Аристотель – первый энтомолог, труды которого были изданы, славился своей страстью к медоносным пчелам. Он превозносил их организационные и поведенческие достоинства и в своем труде «История животных» посвятил им больше страниц, чем любому другому живому существу, помимо человека. Его увлеченность осами-веспинами была не так известна. При помощи своих учеников из афинского Ликея Аристотель представил впечатляющее изложение их естественной истории и поведения как минимум в трех книгах «Истории животных» (книги 4, 5 и 9)[183], где с поразительной точностью описал жизненный цикл и развитие колоний обычных ос (sphex) и шершней (anthrene), противопоставляя их медоносным пчелам.
Он разобрался в их кастовой системе и обнаружил, что их общества состоят из вождей, или metrae (маток, то есть цариц), и рабочих особей. Он писал, что матки «много крупнее и более кротки» и живут дольше, чем рабочие особи. Он также заметил, что матки впадают в зимнюю спячку, в то время как рабочие особи погибают, и что в цикле существования колонии рабочие особи появляются на свет раньше, а способные к половому размножению (то есть самцы и девственные матки следующего сезона) – позже. Он понимал их брачное поведение лучше, чем другие классические писатели, такие как Овидий (50 до н. э.), Вергилий (30 до н. э.) и Плиний Старший (60 н. э.) – те верили, что осы возникают из разлагающихся лошадиных трупов.
Аристотель заметил, что осы отличаются от медоносных пчел тем, что не роятся, а вместо этого дают начало новым колониям поодиночке. Опять же, в противоположность пчелам они не запасали пищу. Он признавал, что осы, хотя и посещают цветы, главным образом охотятся на других насекомых вроде мух, которых они часто обезглавливают, прежде чем отнести в гнездо. Он был немного неточен в том, у каких видов ос есть жало, но в остальном его наблюдения отличаются удивительной глубиной понимания вопроса. Осы явно заинтриговали Аристотеля.
Несмотря на высокую оценку, которую Аристотель давал осе, он описывал ее как существо, которое «необыкновенного ничего не представляет». В его время медоносные пчелы и человечество уже были хорошими друзьями, поэтому он подошел к изучению этой темы, обладая значительными базовыми знаниями. Тем не менее Аристотель несколько запутал биологию пчел, особенно в том, что касается их каст и способа размножения. Он говорил, что у медоносных пчел есть три «касты»: цари, рабочие и трутни, и не видел заметных анатомических половых различий между ними. Будучи человеком своего времени, он сделал вывод, что рабочие пчелы не могут быть самками, потому что у них есть жала, «ведь ни одной самке природа не дает оружия для защиты». Но рабочие пчелы не могли быть и самцами, поскольку «ни один самец обыкновенно не заботится о детях», а то, что они этим занимались, он, конечно же, наблюдал. Кем же тогда были рабочие особи? И как могло появляться потомство, если, по его словам, цари и трутни были мужского пола?
В целом Аристотель был глубоко увлечен вопросами полового размножения и способами воспроизводства, и пчелы привели его в замешательство. Он рассуждал о том, что три касты образуют иерархию: цари наверху, за ними рабочие, а трутни – внизу. Цари воспроизводили себе подобных, а также рабочих. Рабочие воспроизводили трутней, а трутни не воспроизводили никого. Репродуктивная прогрессия два-один-ноль очень понравилась Аристотелю. Ее математическая красота восхищала его (он был неравнодушен к числу три), и философы полагают, что именно по этой причине он говорил, что в пчелах есть нечто «божественное». Это подкрепило его утверждение о том, как порядок, пропорции и рациональность пронизывают весь мир природы[184], вплоть до «низших» (простейших) животных.
Конечно же, Аристотель ошибался со своими трехкастовыми пчелами. Но он не ошибся насчет того, что в размножении у пчел есть что-то особенное. Как мы узнали в главе 4, гаплодиплоидная система определения пола перепончатокрылых – это просто сумасшедшая штука, как у пчел, так и у ос с муравьями. У общественных пчел, как и у муравьев и общественных ос, есть царицы, но в царях нет необходимости, поскольку весь мужской генетический материал, необходимый матке для оплодотворения яиц, хранится в ее брюшке после спаривания[185]. Матки производят рабочих особей и девственных маток из оплодотворенных яиц, а самцов – из неоплодотворенных яиц. Мы по-прежнему называем пчел-самцов трутнями, но они, безусловно, не бесплодны. Именно фантастическое представление Аристотеля о том, как размножаются пчелы, заставило его заявить, что осы «лишены» тех «необыкновенных особенностей», что присущи пчелам, и что в них «нет ничего божественного, как у пчел».
