Эффи сделала странное движение, а затем, по-мужски протянув руку отцу, сказала:
— Что поделать? Я не сетую на тебя.
— Благодарю тебя, — отвечал Тиллингест, довольный ее словами. — Выслушай меня еще…
Следующие слова он особо подчеркнул.
— Я хочу, чтоб ты была богата, Эффи. Я хочу, чтоб ты отомстила за меня и разорила его, слышишь ли? Чтоб ты раздавила этого Арнольда Меси… И чтоб достичь этой цели, я хочу дать тебе в руки средство, сильное средство… Я оставлю тебе в наследство мужа и приданое…
— Кто же этот муж? — спросила Эффи.
— Ты сейчас узнаешь это.
— А приданое?
— Это тайна, которая сделает тебя миллионершей.
…Через час Эффи входила в кабачок «Старый флаг».
3СЫН ВИСЕЛЬНИКА
Бам все еще лежал на ковре.
Слово «лежал» не совсем точно отражает ситуацию. Пьяный скорее представлял собою груду тряпья, не имеющего ничего общего с живым человеком. Руки его были нелепо подвернуты под туловище. Голова запрокинута, а ноги были скручены в сложную комбинацию, которую народ так удачно назвал «ружейным курком».
— Этот человек пьян? — спросил Тиллингест.
— Еще как, — ответила Эффи.
— Ну, — сказал банкир, — его нужно поскорее привести в чувство… Мне нужно с ним поговорить, а ты знаешь, что я не могу терять время.
Эффи минуту подумала, вышла и возвратилась через несколько минут с флаконом в руке.
Она стала на колени перед Бамом, налила себе в руку несколько капель благовонной эссенции и начала растирать виски пьяницы. Затем, преодолев отвращение, подула немного на лоб, освежая таким образом его пылающую голову.
Не прошло и пяти минут, как Бам глубоко вздохнул и попытался приподнять голову.
Тогда Эффи обвила руками его шею и приподняла голову. Нельзя представить себе ничего более странного и отталкивающего, чем сочетание этих двух соприкасающихся голов! Одна — царственно красива и свежа, другая — искажена и порочна.
Она еще раз смочила ему виски духами.
На этот раз Бам вздрогнул и встряхнул головой, будто этот запах пронзил его насквозь. Конечно, в кабачке «Старый флаг» едва ли можно было научиться дегустировать духи. Неизвестное всегда страшит…
Губы его дрогнули и предприняли определенное усилие произнести какое-то слово.
— Он приходит в себя, — сказала Эффи.
Бам заворчал и (о, верх неприличия!) вместо горячей благодарности произнес совсем иное:
— Да пошли вы к…
Затем Бам предпринял попытку вырваться из рук Эффи и приподняться, но снова обессиленно повалился на ковер.
— Черт возьми! — пробормотал он: — Да оставите ли вы меня в покое?
Потом он добавил:
— Я хочу пить.
Красавица смочила ему губы водой, нисколько не теряя присутствия духа.
— Тьфу! — заворчал пьяница. — Что за мерзость вы мне дали?
При этом он поджал ноги и попробовал встать. Эффи, ловко воспользовавшись этим движением, приподняла его с силой, которую нельзя было подозревать в ней, и бросила в кресло. Бам опустился на подушки, просевшие под тяжестью его тела… Первым ощущением его был испуг. Он опять попытался привстать и снова упал, ругаясь.
Затем, будто проснувшись, открыл глаза и стал осматриваться…
— Вам лучше? — спросила Эффи ласковым голосом.
Бам обернулся, ища того, к кому бы мог быть обращен этот вопрос и, конечно, никого не обнаружил.
— Я говорю с вами, — сказала Эффи. — Я спрашиваю вас: лучше ли вы себя чувствуете?
— Да право… право… ничего! Благодарю… — бормотал Бам, у которого в голове мысли плясали бешеный танец.
— Успокойтесь, — сказал в свою очередь Тиллингест ровным голосом, — и не бойтесь ничего. Вы находитесь у друзей.
Тогда Бам вытаращил глаза.
— У друзей? Я-то? Здесь?
Он никак не мог предположить, что у него есть друзья в таких салонах, убранных роскошными тканями, с такими толстыми коврами и мягкими креслами.
Следуя естественному течению мыслей, он перевел взор с окружающей его мебели на себя самого и решил, что если чудеса существуют, то кабак «Старый флаг» еще мог превратиться в роскошнейшее жилище, но уж никак не Бам — в изящного джентльмена.
Действительно, его одежду никак нельзя было назвать изысканной. Нечто вроде жакетки, когда-то клетчатой, черно-белой, а вследствие изношенности ставшей одноцветной и бесформенной, плохо скрывало полное отсутствие белья. Что же касается панталон красноватого или скорее непонятного цвета, то они свисали клочками на его башмаки, перевязанные тесемками, и без одной подошвы, что была потеряна во время рысканья по улицам.
Тем временем Бам все более приходил в себя благодаря тому внутреннему очагу, тепло которого возвращало его к жизни.
Вдруг какая-то мысль промелькнула в его глазах. Он обернулся к Эффи и смущенно кашлянул.
— Не можете ли вы, мисс, дать мне каплю виски?
