– Госпожа Клопинель, вы ошибаетесь, клянусь вам святым Варнавой.
– И меня схватят, пригвоздят к позорному столбу, возможно, даже повесят! Вон отсюда, мерзавец! Я честная подданная Его Величества и не принимаю у себя бунтарей! Вон отсюда! – продолжала она, хватаясь за метлу.
Перед этим орудием и особенно перед криками, грозившими собрать у лавочки толпу зевак, Ланселот Бигорн поспешно ретировался, выскочил на улицу и зашагал прочь, пытаясь скрыть под плащом ошметки порванной одежды, а под опущенными полями шляпы – раны кровоточащего лица.
«Чтоб тебя чума забрала, мегера, ведьма, скряга, чертова лавочница! Чтоб лихорадка тебя пригвоздила к постели, и пока ты в ней будешь отлеживаться, твой проклятый сарай посетила шайка грабителей! Подожди немного! Я подошлю к тебе парочку достойных парней, которые научат тебя уму-разуму! Но что же теперь со мной-то будет? Всего-то и богатства осталась эта жалкая горстка фиников!»
Действительно, уворачиваясь от метлы госпожи Клопинель, Бигорн успел запустить руку в мешок с сухими финиками, которые теперь и поедал меланхолично, удаляясь к более благосклонным берегам.
Эти благосклонные берега – по крайней мере, Бигорн надеялся, что они окажутся для него такими – носили не очень мелодичное, но выразительное, возможно, даже слишком выразительное имя улицы Тирваш[32].
Туда-то, на улицу Тирваш, и направился несчастный Бигорн. Побитый, раненый, прихрамывающий, с лишившимся растительности лицом и в отрепьях, выражаясь словами Лафонтена, описывавшего голубя, он походил на «беглого каторжника», разве что Бигорн, как герой басни, не мог утешить себя тем, что возвращается домой.
Да, пристанища у Бигорна не имелось, и он таковое искал.
Улица Тирваш, узкий проход, посещаемый девицами легкого поведения и грабителями, чье поведение было не столь легким, представляла собой вереницу подозрительного вида кабачков, где собирались разбойники всех мастей, как перед очередной вылазкой – для подготовки к оной, так и после – для раздела награбленного.
В один из таких кабачков и вошел Ланселот.
Притон этот содержал человек странной и отталкивающей наружности. То был карлик по росту, но с руками обычной длины; проще говоря, на очень коротких ногах держался торс мужчины и почти касавшиеся земли руки. Каждая из этих рук оканчивалась огромным кулаком. Карлик был силен как Геркулес.
Когда он имел дело с клиентом, который ему не нравился или отказывался платить, он просто-напросто хватал того за пояс и со всего размаху выбрасывал на улицу. Эти приемы внушали разбойникам глубочайшее восхищение и искреннее уважение к Кривоногому Ноэлю – так звали карлика.
– День добрый, дорогой друг, – слащаво промолвил Бигорн, войдя. – А ты все так же бодр, все так же крепок. Ах! Можно сказать, Кривоногий Ноэль – гордость улицы Тирваш. Давно не виделись, а? По правде сказать, я уж по тебе соскучился, потому утром и сказал себе: «Нужно обязательно навестить моего доброго друга, не то Господь проклянет меня!»
– Чего хотел? – проворчал карлик.
– Да просто повидаться с тобой, дорогой друг, прижать к груди, заверить, что по нашей славной доброй улице Тирваш я не раз пускал скупую мужскую слезу, думая…
– Чего хотел? – повторил карлик.
– Поесть! – промолвил Бигорн, набравшись смелости и присев за стол.
– Это мы быстро сварганим! – сказал Кривоногий Ноэль. – Что будешь?
– Да самые обычные блюда, дружище! Кусок мясного пирога, к примеру, какой-нибудь омлет с сальцем, как готовят только у тебя, хлеб…
– А пить что будешь?
– Обычную кружку белого вина, мой славный товарищ, мой дорогой друг…
– Эй, Мадлон! – проревел Кривоногий Ноэль.
– Иа! Ио! – вскричал Бигорн (то был крик или знак признательности, и мы надеемся, что еще будем иметь удовольствие объяснить читателю, как рёв осла мог послужить условным сигналом для сбора разбойников).
Из небольшого закутка, служившего кухней, появилась толстая девица с оголенными сальными руками и взлохмаченными нечесаными волосами.
– Все так же прекрасна! Иа! Ио! Хорошеешь день ото дня! – воскликнул Бигорн, готовый пасть до самой низкой лести ради обеда.
Толстуха отвечала гримасой, которую следовало считать улыбкой.
– Мадлон! – сказал карлик. – Омлет с салом, хлеб, кусок мясного пирога и кружку белого вина для Бигорна.
– Сию минуту! – проговорила Мадлон.
Ланселот Бигорн пребывал на седьмом небе от счастья.
– С тебя девять су, четыре денье и шесть полуденье, – произнес Кривоногий Ноэль.
– Что? – Бигорн аж подпрыгнул.
– Я говорю, – промолвил карлик, протягивая руку, – с тебя девять су, четыре денье и шесть полуденье. Давай!
– Дать тебе… Каково, однако!.. Ноэль, дружище, и ты станешь оскорблять меня, требуя, чтобы я заплатил вперед? Меня, старого товарища, меня, который всегда приходил сюда выпить, когда запросто мог отправиться в «Бочонок пива», «Золотой пояс» или…
– Плати! – проворчал карлик.
– Так ты не шутишь, и я действительно должен заплатить?
– Плати или проваливай!
– Ноэль, мой дорогой Ноэль, открой для меня кредит до завтра!
