Буридан и его спутники направились прямо к нему, обогнув крепостную стену, у бойниц которой, на некотором расстоянии друг от друга, стояли неподвижные лучники. За зубцами стены, за этими несшими вахту лучниками, вырисовывались крыши монастыря и различных строений, над которыми высилась колокольня церкви. Звонили к заутрене.
Буридан был уже в Пре-о-Клер.
Мабель издали видела, как он и его спутники остановились у встроенного в стену аббатства белого дома, и Бигорн постучал в дверь.
По истечении получаса мужчины снова вышли на улицу и быстро зашагали в направлении Парижа.
Но Миртиль с ними не было.
– Что ж, – прошептала Мабель, – теперь я знаю, где искать дочь Маргариты!..
Уже через несколько минут она входила в город. В Университете звонили колокола. Где-то вдали поднимался странный шум, похожий на предгрозовые раскаты грома.
– Что происходит в Париже? – пробормотала Мабель, вздрогнув.
Она покачала головой, словно вопрос показался ей напрасным, и вернулась в Лувр, где уже собирались роты лучников и арбалетчиков.
Спустя пару минут, забыв и думать о сотрясавших Париж невероятных событиях, она вошла в покои королевы.
XXI. Пре-о-Клер
Этот шум, который слышала Мабель, эти движения толпы, которые она видела, проявлялись и намечались в Университете, являвшемся тогда настоящим рассадником разбойников и грабителей, подавлявшим слабое ученое сообщество, подобно рою бабочек-паразитов, вихрем кружились они вокруг тусклого еще пламени просвещения. Там-то, в этом квартале, или, скорее, этом отдельном городке, и гремела гроза, как в дни мятежа, когда студенты[26] возводили баррикады, воюя с королем, или шли на осаду аббатства Сен-Жермен-де-Пре.
Около девяти часов утра из всех кабачков – «Золотой чернильницы», «Пивной кружки», «Адской таверны», «Гусиной лапки», «Безголового доктора», «Пересохшего колодца», «Ученого осла», «Хрюкающего поросенка», – из таверн с озорными, полными задиристых аллюзий и причудливой игры слов вывесками[27], которые закрывали небо не хуже широких знамен, из всех этих центров кутежей, пирушек и драк, вытекали целые группы – шапка набекрень, рапира на поясе – и, словно многочисленные ручейки, собирающиеся в единый поток, соединялись с другими, после чего, горланя песни, развернув знамена, стремительным шагом направлялись либо к воротам Ферт, либо к воротам Францисканцев.
То же происходило и в Сите.
Корпорация писцов прокуроров счетной палаты, с музыкой и знаменем, шла от улицы Галилеи. То была «высшая и суверенная империя Галилеи», колонна которой струилась, словно длинная пестрая змея, тогда как евреи этой улицы, убежденные в том, что начинаются погромы, спешили забаррикадироваться в своих домах.
За стенами империя Галилеи объединилась с королевством Базоши, то есть с корпорацией клерков парламентских прокуроров, на знамени которой переливался на солнце самый что ни на есть подлинный герб, дарованный «владетельной и победоносной Базоши» королевским указом: голубой королевский щит с тремя золотыми чернильницами, вверху – корона, каска и морион, да два ангела в качестве щитодержателей.
Император Галилеи и король Базоши шли во главе своих армий, окруженные хранителями печатей, казначеями, помощниками и эскортируемые стражей.
Эти две колонны направлялись в Пре-о-Клер, образуя две массы, между которыми и по бокам которых суматошными группками бегали студенты.
Широкая равнина, которую наводнили эти толпы, состояла из земель, что сегодня располагаются между Школой медицины и Бурбонским дворцом.
За городскими стенами шли сначала лачуги, жалкие жилища зеленщиков, которые с горем пополам обрабатывали довольно-таки узкую зону земли, так как желали оставаться под непосредственной защитой башен крепостной стены.
В случае нападения эти люди на скорую руку собирали свой скот и рабочие инструменты и, если у них оставалось на то время, возвращались в город.
Зачастую им доводились наблюдать со стен за тем, как во время войны между государствами и особенно войны гражданской горят их бедные обиталища. Но после бури, с упорством крестьянина, они восстанавливали свои глиняные халупы, покрывали их соломой и вновь начинали работать на земле.
За этими хижинами виднелись небольшие рощицы, потом – огромное аббатство Сен-Жермен-де-Пре, потом – красивая и широкая равнина, которая с давних пор использовалась парижанами для прогулок: Пре-о-Клер.
Там еще с рассветом встали на позиции три роты лучников.
Первой командовал сам граф де Валуа, представлявший королевскую власть, так как на его знамени красовался герб Людовика X.
Во главе второй роты стоял мессир Шатийон, тот самый, который, еще когда старший сын Филиппа Красивого не назывался Людовиком X, короновал того в Пампелюне на трон короля Наварры.
Командование третьей ротой осуществлял Жоффруа де Мальтруа, отважный капитан, связанный узами дружбы с Ангерраном де Мариньи, который, возможно, именно за него и хотел выдать свою дочь.
