Надо ж такому было случиться, чтобы он, Бигорн, среди стольких сеньоров и буржуа выбрал себе в хозяева того самого ребенка, которого он когда-то давным-давно спас от смерти! Надо ж такому было случиться, чтобы Буридан оказался сыном госпожи де Драман! Надо ж такому было случиться, чтобы Буридан, который ненавидел графа де Валуа всем своим сердцем, оказался сыном графа де Валуа!..
Жестом остановив Маленгра, уже готового выложить ему свой план, Бигорн еще долго предавался мрачным раздумьям, что свалились тяжким бременем на его голову. Но мало-помалу к Ланселоту все же вернулось хладнокровие, и тогда им овладело несказанное любопытство. Чего же такого, что касалось Буридана, мог от него хотеть Симон Маленгр? Впрочем, сейчас он это узнает.
– Ну что, готов меня выслушать? – спросил Маленгр.
– Говори…
– Вот на какую мысль навела меня Жийона, которой, как я уже сказал, ума не занимать, и рядом с которой я и сам становлюсь хитрее и коварнее. Как я уже говорил в начале, предположим на минутку, что ты не утопил ребенка Валуа и Анны де Драман. Предположим, что ты оставил его в той заброшенной хижине. Предположим, наконец, что малыша этого нашла Маржантина. Из этого следовало бы, что твой хозяин, Буридан, есть не кто иной, как сын монсеньора графа де Валуа, не так ли?
– Именно так. И что?..
– А то, что если бы Валуа узнал, что его сын жив, если бы ему предоставили доказательство… и если бы доказательство это ему предоставил ты…
– К чему ты клонишь? – спросил Бигорн.
– Да к тому, что Валуа, как я думаю, отвалил бы кучу денег тому, кто избавил бы его от этого сына. Понимаешь?.. Кучу денег, кучу золота.
– Возможно. И что же?..
Симон Маленгр умолк, изучая уголком мутного глаза суровую и открытую физиономию Бигорна. Наконец он перегнулся через стол и прошептал:
– Ведь не мог же ты, Ланселот, успеть привязаться к хозяину? Как сильно он тебе дорог?
– Кто?.. Буридан?..
– Да, Буридан, Жан Буридан, твой хозяин.
– Я его ненавижу, – сказал Бигорн, допивая мёд. – Сварливый, черствый, слишком скорый на руку, он мне сразу не понравился, и я давно уже хочу от него уйти.
– Не нужно от него уходить, – поспешно произнес Маленгр. – Считай, что мы уже богаты. А теперь слушай внимательно, Бигорн! Прежде всего, нужно, чтобы ты сказал, что не утопил этого ребенка. Затем мы вместе поищем способ тихонько избавиться от этого Буридана, которого ты ненавидишь. Говорю же: считай, что мы уже богаты!
– Да, – промолвил Бигорн, откашлявшись – так как он едва не поперхнулся, – но какова будет доля?
– Как я и сказал: треть от того, что нам удастся вытянуть из Валуа.
– Так вот, – сказал Бигорн, – я хочу получить кое-что другое.
– И что же? – удивленно вопросил Маленгр.
– Ту серебряную цепочку и тот медальон, который ты сохранил, и внутри которого, по твоим словам, находится прядь женских волос. Так уж мне почему-то захотелось: или я получаю это, или у нас ничего не выйдет.
– Нет ничего проще!..
– Да, но цепочка и медальон мне нужны не после, а сейчас же…
– Как скажешь, – ухмыльнулся Симон Маленгр. – Сейчас – так сейчас. Проводи меня до Большой улицы Святой Екатерины, и ты их получишь.
Стоя на углу Большой улицы Святой Екатерины (позднее – улица Святого Павла) – то есть неподалеку от Сент-Антуанских ворот, где спустя пятьдесят шесть лет после этих событий господин Обрио, прево Парижа, заложит первый камень той крепости, что будет называться сначала Сент-Антуанским замком, а затем Бастилией… оставаясь в первую очередь именно крепостью – так вот, стоя на углу этой улицы, Ланселот Бигорн думал, что из дома Валуа вот-вот выскочит и накинется на него куча сбиров, но Симон Маленгр свое слово сдержал, и через час Ланселот уже прижимал к груди столь ценную для него вещь.
– Где встретимся, чтобы обсудить наши дальнейшие действия? – спросил Маленгр, передавая ему медальон.
– Да у Кривоногого Ноэля! – отвечал Бигорн, намереваясь больше никогда не показываться в кабачке на улице Тирваш.
Они распрощались, и Ланселот побрел по улице Сент-Антуан, прижимаясь к стенам домов, размышляя над тем, что он только услышал. Наконец, тряхнув головой, он перешел к мыслям другого порядка, вызванным более насущной необходимостью.
– Ну, – сказал он себе, выходя на Гревскую площадь, – и где же я буду спать? Госпожа Клопинель выставила меня за дверь, угрожая метлой. Кривоногий Ноэль отказал в кредите. Ничего у меня не выходит с тех пор, как я стал честным человеком. Однако же жилище найти совершенно необходимо, и чем раньше, тем лучше…
Пока он разговаривал так сам с собой, стоя в одном из углов дома с колоннами, откуда ни возьмись появились человек пятнадцать лучников и набросились на него. В мгновение ока он был обезоружен и связан.
– Это точно Ланселот Бигорн? – спросил чей-то голос.
