Следующее, что я помню, – рыбацкая лодка, а в ней машет руками мужчина. Дэвид у него. Он вытащил его из воды. Ты тоже сидела в лодке. Этот мужчина сделал то, чего я не смогла. Спас моих детей. Но достигнув покрытого галькой берега, он посмотрел на меня и покачал головой. В этот момент мои ноги наконец заработали, и я побежала к лодке, но было уже поздно. Дэвид умер.
Это моя вина, Кейт. Я заснула, когда должна была следить за моими детьми. В тот день я не справилась со своими материнскими обязанностями, и я хочу попросить у тебя прощения за всю боль и страдания, которые тебе пришлось пережить из-за моей халатности.
Я не смогу простить себе этого до самой смерти.
Последнее предложение я читаю словно в тумане.
Аккуратно сложив письмо, кладу его в карман. На солнце наползла рваная туча, сквозь которую просачивается солнечный свет, на время засвечивая имена рыбацких лодок.
Схватившись за голубые перила, я всматриваюсь вдаль. Стоило мне прочесть письмо, как побережье обрело иное значение: из островка счастья и уединения оно превратилось в нечто мрачное, пугающее. Я смотрю вдоль берега на возвышающиеся на утесе рекалверские башни-близнецы, руины римской крепости, и, поеживаясь, вспоминаю, как мама каждое воскресенье тащила меня гулять по тонкой полоске пляжа под руинами. Чуть повзрослев, я думала, что мама приходит сюда, чтобы скрыться от отцовского гнева, но сейчас я осознаю, что все было куда менее радужно.
Свесив ноги, я сижу на краю Руки Нептуна. Чего я ждала от матери? Утешения? Чашку горячего чая, который бы избавил меня от кошмаров?
Прислонившись к краю стены, я достаю письмо из кармана. Подо мной бесцельно качается на волнах старая рыбацкая лодка. Глядя на пустую деревянную оболочку, я думаю о маме и пытаюсь представить ласковую, похожую на воробышка женщину, которая подарила мне жизнь, но не могу. Я ее не нахожу.
Смяв письмо в комок, я разжимаю кулак и смотрю, как ветер подхватывает лист бумаги и поднимает над стеной гавани; он летит все выше и выше, словно чайка, бьющаяся на соленом ветру.
Когда солнце заволакивает тучами, и на рыболовных судах в море зажигаются огни, я вдруг вижу пустынную, сумеречную улицу и стелющиеся по асфальту тени двух солдат с автоматами наготове. Я снова в Алеппо, оцепенело смотрю в бездну. Закрыв глаза руками, я начинаю считать, пытаясь прогнать видение.
Нужно отсюда убираться.
На пути к набережной я на мгновение останавливаюсь, чтобы посмотреть на входящие в гавань рыбацкие лодки. На краю мола курят рыбаки. Вдруг один из них, коренастый мужчина в синем свитере крупной вязки, поднимает голову и смотрит на меня. Он кивает, и я его узнаю.
Это Рэй Моррис. Старый друг отца.
– Рэй, – машу я ему рукой.
Затушив сигарету, он шагает через валуны мне навстречу.
– Неужто дочка Дэнни? – говорит он. – Малышка Кейт. Как поживаешь?
У него блестящая красноватая кожа, а в стеклянных светло-серых глазах отражаются последние лучи послеобеденного солнца. Он снимает шляпу и пожимает мне руку. Ладони у него грубые и покрытые мозолями, словно он провел в соленой воде целую вечность. В последний раз я видела его перед отъездом в университет. Он привез рыбу, и мама пригласила его остаться на ужин. Со смерти отца годом ранее мы ни разу не собирались за обеденным столом: слишком много плохих воспоминаний. Но в тот вечер мама сделала над собой усилие и даже достала лучший фарфор. Это был первый раз за долгие годы, когда мы сидели за столом, как нормальные люди. И мой последний в этом доме.
– Хорошо, – отвечаю я, вдруг чувствуя себя маленькой.
– Что ты тут делаешь? – спрашивает он. – Слышал, ты была на какой-то войне.
– Я здесь всего на несколько дней, – говорю я ему. – По маминым делам.
– Очень сожалею по поводу твоей матери, – говорит он, глядя куда-то вдаль. – Очень. Прекрасная была женщина.
– Да, – шепотом отвечаю я, пытаясь не думать о письме. – Это правда.
– Прости, что не пришел на похороны, – говорит он, снова надевая шляпу. – Я только… В общем, не люблю я церкви и все такое.
– Все нормально, – отвечаю я. – Меня тоже не было.
– Да? – удивляется он.
– Я была в Сирии.
Он кивает.
– Мы все читаем твои статьи, – говорит он, показывая на своих приятелей на пляже. – Та еще работенка.
Он улыбается, и я изо всех сил пытаюсь не заплакать. Что-то в его голосе напоминает мне о маме.
– Иногда приятно от нее немножко отдохнуть, – говорю я. – Пожить нормальной жизнью.
– Как дела у твоей сестры? – спрашивает он. – Салли, так ведь? Она тоже переехала?
– Нет, – отвечаю я. – Просто она сейчас не любит появляться на людях.
– Она ведь раньше работала в банке на главной улице?
– Да, работала, – отвечаю я. – Уволилась пару лет назад. Наверное, захотелось чего-то новенького.
– Ее можно понять, – нахмурившись, говорит Рэй. – Не думаю, что я еще долго тут продержусь. Мне уж скоро стукнет полтинник. За убийство меньше дают. Зато хоть жить есть на что.
