Ах, сеньор Буридан, это просто ужасно: убив мать, она пожелала убить и сына! Тигрица, говорю вам, не женщина, а тигрица!
– И что сделал Валуа? – поинтересовался Буридан.
– В том-то все и дело!.. Тигрица, значит, рычит:
«Ребенка, граф, или я отправлюсь во дворец, настрою против вас весь двор и прикажу выставить вас вон как соблазнителя юных девушек!..»
И Валуа, застучав зубами, отвечает:
«Хорошо!.. Я все сделаю!..»
Тут он зовет меня, я подбегаю. И Валуа – да, господин, все так и было – мне говорит:
«Возьми ребенка и пойди утопи!..»
Я выхожу, иду в комнату, где спал малыш Жан, беру его на руки, заворачиваю в свой плащ и возвращаюсь показать его Маргарите в надежде, что она сжалится. Какое там!.. Она смотрит мне в глаза – как вспомню этот взгляд, так и сейчас дрожь пробирает – и говорит:
«Ты все понял, не так ли?..»
Едва ли не бегом выхожу я, значит, из дома, приглушая крики и плач бедняжки, иду с час, изрядно так вспотевший, и нахожу наконец заброшенную хибару… Малыш уснул. Тогда я кладу его на горку мха и листьев и возвращаюсь к графу.
«Что с ребенком?» – спрашивает он.
«Утопил!» – отвечаю.
Валуа даже не всплакнул, господин, разве что немного побледнел. Я выжидаю час, другой, а затем отправляюсь за ребенком, дабы перенести его в надежное место. Прохожу я, значит, мимо жилища госпожи де Драман, и чувствую вдруг, как это ни ужасно, что мне безумно хочется взглянуть еще разок на убиенную. Вхожу я, значит… и вижу Анну, которая, вся в крови, пытается доползти до двери. Она не умерла, господин!..
– У тебя всего пять минут, чтобы рассказать мне остаток, – промолвил Буридан.
– Конец уж близок!.. Анна, стало быть, не умерла, и вот что самое страшное: она не только не умерла, но и слышала, как мне приказали утопить ее сына!.. По крайней мере, я так понял из тех нескольких слов, что она сумела вымолвить. Охваченный ужасом, со вставшими дыбом волосами, я бросаюсь на поиски мальчика, желая поскорее вернуть его матери… Прибегаю, значит, в эту хижину – и не нахожу его там, господин. Малыш Жан словно испарился.
Ланселот Бигорн умолк ненадолго, уставившись на какую-то точку на стене, словно увидел там эти давнишние события, а затем продолжил:
– Прошло семнадцать лет. Будучи уверенным, что граф де Валуа прикажет меня убить, если узнает, что ребенок… его сын, не умер, в один прекрасный день я его оставил. Бежали месяцы, годы, и я уже начал забывать эту историю, но тут на престол взошел Людовик, супруг Маргариты, и мне все это вдруг почему-то вспомнилось. Так или иначе, три дня назад, словно волк, которого заставляет выйти из лесу голод, я бродил неподалеку от особняка Мариньи, что на улице Сен-Мартен, в поисках какого-нибудь подзадержавшегося буржуа. Значит, бродил я там, пригорюнившись, так как давно ничего не кушал, когда вдруг заметил тень, пытавшуюся, как мне показалось, рассмотреть, что происходит в доме Мариньи. «Тебя мне послал сам Бог, – сказал я себе тотчас же. – Уж с одним я с тобой как-нибудь справлюсь». Благодаря святого Варнаву за эту нежданную прибыль, я, значит, приближаюсь к этому буржуа, приставляю к его груди кинжал и вежливо требую кошелек. И тут он зовет на помощь. Откуда ни возьмись на меня налетает с дюжину парней; меня хватают, связывают и везут в Шатле, причем мой буржуа следует за нами. В Шатле, при свете, я рассматриваю его получше, – и кого же я вижу? Монсеньора графа де Валуа, моего бывшего хозяина. И тут в голову мне приходит одна мысль, мысль, которую, вероятно, мне подсказал сам дьявол.
«Монсеньор, – говорю я ему тихим голосом, – даю вам неделю на то, чтобы меня освободить. Если через семь дней я не окажусь на воле, то сделаю все для того, чтобы предстать перед королем Франции, которому, полагаю, будет интересно узнать об амурных делах Маргариты и Карла де Валуа!..»
Тут он становится белым как саван. Окидывает меня изучающим взором и шепчет с испугом:
«Ланселот Бигорн!»
«Он самый, монсеньор», – отвечаю, будучи уверенным, что деваться ему некуда.
«Молчи, – говорит. – Чтобы ни слова! Через неделю ты будешь свободен и богат…»
– У тебя осталась минута! – прервал его в этот момент Буридан.
– А это все, господин. Я безмятежно спал, убежденный, что Валуа и в самом деле прикажет меня отпустить. На третий день, утром, за мной пришли. Я с радостью вскочил на ноги, меня вывели на улицу… и поместили между монахов и помощников палача, которые должны были сопроводить меня на Монфокон!.. Остальное вы знаете…
– И какой из всего этого ты делаешь вывод? – спросил Буридан.
– А такой, что жизнь моя теперь висит на волоске; что Валуа прикажет искать меня везде, где обитают подобные мне воришки, и что, так как я хочу умереть как можно позднее, я должен переменить образ жизни, став человеком честным и добропорядочным, и держаться того, кто, при необходимости, сможет меня защитить.
