– И кто же осудит того, о ком ты говоришь? – пробормотал король.
– Ты, сир.
– Я!.. Ты лжешь, проклятая колдунья! И кто же это будет? Один из моих слуг, вероятно? Если твоя адская власть позволяет тебе сообщить мне наказание, может, ты скажешь и то, каким будет его преступление?..
– Преступление? Измена. Тысяча измен, от которых ты будешь страдать, как все грешники ада.
– Колдунья, ты сказала слишком много! О ком вообще ты говоришь?
– Поищи вокруг себя! – промолвила Мабель. – Поищи даже в самом Лувре. Именно там ты найдешь ту, которая должна тебе изменить, которая тебе изменяет, и которую ты осудишь.
– Которая мне изменяет! – пробормотал Людовик. – Так это женщина?
– Да, женщина! Если можно назвать женщиной этого кровавого демона, на счету которого столько же преступлений, сколько лет он живет на свете, и сон которого напоминает чудовищные грезы, где, как в плясках мертвецов, мечутся призраки.
– Кто это? – прохрипел король, выходя из себя. – Говори, колдунья, и я дарую тебе пощаду.
– Поищи! – отвечала Мабель.
Долгое молчание последовало за этими словами. Свет факелов, проникающий в глубь камеры, обрисовывал силуэт закованной в цепи колдуньи. Король вдруг услышал грохот этих цепей и вздрогнул – Мабель поменяла позу.
– Почему ты хотела меня убить? – переведя дыхание спросил Людовик. – Кто попросил тебя навести на меня порчу? Скажи мне хотя бы это.
– Сир король, – медленно сказала Мабель, снимая маску, – я не хотела твоей смерти. Никакой порчи на тебя я не наводила. Посмотри на меня, сир. Подойди ближе, не бойся. Видишь мои черты?
– Вижу. И даже если проживу сто лет, их не забуду.
Мабель вновь одела маску.
– Так вот, – сказала она, – ты видел черты женщины, которая не желает тебе никакого зла. Или ты прочел на моем лице какие-нибудь злые чувства?
– Нет, клянусь Господом! И не такой я представлял себе колдунью!
– Тогда заканчивай меня расспрашивать, так как мне нечего тебе сообщить; ничего из того, в чем меня обвиняют, я не совершала.
Некоторое время король хранил молчание. Затем с какой-то робостью спросил:
– Женщина, я не знаю, почему, но твой голос, твое лицо, твои слова меня тронули. Мне кажется, ты невиновна. Я даже в этом уверен. Но ты приговорена к смертной казни. Готова ли ты назвать мне имя изменницы?
Мабель опустила голову.
«Мать Миртиль, – подумала она с отчаянной горечью. – Вчера, когда я этого не знала, я бы прокричала ее имя с превеликим удовольствием. Теперь же, Маргарита, я знаю! Я знаю, что Миртиль – твоя дочь!»
– Ну как, – произнес Людовик, – будешь говорить?
– Нет! – отвечала Мабель голосом столь твердым, что король понял: любые обещания или угрозы будут в равной степени напрасными.
Он бросил на колдунью последний взгляд и вышел из камеры.
– Ну что, сир? – бросился к королю Валуа. – Теперь вы убедились, что колдунья находится под надежной охраной, должным образом закована в цепи, и что никто, даже сам дьявол, ее хозяин, не сможет избавить ее от наказания?
Король не ответил и поспешил к лестнице. Оказавшись наверху, во дворе Тампля, под звездным небом, он издал долгий вздох и лишь тогда произнес:
– Да, охраняют ее хорошо. Вот уж действительно странная женщина! Должен признать, что ее лицо произвело на меня сильное впечатление, которое я даже не могу толком объяснить…
– Так вы его видели, сир?
– Она на мгновение сняла маску. Никогда я не забуду эти ослепительной красоты черты, молодые, но в то же время увядшие, и эти глубокие морщины, вызванные, должно быть, сильнейшими страданиями.
– Она так прекрасна? – спросил Валуа с безразличием.
– Я бы сказал, что она обладает восхитительной красотой, с которой, на мой взгляд, может сравниться разве что красота королевы…
– Теперь уже и я хочу взглянуть на ее лицо, хотя прежде такого желания у меня отчего-то не возникало. Но, какой бы красавицей она ни была, меньшей колдуньей это ее не делает. Приговор вынесен, и уже завтра, возможно, будет приведен в исполнение, то есть, за те оскорбления, которые она, должно быть, произносила, ей вырвут язык, за изготовление колдовских фигурок отрубят правое запястье, и, наконец, саму ее сожгут на костре, чтобы пусть и не душа, которой у нее нет, но хотя бы тело очистилось.
Король выслушал эти слова с опущенной головой.
– Так ты говоришь, Валуа, ее сожгут уже завтра? – спросил он, ненадолго задумавшись.
– Да, сир, завтра.
Король вдруг поднял голову и сказал:
– Так вот, Валуа, я хочу, чтобы казнь была отложена!
– Сир!..
– Говорю же: я не хочу, чтобы эта женщина умерла завтра. Такова моя воля. Когда время придет, я отдам приказ.
– Но почему, сир? Только подумайте: все уже готово и…
– Ты не слышал, что она сказала, Валуа? Так вот, я хочу, чтобы она заговорила, понимаешь? Хочу, чтобы она сказала, кто та женщина, которая у меня в Лувре предает своего короля!.. И для этого я хочу еще раз лично допросить эту колдунью.
