Несколько любопытных, собравшихся на улице, разглядывали меня. Я опустил глаза, чувствуя стыд, боль… но не гнев.
Прочитав ярлык, висевший у меня на шее, покупатель стал медленно осматривать меня, одобрительно кивая купцу, с обычной живостью говорившему ему что-то по-латыни. Довольно часто он прерывал его, чтобы измерить четвертями то размер моей груди, то толщину моих рук и ляжек, то ширину плеч.
Этот первый осмотр, по-видимому, удовлетворил центуриона, так как фактор сказал мне:
— Ты моя гордость, друг Вол, твое сложение нашли безукоризненным! «Ну, — сказал я покупателю, — разве греческий скульптор не сделал бы этого великолепного раба натурщиком для статуи Геркулеса?» Мой клиент согласился со мной. Теперь надо ему показать, что твоя сила и ловкость не уступают твоим внешним достоинствам.
И, указывая на свинцовую гирю, принесенную нарочно для этого испытания, мой хозяин сказал, развязывая мне руки:
— Ты возьмешь обеими руками эту гирю, поднимешь ее над головой и будешь держать ее в воздухе, пока хватит сил.
Я был уже готов с тупой покорностью исполнить это приказание, как вдруг центурион нагнулся и попробовал поднять гирю с земли, что ему удалось с трудом.
Фактор между тем объяснял мне:
— Этот хромой плут такая же старая лиса, как и я. Он знает, что у некоторых купцов для испытания рабов существуют пустые внутри гири, на вид вдвое или втрое тяжелее, чем в действительности. Ну, друг Вол, покажи-ка этому недоверчивому господину, что твоя сила ничуть не хуже твоего сложения.
Силы мои еще не вполне восстановились, однако я взял гирю обеими руками и, слегка раскачивая, поднял ее над головой. Сознание смутно толкало меня уронить ее на голову хозяину и раздавить его у своих ног. Но робость быстро заглушила этот отзвук былого мужества, и я опустил гирю на пол.
Хромой римлянин казался довольным.
— Великолепно, великолепно, друг Вол, — сказал мне фактор, — клянусь Геркулесом, ни один хозяин не гордился так своим рабом. Твоя сила всеми признана. Теперь посмотрим на твою ловкость. Два сторожа поднимут этот деревянный шест на локоть от земли. Хотя ноги твои в цепях, ты попробуй перепрыгнуть через шест несколько раз. Это лучше всего докажет силу и эластичность твоих мускулов.
Несмотря на свежие раны и тяжелую цепь, я, плотно сжав ноги, несколько раз перескочил через шест, к еще большему удовольствию центуриона.
— Наши дела все лучше и лучше, друг Вол, — повторил фактор, — тебя нашли в одинаковой степени ловким, хорошо сложенным и сильным. Остается показать безобидную кротость твоего характера. Ну, я заранее уверен в успехе этого последнего испытания…
И он снова связал мне руки за спину.
Я не сразу понял, что хотел сказать купец. Он взял плетку из рук надсмотрщика и, указывая концом ее на меня, тихо сказал что-то покупателю. Тот утвердительно кивнул головой. Фактор уже приближался ко мне, как вдруг хромой покупатель взял у него плеть.
— Старая лисица, все еще не доверяя мне, боится, что я стану бичевать тебя слабо, друг Вол. Ну не оплошай же, в последний раз поддержи мою честь и торговлю, покажи, как терпеливо ты сносишь наказание.
Едва он произнес эти слова, как хромой римлянин стал с силой стегать меня по плечам и груди. Я почувствовал боль, но не позор оскорбления. Я заплакал и, упав на колени, запросил пощады при громком смехе любопытных, столпившихся у дверей лавки.
Центурион, удивленный, что встретил такую покорность у галла, опустил плеть и взглянул на фактора, вся фигура которого говорила: «Разве я вас обманывал?»
И, хлопая меня ладонью по побитой спине, как хлопают животное, которым довольны, хозяин снова обратился ко мне:
— Если ты вол по силе, то по кротости ты ягненок. Я не ошибся в твоем терпении. Теперь несколько вопросов относительно твоих занятий земледелием, и торг будет окончен. Покупатель спрашивает, где ты был земледельцем?
— В карнакском племени, — ответил я с легким вздохом, — там вместе с семьей я обрабатывал поля отцов.
Фактор перевел мой ответ центуриону. На лице у того отразилось одновременно удивление и удовольствие. Он обменялся несколькими словами с торговцем, который снова спросил меня:
— Покупатель хочет знать, где находились дом и земли твоей семьи?
— Недалеко от Карнакских камней, к востоку от них, на Крэгском холме.
Этот ответ был до такой степени приятен римлянину, что он, по-видимому, едва поверил своим ушам. По крайней мере, фактор сказал мне:
— В первый раз встречаю такого недоверчивого человека… Желая убедиться, что я его не обманываю и верно передаю твои слова, он требует, чтобы ты начертил перед ним на песке относительное расположение дома и земель твоей семьи, Карнакских камней и берега моря. К несчастью, я не знаю, чем он руководится. Если выгодой, то он дорого заплатит мне за нее… Но исполняй его приказание.
Мне снова развязали руки. Я взял кнут у одного из сторожей и ручкой его отметил на песке сначала положение Карнакских камней и берега моря, а затем место к востоку от Карнака, где были наш дом и поля.