– Аминь! – произнес Буридан. – Но скажи, что все-таки стало с малышом Жаном? Как-то он тронул мое сердце, этот мальчуган…
– Вот этого я так никогда и не узнал. Как не узнал и того, что стало с его матерью, госпожой де Драман… но она, вероятно, умерла еще тогда, после удара кинжалом Маргариты…
На первый взгляд могло показаться, что рассказ Ланселота Бигорна если и заинтересовал Буридана, то в крайне незначительной степени. На самом же деле эту странную историю, где королева Маргарита играла невероятную – учитывая то, сколь добродетельной она слыла при дворе и среди подданных – роль, он выслушал с величайшим вниманием.
– Постарайся больше не сталкиваться лицом к лицу с графом де Валуа, – промолвил он, вознамерившись уйти.
– Вчера ночью, однако же, я едва не угодил в его сети, словно глупое животное! Боюсь, третья наша встреча либо для него, либо для меня уж точно окажется последней! Господин, – добавил Ланселот Бигорн, – я пойду с вами: считайте, моя служба у вас уже началась.
– Будь по-твоему, – сказал Буридан. – Следуй за мной на расстоянии до некого дома, в который я войду и у ворот которого ты меня подождешь.
С этими словами Буридан спустился, вывел свою лошадь из небольшой конюшни, прилегавшей к лавке, запрыгнул в седло, направился к улице Вьей-Барбетт[15] и проследовал по ней вдоль редких домов, разделенных обширными садами; вскоре дома сменились лачугами, а затем и лачуги – огороженными участками, у одного из которых Буридан остановился.
Буридан, как мы уже сказали, был на коне. В те времена, по всевозможным причинам, главной из которых были утопающие в нечистотах улицы, пешком ходили лишь те, чье финансовое состояние не позволяло содержать лошадь.
Итак, Буридан спешился у Ла-Куртий-о-Роз и препоручил заботу о животном Ланселоту Бигорну, который проделал весь этот путь пешком.
Увидев, где остановился хозяин, Бигорн сильно всполошился, но Буридан этого его беспокойства не заметил и с бьющимся сердцем толкнул, как обычно, приоткрытую калитку.
Стоит отметить, что молодой человек всегда являлся в Ла-Куртий-о-Роз в светлое время суток, и так как час его приезда был известен, Жийона предусмотрительно оставляла ворота открытыми.
Буридан миновал сад с быстротой влюбленного – а нет никого более поспешного, чем люди влюбленные, за исключением разве что кредиторов, но в конце концов, разве тот, кто любит, не является в какой-то степени кредитором, и напротив, если как следует поразмыслить, разве кредитор не есть человек, влюбленный в деньги?
Короче, уже через пару секунд Буридан очутился у двери чистенького и радующего взор домика, тоже открытого.
– Миртиль! Дорогая Миртиль! – прошептал Буридан, зная, что, как и всегда, спешащая ему навстречу красавица-невеста ждет его за этой дверью.
На сей раз Миртиль там не оказалось.
Буридан вошел в большой зал, единственную комнату, где ему прежде доводилось бывать. Никого. Обычную тишину этих мест нарушало лишь воркование зеленушек и щеглов, облюбовавших изгородь.
Нежный лучик солнца, пробившийся сквозь стекла, освещал эту комнату, где так часто он обменивался клятвами с той, которую любил.
– Жийона! – позвал Буридан сдавленным голосом.
После секундного колебания он – крайне бледный, со сжавшимся сердцем – заметался по дому, сверху донизу. В голове крутилась лишь одна мысль.
Миртиль призналась мэтру Леско в своей любви; мэтр Леско, богатый буржуа, отверг, даже не соизволив узнать, того, кто любил его дочь, и, дабы тотчас же разлучить жениха и невесту, увез Миртиль куда подальше.
Но так как в любви настоящее отчаяние наступает лишь тогда, когда тебя не любят, так как Буридан знал, что на его нежность отвечают взаимностью, то, что он испытывал, походило скорее на гнев.
– Не пройдет и трех дней, – пробормотал он, – как я разыщу этого мэтра Леско, этого чертова торговца коврами, этого варвара, который заставил плакать Миртиль, и если он не одумается, клянусь Богом, я уведу дочь у него из-под носа.
Буридан говорил себе эти вещи, сидя в кресле, где обычно сидела Миртиль. Внезапно сердце его застучало, как молот, к горлу подступило беспокойство, и он осознал, что отчаяние пришло к нему вместе с ужасным по своей простоте и очевидности умозаключением:
«Миртиль увез не мэтр Леско! Миртиль нашла бы способ послать сюда утром Жийону, чтобы та дождалась меня!.. Да и к чему мэтру Леско оставлять двери жилища и ворота распахнутыми настежь?..»
И тогда он зарыдал, так как понял, что Миртиль забрал некто ему незнакомый.
В этот момент луч света, что падал на разбитое горем лицо, закрыла чья-то тень. Буридан поднял голову и узнал Бигорна.
– Вы плачете? – осторожно промолвил бывший висельник, решивший, по его собственному выражению, стать человеком честным и добропорядочным.
– Нет! – отвечал Буридан, сжав зубы, тогда как по щекам его текли крупные слезы.
– Вы плачете, – продолжал Бигорн, – и я скажу вам почему: потому что этой ночью отсюда увезли жившую здесь девушку. Уж я-то знаю.