– Миртиль, Буридан! Оба – ни в чем не виновны. И оба умрут: Буридан – в полночь, Миртиль – с рассветом… Что они мне сделали? Разве не совершаю я этой ночью жестокую несправедливость… Да, это несправедливость. И это так ужасно, что даже меня, судью и палача, бросает в дрожь… Буридан! Уж и не знаю, почему, но этот юноша мне симпатичен. А Миртиль? Тщетно я пыталась ее возненавидеть… Но я, я, которая расчувствовалась здесь, разве мало я выстрадала в своей любви – как любовницы, так и матери? Пусть же и Маргарита поплачет, глядя на то, как умирает тот, кого она любит… глядя на то, как умирает ее дочь. Хотя… Впрочем, уже слишком поздно: яд уже в руках у Маргариты.
Эти несколько холодных строк вкратце передают все те чудовищные мысли, что крутились в голове у Мабель в этот час безмолвия и сумерек, когда она уже намеревалась отправиться убивать Ланселота Бигорна.
Смерть Ланселота.
Смерть Миртиль.
Смерть Буридана.
Все они должны были случиться в эту адскую ночь. И Мабель стойко сносила ужасный груз этой тройной смертельной мысли, думая о дне завтрашнем, так как завтрашний день был днем возмездия, днем, в который предстоит умереть Маргарите, умереть от боли и страданий. И если Маргарита не умрет, она сама ей в этом поможет, только и всего.
И тогда из всех актеров дижонской трагедии – а именно в Дижоне Анна де Драман, отчаянно цепляясь за жизнь, начала вынашивать этот долгий план мести – ей останется убить лишь графа де Валуа!
Прибыв в Шатле, Мабель увидела, что прево сдержал слово, и подъемный мост, кажется, лишь ее одну и ждет, чтобы подняться. Один из стоявших на часах лучников подошел к ней и спросил:
– Это вас ожидает мессир Жан де Преси?
– Меня, – отвечала Мабель.
– Следуйте за мной.
В этот момент колокол Шатле пробил одиннадцать часов; сопровождавший Мабель солдат миновал сводчатую галерею, небольшой двор, вошел в какой-то корпус строений, и вскоре Мабель уже стояла перед прево, который сказал:
– Итак, женщина, ты хочешь спуститься в камеру этого Бигорна?
– Как мы с вами и договаривались. И таков, не забывайте, приказ королевы.
– Да-да, конечно… Но должен ли я сопровождать тебя или предоставить тебе охрану?
– Я хочу быть там одна.
– Одна? Ха! Черт! А что если узник тебя придушит?
– Это уже мое дело, – спокойно промолвила Мабель.
«В сущности, – подумал прево, – тогда одной колдуньей станет меньше, так как, будь я проклят, если эта дьяволица не есть настоящая колдунья».
– Хорошо! – сказал он вслух. – А когда ты выйдешь – если выйдешь, – то скажешь, чего желаешь… чего, нашей щедростью, желает пожаловать Ланселоту Бигорну королева: добрую веревку, достойный удар топором по шее или же крепкий сон на дыбе…
– Скажу непременно. А теперь прикажи отвести меня туда, прево.
– Вот еще! Да я сам тебя отведу, женщина, точнее, не совсем сам, но в сопровождении полудюжины вооруженных кинжалами лучников, так как мне совсем не хочется отправиться к сатане с тобой за компанию.
Прево направился к двери. Мабель пожала плечами и последовала за ним. В коридоре ждали не шесть, а все двенадцать лучников. Плюс два тюремщика: ключник и факелоносец. В красных отблесках коптящего пламени вся эта невероятная группа, в которой выделялся призрачный силуэт Мабель, двинулась в путь по мрачным коридорам с их пониженными – словно для того, чтобы приглушать стоны – сводами, с их облупившимися – словно какие-то страдальцы пытались расцарапать невозмутимые камни ногтями – стенами.
Через пару минут они вышли к винтовой лестнице.
По мере того как они спускались в густом мраке, взгляд Мабель становился все более и более пылким, чем дальше они погружались в эту тяжелую и влажную атмосферу, тем свободнее, казалось, она дышала.
Мабель шла к первой ступени своего возмездия.
Внезапно прево открыл какую-то дверь.
– Это здесь? – спросила Мабель.
– Нет. Просто взгляни.
Просунув голову в приоткрытую дверь, Мабель увидела просторный зал: на плиточном полу, то тут, то там, виднелись пятна крови; в одном углу стояла складная кровать, в другом – деревянные колодки, с помощью которых узникам ломали кости ног; веревки, виселица, топоры, на стенах – клещи, стальные инструменты, плаха для обезглавливания и даже горящая печь, где уже нагревались кандалы.
Мабель обвела эту комнату, где уже что-то подготавливали двое тюремщиков, долгим, внимательным взглядом, но даже не вздрогнула. Прево рассмеялся и сказал:
– Вот. Тебе остается лишь выбрать то, что подходит твоему человеку.
– Выберу, когда его увижу, – промолвила Мабель.
Тогда прево подал знак, и через несколько шагов ключник открыл уже другую дверь.
То была дверь камеры Ланселота Бигорна.
– Входите, – произнес Жан де Преси с той улыбкой, какая всегда озаряла его лицо в дни выгодных сделок, – мы подождем вас там… в той чудесной комнате, которую вы только что видели.
