Конечно, кому-то может показаться несправедливым, что вместе с матерями страдали и ни в чем не повинные дети. Однако это не совсем так. Как видно, женщинам, отправлявшимся на исправление в монастыри, просто негде и некому было оставить своих детей, поэтому они были вынуждены брать их с собой. А в монастырях и для них находились и кров, и пропитание, и присмотр со стороны монахинь…
В случае, если женщина, подлежавшая отправлению в монастырь, была беременна, она получала отсрочку до рождения у нее ребенка. Так, приговоренная в 1863 году к заключению в Холмогорский монастырь на полгода за сожительство с братом своего мужа крестьянка Наталия Лудкова прибыла туда только три года спустя, в ноябре 1866 года, когда родила ребенка и он чуть подрос.
На исправление в монастырь женщины попадали согласно распоряжениям духовной консистории, а также по определению земских судов. Так, в 1846 году «Холмогорского уезда Верхнематигорского прихода крестьянская девка Парасковья Климентьева» за совершенное ею любодеяние была помещена на шесть месяцев в Холмогорский монастырь «по указу Архангельской духовной консистории от 12.12.1845 г. за № 5286; помещена по определению Холмогорского земского суда от 26.05.1846 г.».
В деле Натальи Лудковой, обвиненной в кровосмешении, окончательное решение выносилось Архангельской духовной консисторией совместно с Архангельской палатой уголовного и гражданского суда. Определение о заключении в Шенкурский Свято-Троицкий монастырь воровки Марии Завьяловой было вынесено Архангельским окружным судом. Юная поджигательница деревни Дураково, Мария Кириллова, была отправлена в Горний Успенский монастырь по распоряжению прокурора областного суда и по указу Вологодской духовной консистории.
Степень строгости содержания определялась тем, за какую провинность было прислано на исправление то или иное лицо. Если женщины, обвиненные в безнравственных поступках, пользовались относительной свободой в стенах монастыря, то уголовные преступницы содержались на положении заключенных, в отдельном помещении и под охраной. Однако сведений о том, что они подвергались издевательствам со стороны монахинь или настоятельниц монастырей, нет.
Женщины, находившиеся на исправлении в монастырях, не имели права покинуть их до истечения срока епитимии. Исключение составляли только случаи, когда для этого находились «какие-либо веские причины, которые указывались в прошении, например по причине расстройства здоровья и невозможности пребывать в обители» [74]. Они были обязаны заниматься «черными», то есть тяжелыми, трудоемкими работами. В систему их перевоспитания входили посещение богослужений, молитва, исповедь. Ежегодно каждой из них игуменья давала характеристику. Положительные характеристики были, например, такими: «Исполняет с усердием, ведет себя хорошо» или «Исполняет как должно и ведет себя добропорядочно».
Впрочем, не всегда монахиням удавалось добиться перевоспитания лиц, присланных в монастырь на исправление. Так, в 1850 году одной из женщин, «Пинежского уезда крестьянской девке Ольге Корытовой», отбывавшей в Холмогорском монастыре годичную епитимию за прелюбодеяние, была дана следующая неутешительная характеристика: «Успехов в увещании к исправлению по дурному ее поведению ожидать нельзя». Подобным образом могло обстоять дело и в отношении переубеждения старообрядок, в чем в «Историческом описании Холмогорского монастыря» глухо признается диакон А. Фирсов: «Насколько плодотворна была деятельность в этом отношении инокинь – точно сказать нельзя, тем не менее раскольницы, по-ви димому, раскаивались и после присяги не держаться впредь раскола водворялись на родину».
Сроки пребывания женщин на «исправлении» в монастырях были различными. Они зависели от характера проступка, за который те попадали в монастырь. Например, срок принудительного пребывания в монастыре за скандальное поведение и пьянство составлял всего несколько месяцев. Так, в 1876 году жена священника из Вологодской епархии Ираида Беляева была отправлена в Горний Успенский монастырь за буйную и нетрезвую жизнь на три месяца, а спустя три года за аналогичную провинность – опять на три месяца. Жена причетника Мария Казанская, сбежавшая от мужа, «для научения смирению и повиновению, …для побуждения к совместной законной с мужем жизни» была отправлена в тот же монастырь на месяц.
В то же время средняя продолжительность нахождения в монастыре за однократное прелюбодеяние составляла год. В случае, если проступок повторялся, срок новой епитимии увеличивался на год или два. Хотя и это не всегда останавливало любительниц разгульной жизни. Так, в 1846 году в Холмогорском монастыре отбывали трехлетнюю епитимию «Холмогорского уезда солдатская женка Марья Олонцова, 36 лет» за вторичное прелюбодеяние, а также «мезенская мещанская вдова Парасковья Личутина, 38 лет» – за третье по счету. А в 1852 году в Холмогорском монастыре содержались присланные туда на два года мезенская крестьянка Аграфена Сумарокова – «за блуд, повторенный уже 4-й раз», и некая «Пинежского уезда крестьянская девка Дарья Васильева Житова… за шестерично повторенный ею блуд». Впрочем, подобные случаи являлись единичными и могут расцениваться как исключение из правил.