Первый министр тоже был там, верхом на великолепном боевом коне, но без доспехов, коими он предпочел пренебречь, – один лишь длинный палаш был закреплен на боку его лошади.
Три роты лучников располагались следующим образом: первая выстроилась параллельно протекавшей неподалеку Сене, вторая – лицом ко рву аббатства, третья – перпендикулярно этому рву. В итоге образовалось каре, четвертой стороной которого можно было считать сам ров.
Но стороны этого каре не сходились по углам.
Между шеренгами солдат оставались пустоты.
Посреди этого огромного каре, мрачный и задумчивый, неподвижно держался Мариньи.
За спиной у него была рота Шатийона, перед ним – аббатство, справа – рота Мальтруа, слева – лучники Валуа.
Первый министр то окидывал взглядом графа, думая о перемирии, на которое он согласился, которое был настроен соблюсти, но которое заставляло его дрожать от гнева, то смотрел вдаль, в сторону Парижа, думая уже о дочери да об этом чертовом Буридане, публично бросившем ему вызов…
– Да, пусть уж лучше она умрет! – бормотал Мариньи. – Возможно, тогда и я умру от боли и страданий, но лучше уж видеть ее мертвой, чем в объятиях этого человека! К тому же, если он явится…
Преисполненная ненависти улыбка закончила его мысль.
– Но явится ли он? – продолжал Мариньи, бросая жадные взгляды на ворота Парижа.
В этот момент до него донесся далекий шум.
– Вот и он! – прошептал Мариньи, вздрогнув.
Но то оказался не Буридан.
На равнину выкатилась поющая, выкрикивающая проклятия и ругательства, трубящая в длинные трубы и неистово размахивающая флагами толпа студентов.
Шум нарастал.
Пре-о-Клер наполнили крики животных, мяуканье, лай, свист, рев, хохот, грязная ругань.
Более дисциплинированные, королевство Базоши и империя Галилеи, выстроились в две шеренги.
Мариньи подал знак, и державшийся рядом с ним прево Парижа выдвинулся вперед. Среди клерков установилась относительная тишина.
– Зачем вы сюда явились? – грозным голосом вопросил прево.
– У нас сегодня парад![28] – отвечал Гийом Бурраск.
– Можете поразвлечься вместе с нами! – добавил Рике Одрио.
– Проведете парад в другой день! – прокричал прево. – Господа клерки, сейчас же расходитесь, не то я буду вынужден применить против вас силу!
Последние его слова были встречены оглушительным свистом.
– Он покушается на наши привилегии! – вопило королевство Базоши.
– В воду прево! – орала империя Галилеи.
Среди студентов поднялся невообразимый шум.
– Именем короля! – повторил прево.
– Иди к черту, жидовский ведьмак!
– Вздернуть бездельника!
– Отведем-ка его на Марше-Нёф!
– Эй, Жан де Преси! Я отварю твою мерзкую тушу в самом большом котле!
– Клянусь Иисусом, по тебе Монфокон плачет!
– Ура! Ура! Ура!
Проклятия неслись уже отовсюду, студенты излили на прево град ругательств, и уже роты лучников пришли в движение, когда вдруг мертвая тишина повисла над этой бушующей толпой.
Прозвучал сигнал: три пронзительных свистка Гийома Бурраска заставили всех смолкнуть.
По этому сигналу всё в Пре-о-Клер замерло, и даже лучники, по приказу командиров, остановились.
И тогда каждый смог увидеть то, что Гийом Бурраск разглядел среди буйства орущей толпы:
Обогнув крепостную стену аббатства, к центральной группе, где находился Мариньи, приближались трое всадников.
В десяти шагах от первого министра они остановились, и один из них троекратно протрубил в рог.
Двое из этих всадников были в масках, благодаря которым узнать их не представлялось возможным. Третий, тот, что протрубил в рог, выдвинулся немного вперед. Этот лица не прятал. То был Буридан.
Прево подал знак.
Сержанты и лучники полевой жандармерии уже было бросились вперед, чтобы схватить юношу, но Мариньи поднял руку и прево, ворча, отступил назад, как собака, у которой отняли кость; лучники и сержанты замерли.
– Прежде посмотрим, – промолвил Мариньи с высокомерным достоинством, – какие извинения он мне принесет. Если они меня устроят, возможно, я довольствуюсь тем, что прикажу его повесить.
Буридан при этих словах нахмурился и прикусил губу. Но, взяв себя в руки, он произнес:
– Сир Мариньи, я действительно хочу перед вами извиниться.
Недовольный ропот пробежал по шеренгам писцов и студентов, в то время как Мариньи лишь пожал плечами: весь его вид выражал сожаление.
– Ха-ха! Вот тебе и смельчак! – воскликнул подъехавший Валуа.
– Что ж, – сказал Мариньи, – просите прощения в подходящих выражениях, и даю вам слово, что вы будете лишь повешены, а, на мой взгляд, смерть с веревкой на шее – самая легкая из смертей.
– Монсеньор, – проговорил Буридан, поклонившись до шеи своей лошади, – когда я выезжал из Парижа и узнал, что вы уже в Пре-о-Клер, то на секунду вообразил, что вы примете мой вызов: прошу меня за это простить.