И Буридан прыгнул!
Он нырнул в воронку, образованную мешком, в тот самый момент, когда та стала закрываться.
Неустрашимый пловец, Буридан пошел ко дну. Его падение и падение мешка слились воедино, и Буридан, вытянув руки, ощутил, как они вцепились в материю. Не разжимая пальцев, он начал погружаться вместе с мешком на дно Сены…
Ткань странным образом задергалась у него в руках. В мешке находилось живое существо! Еще живое…
Буридана охватила глухая ярость. Он вонзил в верхний узел мешка зубы и в таком положении продержался, сносимый подводным течением, порядка двух секунд. Этих двух секунд, пока руки были свободны, ему хватило, чтобы вытащить кинжал и прорезать в колыхающейся материи дыру. Произошли еще два или три толчка. Мешок разорвался сверху донизу… и в холодных ночных водах Сены забарахтались смутные тени…
С того мгновения, как мешок скинули с верхней площадки Нельской башни, прошло не более тридцати секунд.
Над водой появились три головы – лица смертельно-бледные, с блуждающими взглядами.
Буридан встряхнулся, отплевался, смахнул налипшие на лицо волосы и саженях в двадцати увидел свою уносимую течением лодку. Увидел он и то, что двое незнакомцев, помогая друг другу, держатся на воде довольно уверенно.
– Сюда! – прохрипел он.
Буридан поплыл к лодке и последним усилием воли настиг ее; приподнявшись на руках, совершенно изможденный, завалился внутрь. Почти тут же лодка качнулась влево, затем вправо. Юноша увидел, как сначала в один, а затем и в другой борт судорожно вцепились руки… и вдруг, у левого борта, возникло бледное лицо… затем у правого…
Буридан почувствовал, как страх остановил кровь в его венах… Эти два лица – он узнал их! Эти двое спасенных им мужчин – он узнал их!..
– Готье! – вне себя от изумления выдохнул юноша. – Филипп!
В мешке, брошенном в Сену с верхушки Нельской башни, были братья д’Онэ!.. Той самой башни, куда пригласили его! Как?.. Почему?.. Что же там происходит? Что за смертоносные чудовища обитают в этой башне?..
Ответа на столь ужасные вопросы в данную минуту не было. Братья, словно полоумные, похоже, его не узнавали! Возможно, они его даже и замечали.
Готье, воздев руки и пылающее лицо к небу, проревел:
– Есть еще справедливость на свете!.. Маргарита! Маргарита Бургундская, горе тебе, так как Готье д’Онэ еще жив!
Филипп же, обратив полный отчаяния взор на освещенные окна проклятой башни, шептал:
– О Маргарита, я жив! Ради тебя! Лишь ради того, чтобы спасти тебя, Филипп д’Онэ остался в живых!
И когда, в инстинктивном порыве, братья повернулись друг к другу, оба вздрогнули, так как поняли, что совсем разные чувства охватили их, возможно, разделив навсегда!
XI. Лувр
К назначенному часу, закончив свой поход против колдуньи Миртиль, Карл де Валуа вернулся в Лувр. Когда он вошел в зал, где его дожидались король и сеньоры, никто не обратил внимания на то, сколь искажены были черты лица графа.
Ангерран де Мариньи стоял рядом с Людовиком X и, благодаря усилию воли, которое могло либо убить его, либо сделать безумным, выглядел, как и всегда, спокойным и холодным.
Бросив на министра взгляд, Валуа не смог не восхититься его самообладанием. Мариньи, если так можно сказать, предстал для него в новом свете. Этот человек, которого он ненавидел всем сердцем, был отцом Миртиль! Он и сейчас ненавидел первого министра ничуть не меньше, чем до того, как увидел девушку, но теперь он уже не желал смерти этому дитя. Теперь графу нужно было найти способ убить Мариньи и спасти его дочь… ему, который обвинил Миртиль в колдовстве лишь для того, чтобы добраться до первого министра.
В голове у него был полный туман, так как если Миртиль и произвела на него ошеломляющее впечатление, если он еще и находился под воздействием восхищенного и страстного изумления, испытанного в Ла-Куртий-о-Роз, то он еще не до конца признавался себе в том, что в душе его появилось новое чувство, с которым отныне ему следовало считаться, – любовь.
Да, весь вопрос теперь заключался в том, как убить Ангеррана де Мариньи, не убивая Миртиль.
Как это сделать, он еще не знал.
«Ох, – думал он, – еще недавно я уезжал, чтобы арестовать колдунью; с какой радостью я говорил себе, что по возвращении смогу воскликнуть: “Сир, у этой колдуньи есть отец, и отец этот – Ангерран де Мариньи!” Так я говорил себе, дрожа от нетерпения… Кто бы мог сказать, что спустя пару часов я не осмелюсь изобличить человека, которого безумно ненавижу, и что лишь одной мысли об этой девушке окажется достаточно для того, чтобы голова Мариньи стала для меня священной… Священной?.. Да! На один… на два дня… терпение!»
Вслух же он произнес:
– Сир, Ваше Величество спасены. Вот та пагубная фигурка, которую мы обнаружили у колдуньи…
Мариньи безумно побледнел, но даже не пошевелился.