– Так мне ждать вашего нового визита, сир?
– Нет, на сей раз я хочу, чтобы колдунью доставили в Лувр. Эти камеры слишком темные, да и спускаться мне туда больше не хочется, так что, мой дорогой Валуа, будь готов.
– И когда это случится, сир?
– Я дам тебе знать.
Король вскочил в седло и, в сопровождении эскорта, вернулся в Лувр. Когда он оказался один в своей спальне, то опустился в большое кресло, обхватил голову руками и прошептал:
– Слова этой колдуньи поразили меня в самое сердце. Здесь, в Лувре, есть женщина, которая мне изменяет!.. Женщина! И как же она мне изменяет?.. И кто эта женщина? О! Я хочу это знать, и я это узнаю!
Он с силой стукнул молоточком по столу. Появился слуга.
– Ступай в покои королевы и осведомись о ее здоровье, – сказал Людовик.
Четверть часа спустя слуга вернулся и промолвил:
– Королева, при которой пребывают принцессы Бланка и Жанна, крепко спит; жар ее оставил, и все идет к тому, что уже завтра она будет совершенно здорова.
Король поблагодарил его кивком головы. Слуга исчез.
– Откуда, – пробормотал Людовик, – эта тревога, что сжимает мне сердце? Королева выздоровела, так почему же это меня не радует?..
И более глухо он прошептал:
– Кто же эта женщина, которая мне изменяет?.. И что это за измена?
XXXIX. Особняк д’Онэ
Мы возвращаем читателя на улицу Фруадмантель, в тот старый, заброшенный, полуразрушенный дом, что соседствовал с королевским зверинцем, а некогда принадлежал благородному семейству д’Онэ, которое во времена былые занимало при французском дворе почетное место.
Что за бедствие обрушилось на этот дом и эту семью? С достоверной точностью этого мы вам сказать не можем.
Кто знает, возможно, в какой-то момент между Ангерраном де Мариньи и Тьерри д’Онэ, отцом Филиппа и Готье, случилось некое ужасное соперничество? Быть может, некая любовная драма? Или же, что более вероятно, Мариньи не понравилось то, что сеньор д’Онэ мало-помалу начинал оказывать все большее и большее влияние на Филиппа Красивого? Этим можно было бы объяснить убийство самого Тьерри, но не его жены.
Мы не будем пока – дабы возобновить когда-нибудь этот поиск – пытаться пролить свет на эту тайну и довольствуемся одной лишь констатацией фактов, для чего нам только и нужно, что выслушать Филиппа д’Онэ.
Этот достойный и благородный молодой человек обладал душой гораздо более деликатной и утонченной, чем души большинства его современников. Его любовь к королеве Маргарите, несомненно, стала величайшим несчастьем в его жизни. Наделенный блестящими качествами, чистым сердцем и великодушными помыслами, он мог бы претендовать на великолепное будущее, но любовь все убила.
В семнадцать лет то был весьма живой и красивый юноша, должным образом воспитанный матерью, способный защитить диссертацию в Сорбонне; отец научил его фехтованию, верховой езде и, в принципе, всем тем физическим упражнениям, что были тогда в почете. Филипп был весел, приятен, с первого же взгляда вызывал симпатию и блистал умом в беседе, мечтой о нем грезили многие знатные дамы.
Его же брат Готье, натура более грубая, всегда упорно отказывался совать нос в ученые рукописи. То был заядлый охотник. Он мог целыми днями отслеживать какую-нибудь лань, которую в итоге приносил на плечах. В большинстве случае в отчий дом он возвращался в отрепьях.
Такими были эти два юноши, когда вдруг пронесся слух, что в Париже пройдут великие празднества: король Филипп Красивый женил троих своих сыновей – короля Наваррского, графа де Пуатье и графа де Ла Марша – на трех дочерях герцога Бургундского – Маргарите, Бланке и Жанне.
Сеньор д’Онэ, его супруга и двое их сыновей готовились покинуть поместье д’Онэ, дабы присутствовать на этих празднествах сообразно их рангу.
Но уже в день отъезда, рано утром, Тьерри д’Онэ принял у себя прискакавшего из Парижа курьера, с которым состоялся продолжительный разговор. Из своего кабинета сеньор д’Онэ вышел бледным, мрачным и возбужденным, объявив, что ни он, ни его жена на праздник не поедут.
– Но, – добавил он, – так как наша семья, несмотря на завистников, обязательно должна быть представлена при столь торжественных обстоятельствах, знамя д’Онэ понесут Филипп и Готье и будут держать его достаточно высоко и твердо для того, чтобы оно было видно всем, даже, – молвил он уже шепотом, – этому неблагодарному королю, который подвергает меня такому унижению, даже этому гордецу Мариньи, который нанес мне такой удар…
Братья уехали, сопровождаемые четырьмя группами вооруженных копьями бойцов каждый, то есть четырьмя десятками вооруженных слуг. Филипп был обеспокоен отцовской тревогой, Готье же, воодушевленный возможностью провести несколько дней в Париже, да еще и без родительской опеки, пообещал себе посетить все те кабачки, о которых он слышал от старых солдат, составлявших гарнизон имения д’Онэ.
Все знают, какими бывают празднования тройной свадьбы, так что не будем о них рассказывать, разве что отметим, что на турнире, который был дан по этому случаю, победителем в состязании на копьях был объявлен Филипп д’Онэ: одного за другим, он выбил из седла троих шевалье.