Обычно пребывание в монастыре на исправлении оказывалось достаточно действенной мерой для тех, кто попадал туда. Случаи повторения тех же проступков после отбытия епитимии скорее могут свидетельствовать о моральном облике тех, кто их совершал.
Достаточно строгим было и отношение к лицам, совершившим попытку самоубийства. Крестьянка Федосья Лудкова, по каким-то причинам пытавшаяся покончить с собой, отбыла в Холмогорском монастыре полугодовую епитимию.
Но куда более строгим было отношение к сектантам. Так, сосланная в Холмогорский монастырь в 1838 году сектантка-хлыстовка Варвара Лужникова должна была находиться в нем бессрочно, до совершенного раскаяния в своем заблуждении и утверждении в истинных понятиях веры. Для этого с ней в течение нескольких лет регулярно проводил собеседования опытный священник, местный благочинный Иоанн Гурьев. В первое время, судя по рапортам данного священника в консисторию, Лужникова объявляла, будто она «невинно страждет» и «признавала себя христианкою», хотя и не отрицала, что принадлежала к хлыстовству.
Лишь спустя два года Лужникова созналась в том, что действительно находилась в секте. Однако объясняла это желанием «получить дар пророчества», а также тем, что «в секте этой установлено девицам жить честно». 14 августа 1841 года о. Иоанн Гурьев сообщал в консисторию, что Лужникова его «увещаниями убеждена и искренне раскаивается в своем заблуждении, в которое впала по простоте своей, и впредь обещается никогда не впадать в такие сборища». Таким образом, только через три года он сумел переубедить сектантку.
Однако Лужникова не была освобождена сразу после этого, а пробыла в Холмогорском монастыре еще пять лет. Наконец, в 1846 году указом Архангельской духовной консистории за № 806 ей было разрешено вернуться «на прежнее место жительства, под дальнейший надзор гражданского начальства». 6 июня 1846 года Лужникова покинула Холмогорский монастырь, проведя в нем около восьми лет.
Таким же строгим и недоверчивым было отношение к сектанткам и в монастырях Вологодской епархии. Так, «мещанская девка М. Калугина», придерживавшаяся хлыстовства, была бессрочно заключена в Горний Успенский монастырь и, несмотря на ее заявления, что она «к секте хлыстов отношения не имеет», была освобождена оттуда как полностью раскаявшаяся только пять лет спустя, в 1843 году. Читателю может показаться, что с сектантками обошлись достаточно жестоко, продержав их в монастырях еще несколько лет уже после того, как они заявили о своем раскаянии. Однако это было связано с тем, что их заявления о разрыве с сектой вполне могли оказаться притворными. Поэтому понадобился длительный срок для того, чтобы убедиться, действительно ли они порвали со своими заблуждениями.
Женские монастыри Вологодской епархии осуществляли исправительную деятельность вплоть до конца XIX века. Женские обители Архангельской епархии продолжали служить местом исправления для мирянок несколько дольше – до начала ХХ века. А. Фирсов упоминает о том, что отчасти и в ХХ веке в Холмогорский Успенский монастырь «присылались на увещание и смирение разные раскольницы» [43]. Неизвестно, сколь много женщин принял в ХХ веке на исправление Холмогорский монастырь, хотя, судя по формулировке А. Фирсова, число их было крайне незначительным.
Вероятно, ко второму десятилетию ХХ века исправительная деятельность Холмогорского монастыря сошла на нет. По крайней мере по данным на 1916 год ссыльных и заключенных в нем уже не было. Впрочем, в Ущельском монастыре с ноября 1915 по март 1916 года находилась на исправлении 27-летняя крестьянка Печорского уезда Татьяна Тиранова, отправленная туда по приговору окружного суда за прелюбодеяние с деверем. В монастыре она проживала вместе со своим трехлетним сыном и занималась «приготовлением пищи для рабочих и для себя», то есть исполняла обязанности поварихи. Это – последний известный случай пребывания мирянок на исправлении в женских монастырях Архангельской епархии.
Однако в отдельных случаях северные женские монастыри даже во втором десятилетии ХХ века могли служить местом отбывания епитимии для провинившихся сестер из других монастырей. Так, в 1911–1912 годах, во время «бунта монахинь» в Сурском монастыре, после временного отстранения игуменьи Порфирии от управления монастырем две монахини, вероятно, из числа ее сторонниц, были временно переведены в другие обители. При этом одна из них – казначея монахиня Аркадия (Мурашова) – была переведена на год в Шенкурский монастырь, а келарша монахиня Ангелина – в Холмогорский.
Северные женские монастыри осуществляли исправительную деятельность вплоть до второго десятилетия ХХ века. Правда, чаще туда отсылались уже не мирянки, а провинившиеся насельницы других обителей
Вероятно, упоминание в газете «Архангельск» о временном переводе одной из этих монахинь в Ямецкий монастырь является ошибочным. В свою очередь, после возвращения в Сурский монастырь игуменьи Порфирии послушницы, наиболее активно противодействовавшие этому, были отправлены «на черные труды» в Ущельский и Холмогорский монастыри, но спустя год были возвращены в Сурский монастырь указом консистории за № 10220 от 8 октября 1913 г.