Центурион хлопнул руками в знак радости, вытащил из кармана длинный кошель и, отсчитав изрядное количество золотых монет, предложил их торговцу. После долгих споров о цене моего тела продавец и покупатель пришли наконец к соглашению.
— Клянусь Меркурием, — сказал мне фактор, — я продал тебя за тридцать восемь золотых. Половину наличными в виде залога, а остальное потом, когда господин придет за тобой. Не прав ли был я, говоря, что ты жемчужина моей лавки?
Затем, выслушав центуриона, он прибавил:
— Твой новый хозяин… и я вполне понимаю его, раз дело идет о рабе, за которого дорого заплачено… Твой новый хозяин находит твою цепь недостаточно прочной и велит надеть тебе, кроме нее, путы. Он приедет за тобой в повозке.
К цепям на моих ногах прибавились тяжелые железные путы, не позволявшие мне передвигаться иначе как прыгая и плотно сжав ноги, если бы только я мог прыгать с такой тяжестью. Путы тщательно осмотрели, и я сел в углу лавки, между тем как фактор считал и пересчитывал свое золото.
В этот момент занавеска, закрывавшая вход в лавку, лежащую напротив той, где находился я, поднялась. И вот что я увидел.
В одном углу три красивых молодых женщины или девушки, вероятно, те самые, стоны и мольбы которых я слышал, в то время как их раздевали, чтобы показать покупателям, сидели, полуобнаженные, с голыми ногами, натертыми мелом и продетыми в отверстия длинной железной полосы.
Две из них, крепко обхватив руками третью, прятали свои лица у нее на груди. Та, бледная и угрюмая, с черными распущенными волосами, сидела, опустив голову на покрытую, истерзанную грудь, истерзанную, вероятно, во время борьбы этих несчастных со сторожами, раздевавшими их.
В нескольких шагах двое маленьких детей, самое большее трех-четырех лет, привязанные за пояс одной тонкой веревкой, другим концом своим намотанной на столб, весело смеясь, валялись в соломе с беспечностью, свойственной их возрасту. Я подумал и не ошибся, конечно, что эти дети не принадлежали ни одной из трех женщин.
В другом углу лавки я увидел пожилую женщину такого же высокого роста, как моя мать Маргарид, с кандалами на руках и на ногах.
Она стояла, опершись о столб, к которому была привязана поперек туловища, неподвижная, как статуя, с седыми растрепанными волосами, с глазами, устремленными в одну точку на страшном, налитом кровью лице. Временами громкий хохот вылетал у нее из груди, угрожающий и бессмысленный. Наконец, в глубине лавки я заметил клетку вроде той, из которой только что вышел. В этой клетке должны были быть мои дети, судя по тому, что рассказывал фактор. Слезы выступили у меня на глазах. Несмотря на слабость, все еще сковывавшую мои члены, я почувствовал при мысли, что мои дети тут, так близко от меня… я почувствовал, как теплая волна хлынула у меня от сердца к мозгу — отдаленный симптом пробуждавшейся энергии.
Теперь, мой сын Сильвест, для которого я пишу все это, читай медленно, что было дальше. Да, читай медленно, чтобы каждое слово этого рассказа навсегда заронило в твою душу неумолимую ненависть к римлянам и раздуло ее до ужасной силы в день мщения. Читай это, мой сын, и ты поймешь, отчего твоя мать, дав жизнь тебе и твоей сестре, окружив вас своей нежной лаской, не могла лучше доказать своей материнской любви, как решив убить вас обоих, увести вас отсюда, чтобы оживить там, возле себя и всех наших. Увы, вы остались живы, несмотря на ее святую заботливость…
Вот что произошло, сын мой.
Я сидел, устремив взгляд на клетку, где, по моим расчетам, находился ты с сестрой, когда роскошно одетый старик вошел в лавку.
Это был богатый и благородный патриций Тримальцион, одряхлевший от разврата и старости. Его глаза, тусклые и холодные, как у мертвеца, лишены были всякого выражения. Его отвратительное морщинистое лицо исчезало наполовину под густым слоем румян. На нем был белокурый завитой парик, серьги, усыпанные драгоценными камнями, а у пояса его длинной вышитой одежды, мелькавшей сквозь расходившиеся полы красной плюшевой мантии, был приколот букет. Он с трудом волочил ноги, опираясь на плечи двух молодых рабов лет пятнадцати-шестнадцати, одетых роскошно, но как-то странно, настолько по-женски, что нельзя было разобрать, мужчины они или женщины. Два других раба, постарше первых, шли за ним. Один из них нес в руках меховую шубу своего господина.
Хозяин лавки быстро и почтительно подбежал к патрицию, сказал ему несколько слов и подвинул скамейку. Старик опустился на нее. Так как у этого сиденья не было спинки, один из молодых рабов встал неподвижно позади своего господина, чтобы служить ему опорой, а другой по знаку благородного господина лег на землю, поднял его ноги, обутые в богатые сандалии, укутал их складками своей одежды и прижал к груди, вероятно для того, чтобы согреть.
Опершись таким образом спиной и ногами на рабов, старик сказал что-то купцу. Тот жестом указал сначала на трех полуобнаженных невольниц. Тримальцион, бросив взгляд на молодых красавиц, предложенных ему, обернулся к ним и плюнул, желая выразить глубочайшее презрение.