– Которая ваша? – спрашиваю я, кивая на перевернутые на камнях лодки.
– Вон та дальняя, у валунов, – говорит он, показывая на небольшое черно-белое суденышко.
Я прищуриваюсь, пытаясь разобрать наклонные буквы, но не могу.
– Как она называется? – спрашиваю я.
– Ахерон, – слегка улыбаясь, говорит он.
– Река скорби! – восклицаю я. – Мрачновато.
– Да, – говорит он. – Зато правдиво. Люди забывают, насколько зловещим может быть море.
Он замолкает, и я наблюдаю, как он смотрит на воду. Крепкий и плотный, он всем своим существом напоминает изваяние, высеченное из скалы много веков назад и оставленное на растерзание соленым ветрам.
– Тяжелая, должно быть, работа, – говорю я.
– Временами, – отвечает он. – Главное, что бы ни случилось, помнить, что этого зверя не приручишь. – Он показывает на море. – Последнее слово всегда за ним.
Я собираюсь ответить, но ветер уносит мои слова. Один из рыбаков зовет Рэя, и тот поднимает руку.
– Иду, Джек! – Он поворачивается ко мне. – Мне пора, – говорит он. – Рад был тебя повидать, милая.
Он треплет меня по плечу и улыбается.
– Я тоже, Рэй, – отвечаю я, вдруг чувствуя себя маленькой девочкой.
– Передавай привет Салли, – говорит он. – Берегите друг дружку. Теперь, когда вашей мамы не стало, вам надо держаться вместе. Нет ничего важнее семьи.
Мгновение он смотрит на меня, а затем кивает и шагает к своим приятелям.
Нет ничего важнее семьи.
Я прохожу мимо группы ребятишек, ловящих крабов на удочку у края мола. Две маленькие девочки начинают спорить из-за запутавшейся лески, но тут вмешивается девочка постарше и начинает ее распутывать. В этот момент я понимаю, что нужно делать. Достав телефон, я торопливо набираю короткое сообщение:
Скоро загляну.
Убрав телефон в карман, я ловлю такси. Я знаю, что будет непросто, но мне нужно с ней поговорить. Рэй прав: кроме нее, у меня больше никого нет.
Полицейский участок Херн Бэй
18 часов под арестом
– Не хотите стакан воды?
Отвернувшись от окна, я пытаюсь взять себя в руки.
– Нет, спасибо, все в порядке, – отвечаю я, но стоит усесться на синий пластмассовый стул, как перед глазами у меня, словно фильм в перемотке, проносятся картинки. Голова раскалывается, но я пытаюсь не показывать Шоу свое состояние. Нужно выглядеть спокойной, иначе мне конец.
– Хорошо, – говорит Шоу, сложив руки вместе. – Мы говорили о вашем последнем рабочем дне в редакции. Правильно ли я понимаю, что через два дня вы уехали в Алеппо?
Внутри у меня все сжимается, но я пытаюсь не подавать виду. Это интервью, а я журналист. Я справлюсь. Надо просто оставаться начеку, и тогда я смогу ответить на все каверзные вопросы и перехитрить ее.
– Да, все верно.
– Это ведь было крайне опасное задание, – продолжает Шоу. – Как я понимаю, вы нелегально пересекли сирийскую границу со стороны Турции.
Она не отстанет. И хотя я меньше всего на свете хочу говорить о Сирии, чувствую, что придется. Но я скажу ей ровно столько, сколько хочу, ни словом больше.
– С чего вы взяли, что нелегально?
Открыв рот, чтобы заговорить, она смотрит в записи. Несколько мгновений листает страницы, после чего поднимает взгляд на меня.
– Гарри Вайн рассказал полицейским, когда с ним связались, – говорит она, держа в руке лист бумаги. Распечатка моего последнего репортажа. Видимо, Гарри поделился.
– Вижу, Гарри вам очень помог, – с невеселым смешком говорю я. Смотрю ей в глаза так долго, насколько возможно. Она не должна знать, что я разваливаюсь на куски.
– Насколько мне известно, округ, в который вы приехали, находился в блокаде, – говорит она, выдерживая мой взгляд. – И был под минометным огнем.
Я киваю.
– И почти каждую ночь вы отсиживались в подвале, принадлежавшем хозяину магазина и его семье.
– Да.
– У хозяина магазина был сын, – продолжает она. – Маленький мальчик.
Я хочу, чтобы она замолчала. Хочу на нее накричать, но нужно сохранять спокойствие. Я должна.
– Вы сильно привязались к этому мальчику, не так ли, Кейт?
Я вижу его маленькое личико, смотрящее на меня из дверного проема; в руках у него клочок бумаги. Я принес тебе подарок, чтобы рассмешить всех угрюмых людей в Англии.
– Я находилась там по работе, доктор Шоу.
Это называется книга улыбок. Смотри.
– Но с детьми все иначе, – продолжает она. – Они более ранимые, чем взрослые. Их нужно защищать.
Мама сказала, тебе грустно. Я тебя развеселю.
Я прочищаю горло, и его голос умолкает.
– Да, нужно.
– Вы ведь в работе часто делаете акцент на детях?
– Да, – отвечаю я.
– Почему?
– Потому что они жертвы, невинные свидетели происходящего, – отвечаю я. – Когда видишь ребенка, пережившего войну, понимаешь, насколько все это бессмысленно. Дети не видят границ и барьеров. Им чужды племенные устои и политика; они просто хотят играть, ходить в школу, быть в безопасности.