Мабель кивнула и вошла, неся факел, который ей передал один из сопровождавших прево людей.
Ланселот Бигорн, как Александр накануне битвы при Арбелах, как Ганнибал накануне битвы при Каннах, как позднее Конде накануне битвы при Лансе, как, наконец, все полководцы, которые, по словам истории, этой великой подхалимки, мирно спали в тот момент, когда на кону стояла их жизнь и судьба, Ланселот Бигорн, похожий на всех этих воителей и более отважный, чем они, так как он был совершенно уверен в том, что его сражение уже проиграно, крепко спал.
Громкий и негармоничный, но ритмичный и размеренный храп, похожий на храп чистой совести (а почему бы совести и не храпеть, когда она способна пробуждаться, засыпать, говорить и т. д.?), словом, этот носовой храп – за отсутствием совести, – которому не в чем было себя упрекнуть, ясно свидетельствовал о том, что узник, в отличие от скифов, не боится даже и того, что на его голову могут обрушиться небеса. Ланселот Бигорн был счастлив, или, по крайней мере, ему снилось, что он счастлив, что, возможно, является высшей формой счастья.
Однако же когда свет факела упал на его веки, он поморщился, пробормотал какое-то ругательство и перекатился с правого бока на бок левый, дабы продолжить свой сон.
В этот момент на его правое плечо легла чья-то рука.
Бигорн издал новое бормотание потревоженного счастливого сони и перекатился на спину.
Затем он приоткрыл глаза.
В ту же секунду они расширились от ужаса, он распрямился со смутным предчувствием того, что из приятного сна он резко перенесся в некий чудовищный кошмар, затем забился в угол, возле которого спал, начертил в воздухе большой крест и, стуча зубами, пробормотал:
– Обитатель иного мира, я заклинаю тебя вернуться в могилу, позволив доброму христианину спокойно досмотреть до конца его последний сон!
Затем вдруг в голову ему пришла неожиданная мысль.
– Уф! – промолвил он, тяжело вздохнув. – Если уж Господь ниспослал мне это видение, значит, завтра, на рассвете, меня поведут на виселицу… Дорогой святой Варнава, – добавил он, – я ничего не могу тебе обещать. Но, если подумать, я и так отдавал тебе многое из того, что удавалось добыть, так что если у тебя только не каменное сердце, если живет на небесах благодарность, ты должен избавить меня от этой напасти.
На этом Бигорн закрыл глаза, вновь открыл, констатировал, что неблагодарный святой Варнава остался глух к его просьбе, учитывая, что призрак так никуда и не делся, и пробормотал со вторым, таким же тяжелым, как и первый, вздохом:
– Уф! Теперь все понятно. Я уже умер, раз общаюсь с обитателями иного мира.
И, переходя от страха к некой отчаянной браваде, он вскочил на ноги и пристально посмотрел на фантома.
– Ну как, узнаешь? – спросила Мабель. – Вижу, что да. Ты узнал меня еще там, в Нельской башне. Ты знаешь, кто… Знаешь, какой счет пришла тебе предъявить.
И рука ее опустилась на руку Бигорна.
Ланселот тотчас же отметил две вещи, крайне важные для него в том состоянии ума, в котором он находился.
Во-первых, голос призрака, пусть и немного глухой и дрожащий от гнева или злорадства, звучал отчетливо и естественно.
Во-вторых, рука того же призрака была лихорадочно горячей.
Всем же, однако, известно, что у призраков не бывает лихорадки, замогильный их голос звучит будто бы издалека и неразборчиво для человеческого уха, а руки всегда ледяные.
– Хо-хо! – воскликнул Бигорн. – Так вы не мертвы?
Несказанной горечи улыбка исказила губы Мабель.
– Уж лучше бы мне умереть! – проговорила она со сдержанным отчаянием. – Уж лучше бы кинжал Маргариты положил конец моему несчастному существованию! Тогда бы мне не пришлось страдать так, как я страдала. Но ты, проклятый, знай, так как я пришла сюда для того, чтобы сообщить тебе это, знай, что арестован ты был благодаря мне! Через несколько минут, выйдя от тебя, я подам знак. И тогда по этому знаку моей руки, по одному лишь произнесенному мною слову тебя схватят и потащат в соседнюю камеру. А знаешь ли ты, что это за камера? Это камера пыток.
Ланселот Бигорн вздрогнул.
– Дьявол! – пробормотал он. – Я и сам хотел умереть. Но выдержать пытку – это умереть раз сто. Слишком много для одного человека, каким бы толстокожим он ни был! Но, – промолвил он вслух, – к чему меня пытать, когда мне и сказать-то нечего?
Мабель не ответила.
Опустив голову, она, казалось, погрузилась в некие мучительные раздумья.
– Как сейчас, вижу ту гнусную сцену, – произнесла она наконец медленно. – Сначала – холод, сковавший мне сердце, затем – черная пелена перед глазами, потом я уже не понимаю, что происходит вокруг, и вдруг… слушай же, несчастный!.. Мне кажется, что я мертва и в то же время жива… но я осознаю, что не могу даже пошевелить рукой! Я слышу, что говорят, изо всех сил пытаюсь закричать, произнести хотя бы слово и понимаю, что не могу этого сделать, что я словно провалилась в небытие…
– Мертва и в то же время жива! – прохрипел Бигорн. – Теперь-то мне все понятно!..