гда и кого никто никогда ни о чем не ставил в известность. Он ждет ответа, прикрепив "героическую бедренную кость" к скелету, у которого как раз не хватало одной. Но вскоре вы заметили либо исчезновение, то есть кражу бриллианта, либо земляные работы. Ваши подозрения тут же падают на Костенко. Заметив, что он действительно слишком много знает на ваш счет, вы убираете его, столкнув в шахту лифта. Я бы не удивился, узнав, что в день этой драмы вам пришлось по делам вашего магазина отправиться в галерею Лафайет. А это нетрудно проверить.
Я жду, что она что-нибудь скажет. Она молчит. Тогда я продолжаю:
– Я не думаю, что вы ходили к Костенко домой на улицу Жубер той ночью, когда я сам там был, и забрали там бедренную кость Горопова. Снабженная серебряной пластинкой, она, если еще не привлекла внимание полицейских, поскольку сам скелет был скорее предметом шуток, в конце концов привлекла бы их. Итак. С самого начала теория о самоубийстве была принята в силу "странностей" Костенко; кость исчезла (был, правда, риск, что станут интересоваться, почему она исчезла, но это менее опасно, чем если бы её опознали), у бедняги – никаких следов бриллианта, который мог бы привести к вам. Ладно. Хорошо. Очень хорошо. Отлично. Вы можете вздохнуть свободно. Но вы задаете себе вопрос: "Кто же мог украсть этот бриллиант, поскольку, видимо, это не Костенко? ". И по традиции вы обвиняете другое лицо, из числа прислуги – Ольгу. Теперь послушайте меня... Соня, возможно, была прежде шлюхой, может быть, воровкой, но ей была невыносима мысль о том, чтобы переложить на кого-то другого свою вину. Она хочет повиниться в своих делах, колеблется, потом сообщает о своем проекте Элен. Вы перехватываете её телефонный разговор... Да, я думаю, что вы были в этом универмаге в тот день, когда Костенко упал в шахту лифта. И были вы там не только для того, чтобы спихнуть Ивана – вероятно, вы всего лишь воспользовались случаем, – но и по профессиональным мотивам. А Соня знала об этом... вы же знали, что Соня знает... и она могла когда-нибудь сопоставить эти два факта. Тогда... Вы наорали на нее – у вас ведь был прекрасный предлог: она вас обокрала, она вас обманула – вы её терзаете и... Вот чего вы не должны были делать. Я вам сказал об этом вчера. И повторяю сегодня. Вы не должны были толкать её на самоубийство.
Она приподымается в кресле, потом снова падает в него, жалобно вскрикнув. Потом, захлебываясь несвязными звуками, прячет лицо, извивается, как змея, и отчаянно рыдает.
– Господи Боже! Покончим с этим, – говорит потрясенная Элен.
Она наклоняется над русской, желая подбодрить её.
– Грязная шлюха! – вопит Наташа.
Я смеюсь, потому что, право, Элен не везет с русскими. И та, и другая поносят ее одинаково. Но, смеясь, хоть и невесело, я ныряю вперед, хватаю мою красотку за бедра, с риском порвать ей чулки, и мы катимся в угол гостиной в то время, как пистолет, который Наташа вытащила неизвестно откуда, выплевывает пулю за пулей в стену над нашими головами.
Падая, я ударился головой и, словно сквозь туман, вижу Флоримона Фару и двух его помощников, которые хватают и обезоруживают эту дрянную бабу. Я поднимаюсь на ноги.
– Ну что, комиссар, все в порядке?
Он отвечает:
– На все сто. Мы все слышали. Ничего себе сеансик. Но надо будет, чтобы она подтвердила кое-какие моменты в вашем рассказе, который был, если я не ошибаюсь, простым логическим построением.
– А если она и не подтвердит, то останутся, по крайней мере, две вещи, чтобы её уличить: то, что осталось от сокровища её августейшего повелителя, и могила в саду. Не думаю, чтобы этого оказалось недостаточным.
– Этого хватит, – произносит Фару с непристойным смехом.
Я приближаюсь к Наташе:
– Русская императорская корона, – говорю я дрожащим голосом, – корона, Горопов, Костенко, Гольди, Розен и прочее, мне на всё это было наплевать, как раньше, так и теперь. Я не участвовал во всём этом, у меня не было здесь клиента, которого я должен был защищать, я не был обязан идти против кого бы то ни было, чтобы защищать кого-нибудь. Я был вне игры... И я не поставщик материала для центральной тюрьмы или для гильотины. Вы могли бы спокойно переваривать ваши преступления, может быть, я дал бы вам возможность для этого, но вам надо было избежать одной вещи... а вы её не избе жали... Вы не должны были толкать Соню на самоубийство... С того момента командовал уже не я.
Она глядит на меня пристально. Потом пожимает плечами:
– Ничево, – говорит она.
И я поражен кротостью ее голоса.
Париж, 1957