– В кредит больше не отпускаем. Плати или проваливай…
Ланселот Бигорн издал вздох, который смягчил бы и тигра. Он пристегнул к поясу рапиру, накинул на плечи плащ, потер глаза и нерешительным шагом направился к выходу, в надежде, что ужасный карлик растрогается.
Но он дошел уже почти до двери, а Кривоногий Ноэль и не думал выражать других эмоций, кроме угроз, что слетали с его губ злобным ворчанием.
Ланселот Бигорн уже собирался переступить через порог, уже распрямлялся, намереваясь излить на голову безжалостного карлика поток ругательств и проклятий, когда чей-то голос произнес:
– Я заплачу!..
XXV. Симон Маленгр
При этих столь резко брошенных словах Ланселот Бигорн вздрогнул и обернулся. Кривоногий Ноэль косо взглянул на человека, изрекшего сию фразу, которая испокон веков, как никакая другая, производила магическое действие: «Я заплачу!»
Присмотревшись же к этому человеку получше, карлик промолвил:
– Хорошо. Можешь остаться, Бигорн. Мадлон, принеси.
Человек протянул карлику пригоршню серебряных монет.
– После, – сказал Кривоногий Ноэль, покачав головой. – Здесь платят, уходя, и если остаются довольны!
– Это правда! – поспешил подтвердить Бигорн, усаживаясь напротив незнакомца, который жестом предложил ему занять место за столом.
Человек этот был в плаще и шляпе с большими полями, из-за чего из всей его физиономии Бигорн видел лишь кончик острого носа.
Но когда Бигорн сел, незнакомец снял шляпу и опустил ворот плаща, явив хитроватое лицо с бегающими глазами-буравчиками и бледными чертами.
– Симон Маленгр! – глухо пробормотал Бигорн, тотчас же насторожившись.
– Тсс! – произнес человек. – Да, это я, Ланселот Бигорн. И теперь, когда ты меня узнал, ешь! А когда поешь, поговорим… Мы ведь старые приятели, какого черта! Мы ведь земляки! Когда-то в Бетюне играли вместе. Позднее вместе промышляли на улицах Парижа. И пусть пути наши давно разошлись, можем же мы побеседовать по-дружески, разве нет?
– Нет! – проворчал Ланселот. – Так как ты служишь человеку, который желает моей смерти.
– Хе! Монсеньор граф де Валуа не желает твоей смерти! Напротив… Впрочем, ты сам в этом убедишься. Но ешь, а потом я скажу тебе, какое дело меня сюда привело.
– Так ты искал меня?
– На протяжении последних трех дней…
Ланселот Бигорн вновь испытал желание встать и уйти. Но он сказал себе, что эта неожиданная встреча может оказаться полезной для Буридана. Обычно предчувствие его не обманывало. И потом, как раз в этот момент Мадлон ставила на стол заказанный им омлет.
Взглянув на Симона Маленгра с недоверием, а на омлет – с нежностью, Бигорн прошептал:
– Будь что будет, я остаюсь!
Он яростно накинулся на омлет, за которым последовали пирог, тушка птицы и, наконец, пирожное с густым заварным кремом. Симон Маленгр проявил такую щедрость, что недоверие Бигорна лишь росло по мере того, как утолялся его голод. Когда этот голод был всецело удовлетворен, когда в Бигорне не осталось больше ничего, кроме недоверия, он почувствовал себя сильным как Самсон, облокотился о стол и спокойно сказал:
– Я слушаю!
– Ноэль, – скомандовал Маленгр, – два кубка питного мёда!
«Определенно, ему есть что мне сказать!» – подумал Бигорн.
В кабачке в этот момент никого не было. Принеся мёд, уже, к слову, разлитый по кубкам, карлик удалился. В низком и темном зале видны были лишь незанятые скамейки, тускло мерцавшие оловянные горшки, лисий профиль Симона Маленгра и волчий профиль Ланселота Бигорна.
– Дело такое, – промолвил Симон Маленгр, понижая голос. – Хочешь разбогатеть?
– Гм!.. Да я и так уже богат!
– Как это? Ты меня удивляешь, Бигорн!
– Разумеется, у меня ничего нет. Но все то, что заслуживает чести быть взятым, принадлежит мне. Вечерком, когда мой кошелек пуст, мне стоит лишь прогуляться по некоторым кварталам, куда захаживают богатенькие буржуа, и я возвращаюсь уже с полной мошной. Это и есть богатство, неисчерпаемое богатство, и мне даже нет нужды опасаться грабителей…
– Так-то оно так, – заметил Маленгр, – но ты теряешь душу, а ведь она тоже кое-что да значит!
– Я ее не теряю, напротив: с каждым новым грабежом моя часть рая лишь увеличивается.
– Как это? – вновь удивился Маленгр.
– А так, что половину добытого я отдаю кюре из Сент-Эсташа, а кюре из Сент-Эсташа преобразует ее в службы. Представь только, сколько месс он уже отслужил во спасение моей души! Стало быть, чтобы сейчас ни случилось, что бы я ни сотворил, мне будет нелегко не попасть в рай, даже если бы я и предпочел ад…
– Согласен. Но это все касается твоей души. А твое тело, Бигорн? О нем ведь тоже забывать не стоит. Сам подумай: каждую секунду ты рискуешь получить тумаков, нарваться на какого-нибудь строптивого буржуа, коих, к несчастью, сейчас встречается все больше и больше. А судя по тому состоянию, в котором я тебя вижу – поредевшей бородке, окровавленному уху, ошметкам одежды, – вчера ты как пить дать наткнулся на взбесившихся овечек, не пожелавших расставаться со своей шерстью.