Девушка взяла с камина дорогой резной графин и принесла его на хрустальном подносе. Тиллингест взглядом дал понять дочери, что желает остаться с этим человеком наедине.
Эффи кивнула. Когда она выходила, Бам встал, прислонился к спинке кресла и низко поклонился ей. Поклон этот был достоин актера Фредерика Леметра в роли Робера Макера![4]
Бама освещала лампа с матовым колпаком. Это был хорошо развитый двадцатилетний парень. Его густые черные волосы падали на лоб крупными завитками. Он откинул их назад обеими руками, как чистят траву граблями. Лицо его было в фиолетовых крапинах, но под налетом пьянства и разврата, можно было заметить изначальную правильность его черт. Нос, довольно широкий у ноздрей, имел прямую и благородную форму. Чувственный рот окаймлялся густыми черными усами, и темно-каштановая борода, к которой бритва не прикасалась целую неделю, кустилась вокруг щек и подбородка.
— Дело в том, — начал банкир, — что я очень болен… Я умираю. Позвольте мне не терять время на вступление. Отвечайте на мои вопросы как можно короче…
Тон умирающего произвел некоторое впечатление на Бама, и он на всякий случай поклонился.
— Сначала нужно, — продолжал банкир, — чтоб вы знали, у кого вы находитесь и кто я такой. Мое имя Тиллингест, хозяин «Банка Новой Англии».
Чтобы представить себе весь эффект, произведенный этим вступлением, нужно увидеть мусорщика, у которого Ротшильд попросил бы взаймы два франка.
Бам отшатнулся.
— Что такое! — воскликнул он.
Он хотел уже заявить, что ничего здесь не украл, да и не собирался ничего красть, но сдержался и уставился на банкира в ожидании разгадки…
— Назвав вам свое имя, — продолжал Тиллингест, — попрошу и вас представиться…
— А вы не знаете меня?
— Возможно.
— Меня зовут Бам, — ответил не без достоинства завсегдатай «Старого флага», — я Бам из дома «Трип, Моп, Бам и К°», хорошо известного в Нью-Йорке, — сказал он, цинично осклабившись.
— Я сказал вам, что не могу терять ни минуты времени… И настоящий момент ваше счастье в ваших руках… Советую вам не терять его… Напрягите лучше свою память и скажите, не имели ли вы какого другого имени…
Бам колебался. Его недоверчивые глаза остановились на бледном лице умирающего.
— Нет, — резко ответил он.
— Вы неоткровенны… напрасно… или ваша память изменяет вам… Позвольте помочь ей… Не родились ли вы в Антиохии в пятидесяти милях от Сан-Франциско?
Бам молчал.
— Одним словом, — продолжал нетерпеливо Тиллингест, — вас зовут Джон Гардвин, и вы сын Майкла Гардвина, повешенного десять лет тому назад за убийство своего врага, Айка Гардвина.
Бам сжал кулаки и сделал угрожающее движение в сторону банкира. Нисколько не смутясь этим покушением, банкир протянул руку, взял маленький револьвер, лежащий на стоявшем рядом столике, и небрежно положил его к себе на колени.
Результатом этого простого действия было угасание минутной вспышки Бама, который ограничился выразительным ворчанием.
— После несчастного происшествия, жертвой которого стал ваш отец, вы уехали в Филадельфию… Так?
— Да.
— Там некий грешок, совершенный в парке Фермаунт, среди толпы, привел вас в тюрьму, где вы пробыли несколько месяцев. Четыре года спустя вы оказались в городской тюрьме Бостона…
— Вследствие другого грешка, — заметил Бам.
— Случившегося в отеле «Риверс»… Вы два года размышляли о грустных последствиях этой новой шалости.
— Два года, это верно…
— Вам тогда еще не было и девятнадцати лет. В эти годы вы уже поняли, что для захватившей вас деятельности нужна более обширная арена, и переезжаете в Нью-Йорк… где вы находитесь уже полтора года, не правда ли?
— Абсолютно точно, полтора года.
— И, кажется, не разбогатели, — сказал банкир, бросая взгляд на лохмотья своего собеседника.
Надо сказать, что Бам был очень сообразителен. Если в первой половине разговора он выказывал умышленный цинизм, то теперь он ясно понимал, что ведь не для того же привез его к себе один из первых банкиров Нью-Йорка, чтоб изложить ему его биографию…
Значит, тут скрывалась тайна, которая должна была теперь же выясниться. Вероятно, начиналась игра, но играть надо было осторожно.
— Мистер Гардвин, — продолжал Тиллингест, — есть ли у вас планы на будущее?
— Ах, — произнес Бам, небрежно забрасывая ногу на ногу, не совсем. — Должен признаться, что со времени моего приезда в Нью-Йорк я со дня на день ожидаю случая, который решил бы мои проблемы.
— Тем лучше. Сейчас я предлагаю вам именно такой случай.
— В самом деле?
— Вы, конечно, не скрываете от себя, что избранный вами путь таит некоторые опасности… Сознавайтесь, что эти опасности несоразмерны с возможными выгодами… Вы стали вором… Вы крадете то там, то сям несколько долларов. Какой-нибудь взлом — дело небезопасное — возможно, доставит вам небольшую сумму денег, которая не удовлетворит ваших потребностей, между тем как в конце этого же пути — «Синг-Синг»[5] или виселица.