– Что вы сделали с этой женщиной? – спросил Людовик X, внимательно рассматривая, но не прикасаясь к фигурке, обнаруженной в кропильнице Миртиль.
– Ее поместили в одну из камер Тампля, так что теперь вам ничто не угрожает.
– Пусть завтра же инициируют судебный процесс. Я хочу для нее наказания, которое заставит содрогнуться от страха всех колдуний Парижа и королевства. Проследите за этим, мой дорогой Мариньи.
– Да, сир, – ответил Мариньи даже не дрогнувшим голосом.
– Господа, вы свободны, – проговорил король. – Транкавель, прикажите открыть ворота Лувра: запрет снят. Прощайте, господа. Спасибо за то, что оставались со мной во время этого тяжелого испытания. Валуа, назначаю вас комендантом Тампля. Мариньи, займитесь подготовкой процесса. Шатийон, город завтра же должен быть наводнен вооруженными патрулями, и если будут волнения, действуйте! Транкавель, удвойте охрану Лувра. Всего хорошего, господа.
И быстрым, порывистым шагом, что был так ему свойствен, Людовик X прошел между двумя рядами склонившихся в поклонах сеньоров и направился к галерее молельни.
У дверей галереи перед ним вырос часовой:
– Вход воспрещен, сир!
– Да вы сошли с ума, сударь! – проревел король, приходя в ярость.
– Сир! – промолвил несчастный офицер, смертельно побледнев. – Вы сами отдали приказ никого не пропускать, даже Ваше Величество, пока королева молится…
Вместо ответа Людовик схватил офицера за пояс, оторвал от земли и яростно отбросил в сторону, вследствие чего бедняга отлетел шагов на десять. Внезапно король расхохотался.
– Сударь, – сказал он, – ступайте разыщите вашего капитана, господина де Транкавеля, и попросите заковать вас в кандалы. Завтра вы умрете. Свободны!
Офицер, обезумев от ужаса, отдал честь и словно сомнамбула пересек галерею. Людовик X, крадучись, последовал за ним. Транкавель все еще находился в зале для пиршеств с несколькими сеньорами, которые ночевали в Лувре.
– Капитан, – сказал офицер, – приказ Его Величества: заковать меня в кандалы. Затем можете предупредить палача, что завтра ему предстоит отрубить голову – мою голову!
Вне себя от изумления, Транкавель повторил слова короля:
– Да вы сошли с ума, сударь?..
– Нет, он не сумасшедший, – промолвил Людовик X, поспешно входя в зал. – Он храбрец, каких мало. Сударь, – обратился он к офицеру, – вы ошиблись: я велел вам отправляться в постель, отдыхать!
– Сир, – пролепетал несчастный, еле стоявший на ногах.
– И добавил, что приказываю вам завтра же явиться в Казначейство, где вам выдадут сто серебряных экю. Ступайте!
Офицер отдал честь и удалился. Но не сделал этот человек, столь стоически перенесший смертельный приговор, и десяти шагов, как ноги у него подкосились, и он без чувств рухнул на пол.
Людовик Сварливый уже вышел. На этот раз никто не остановил его в галерее. Резким движением он распахнул дверь в ораторию… Но эта резкость, которая была естественным состоянием короля, тотчас же сошла на нет.
Одного взгляда на королеву было достаточно, чтобы успокоить Его Величество.
Стоя на коленях на скамеечке для моления, прикрыв лицо ладонями, Маргарита Бургундская была неподвижна, пребывая, похоже, в религиозном экстазе.
С минуту король наблюдал за ней со страстью.
Он безумно ее любил, любил со всем пылом своей избыточной юности, и эта любовь, вероятно, была единственным серьезным чувством, которое волновало монарха.
Людовик X, недалекий умом, более невежественный, чем любой из его шевалье, в этом веке, когда быть невежественным считалось за честь (понятия о чести меняются из века в век), более суеверный, чем какая-либо старуха, Людовик X, иногда добрый, но гораздо чаще, сам того не осознавая, жестокий, Людовик Сварливый, который грозил кулаком советникам, когда те слишком долго задерживали его в Совете, так вот, этот человек, этакий элегантный коронованный солдафон, глубоко презирал умственный труд и сердечные чувства.
И однако же он испытывал к королеве восхищенную страсть, которую всячески пытался скрыть. Маргарита была для него своеобразным божеством, исключительным существом, столь же добродетельным, сколь и восхитительно прекрасным.
В моменты дикой ярости, когда Людовика мог вывести из себя малейший пустяк, внезапное появление королевы делало его улыбчивым, спокойным, счастливым, как нашедший, казалось, навсегда потерянную любимую игрушку ребенок.
Маргарита же его не любила.
Почему?.. Он был весьма красив, более отважен в турнирах, более ловок в сражении, более роскошен на церемониях, чем любой из сеньоров христианского мира.
Никогда не следует спрашивать у женщин, почему они любят или не любят, так как, в большинстве случаев, они и сами этого не знают.
Маргарита не любила своего августейшего супруга, вот и все.
Спустя несколько мгновений созерцания король подошел к Маргарите и тихо сказал:
– Сударыня, Пресвятая Дева и святые вас услышали. Да и могло ли быть иначе, когда просили вы! Перестаньте же докучать этим почтенным особам, так как они дали все, что вы желали!