– Да, мессир прево, – отвечал один из сержантов тюрьмы Шатле, – я знаю этого человека. Нам с ним уже доводилось встречаться. Куда его препроводить?
– В Шатле! – отвечал прево Жан де Преси.
Спустя несколько минут совершенно ошеломленный незадачливый Бигорн был брошен в темницу и с меланхоличной гримасой бормотал:
– Наконец-то у меня есть кров. Здесь-то я и буду ждать вечного прибежища, какое находят в оссуарии[34] у виселицы…
В это самое время Жан де Преси бежал в Лувр, просил аудиенции у королевы и докладывал об аресте Ланселота Бигорна.
XXVII. В страхе
После сцены, разыгравшейся в доме садовника аббатства Сен-Жермен-де-Пре, Мабель, как мы помним, увела Миртиль. Пребывая в своеобразном ступоре, девушка следовала за ней совершенно покорно. Все, что могло случиться с ней, не значило ровным счетом ничего по сравнению с двумя другими событиями: арестом Буридана и тем фактом, что она была дочерью Ангеррана де Мариньи. Клод Леско, честный торговец, оказался первым министром короля, человеком, к которому все испытывали омерзение и чье имя все произносили с глухой, беспомощной, но ужасной ненавистью.
Страшнее всего было другое: то был человек, которому Буридан объявил непримиримую войну, собрав, так сказать, всю эту разрозненную ненависть воедино и прилюдно излив весь этот народный гнев на голову королевского министра. Эта беспощадная война не могла окончиться ничем иным, кроме как поражением Буридана, ее жениха, человека, которого она обожала. И конец его был уже близок, так как Буридана поймали.
Но, даже допуская, что Буридан выйдет из этой битвы победителем, допуская, что ему удастся избежать тюрьмы и наказания, что в итоге он одержит верх над Мариньи, девушка понимала: это приведет лишь к тому, что они будут вынуждены навек расстаться. Разве сможет она любить того, кто поднимет руку на ее отца?
Какой бы ужас ни внушал первый министр, что бы она ни слышала о его резкости и суровости, она не чувствовала в себе сил проклясть отца, который был с ней ласков и нежен. Все в ней восставало при мысли о том, что Мариньи мог заслужить такую людскую ненависть.
Решительно и не колеблясь, со всей своей простотой, искренностью и великодушием сердца, она принимала сторону отца, – не только потому, что это был ее отец, но и потому, что она не допускала, что, будучи таким ласковым с ней, он мог быть столь жестоким по отношению к другим. И тут перед ней вставала дилемма: отказаться от Буридана или же отказаться от отца. Такие мысли одолевали Миртиль, тогда как Мабель, держа ее за руку и пожирая глазами, словно хищник лакомую добычу, тянула ее за собой. Вскоре они уже были в Париже. Миртиль с безразличием отметила, что провожатая провела ее через пару мостов, затем по лабиринту улочек и наконец остановилась у некого участка, огороженного живой изгородью.
На этом участке размещалось кладбище Невинных.
Напротив, за стеной, высилось громоздкое и прочное сооружение.
– Это здесь! – пробормотала Мабель.
В стене обнаружилась дверь. Мабель открыла ее, и в следующее мгновение Миртиль увидела, что находится во дворе, заросшем высокой травой. Затем ее втолкнули в некое жилище, и дверь за спиной тотчас захлопнулась. Потом Мабель подвела девушку к покрытой плесенью каменной лестнице, по которой они поднялись наверх. Там они вошли в комнату, в которой, несмотря на поспешность и некоторое смятение, Миртиль невольно отметила не совсем обычную обстановку. В комнате этой они не остановились, пройдя в другую – несколько обветшалую, но, в общем и целом, вполне пригодную для проживания: там имелись кровать, пара кресел и стол, на котором лежали толстые манускрипты, заключенные в деревянные, с железной оправой футляры.
Миртиль заметила, что окно этой комнаты забрано решеткой.
– Здесь мой дом, – сказала Мабель. – А это – моя спальня, которая теперь будет вашей.
Этот дом в том районе был известен как «дом с привидениями», иными словами, суеверный ужас и величайшее почтение окружали это строение, которое с виду не представляло собой ничего необычного. Однако же местные жители неоднократно замечали, как по ночам верхние его окна освещаются адскими огнями. Слышали они и подозрительные шумы, которые могли быть только стонами страдающих или воплями проклятых. Все это объяснялось очень просто: совсем рядом располагалось кладбище.
Сложновато, конечно, допустить, что мертвым может хоть на минуточку прийти в голову мысль выйти из могилы, поскольку мертвые живут совсем иной, следующей за этой, жизнью.
Однако многие в те далекие времена полагали, что мертвые, восстав из могил, могут прогуливаться в своих саванах по округе, и так как, разумеется, они должны были где-то собираться, чтобы делиться друг с другом своими горестями или обсуждать страдания, которые им нравилось навязывать живущим, они и выбрали этот уединенный дом, построенный, возможно, для них неким колдуном или колдуньей, водившим (или же водившей) знакомства с миром суккубов и инкубов.
Такие идеи были столь же обычными тогда, как, вероятно, сегодня представление о том, что атмосфера состоит из водорода, азота и прочих газов. Миртиль они тоже были знакомы, и если бы кто-либо сказал ей, что жилище, в котором она находится, и есть тот самый дом с привидениями, она бы сочла это совершенно естественным.