Если бы я смогла пригласить одного человека явиться с того света и разделить со мной ужин, это был бы Аристотель. Я бы постаралась изо всех сил, чтобы приготовить его любимые древнегреческие блюда, следуя примеру тех пиршеств, которые долго хранили память жарких споров о мире природы, какие Аристотель вел со своим учителем Платоном и со своими учениками в Ликее. За бокалом любимого Аристотелем вина лимнио[186] (конечно же, разбавленного водой по его вкусу, чтобы в наших рассуждениях сохранялась ясность) мы рассказывали бы друг другу истории о мире, о науке, почерпнувшей вдохновение из его труда, и об открытиях, которые выходили за рамки его самых смелых фантазий. Я бы сделала все, что в моих силах, чтобы рассказать ему, как последние два тысячелетия развития науки помогли ответить на многие из заданных им вопросов, а также о том, как многое из его мудрости сохраняет актуальность и в наши дни.
Наверное, я бы сильно краснела и, конечно, слишком часто прикладывалась к лимнио еще до того, как мы покончили бы с закуской из кориандра и капусты, ведь Аристотель был величайшим философом из когда-либо живших. За основным блюдом из запеченной баранины (или козлятины, если бы мне удалось ее раздобыть) с костным мозгом по-александрийски мы перешли бы к сути дела и делились мыслями, касающимися нашей общей страсти – наблюдений за насекомыми. Я бы осторожно разобрала до основания красоту его схемы воспроизводства пчел два-один-ноль и понадеялась бы, что он не расплескает слишком много вина, когда услышит о гаплодиплоидии. Думаю, он нормально воспринял бы новость, что самки могут и защищать потомство, и обладать жалом, – ведь он бы уже знал, как изменилась с его времени роль женщин в человеческих обществах.
Я бы с удовольствием поговорила с ним побольше о скрытых гендерных предубеждениях, которые до сих пор глубоко укоренены в нашем обществе, но мне пришлось бы сменить тему беседы, иначе мы не успели бы дойти до ос к тому времени, как вниманием философа всецело завладеют козленок, костный мозг и вино. Для начала я бы поблагодарила его за точное описание жизненных циклов sphex (обыкновенных ос) и anthrene (шершней)[187] и от всей души поздравила бы его с тем, насколько он оказался прав. Он, наверное, рассмеялся бы от удовольствия, услышав, что его записи об осах оставались самыми точными и полными на протяжении более 2000 лет. В конце концов, это может смягчить для него новость, что пчелы не такие уж и божественные существа. Вероятно, Аристотель был бы несколько удивлен, что я так увлечена обсуждением ос, а не пчел, но думаю, что он проявил бы здоровый интерес к тайнам ос-веспин, которые мы раскрыли за последние пару тысячелетий.
В этой главе я приглашаю вас подслушать мои застольные беседы[188] с Аристотелем об осах[189]. Возможно, к их концу вы вместе с Арисом (он не против, чтобы я называла его Арисом, лишь бы мы иногда упоминали в нашем разговоре медоносных пчел) убедитесь, что как раз осы заслуживают эпитета «божественные» – не из-за какого-то непостижимого спонтанного способа размножения или творческих способностей, достойных божества, но из-за их сложных обществ, созданных эволюцией. Придвиньте стул, налейте себе бокал доброго лимнио, как любит Арис, и давайте посмотрим, смогу ли я доказать вам и ему, что осы-веспины действительно достойны такого же почтения, как пчелы.
Я разглядываю своего гостя[190]. Он строен и красив, несмотря на то что ему уже за 2400 лет. По сегодняшним меркам, его одежда выглядит бледновато. Я слышала, что Аристотель, возможно, был несколько тщеславен и заботился о том, чтобы его прическа всегда соответствовала последним модным веяниям. Может быть, в другой день он щеголял бы аккуратными пучками, но его светлые кудри распущены и ниспадают длинным каскадом. Над тонкими скулами блестят умные глаза; он прищуривается, разглядывая меня: он в недоумении. Почему меня так интересуют осы? Неужели меня не пугают их жала? В конце концов, осы «имеют жало, воинственнее других [пчел], и укус их болезненнее, ибо и жало у них соответственно больше [чем у пчел]»[191]. Похоже, за последние тысячелетия репутация ос мало изменилась. С чего же начать?
Представьте себе школьный класс для насекомых. Медоносная пчела в нем – примерно как занудная отличница. Я-то знаю, потому что сама в школе обычно сидела рядом с занудной отличницей. Она была любимицей учителя, пенал у нее был в идеальном порядке, она знала ответ на любой вопрос и, что самое неприятное, поглядывала на всех немного свысока. А еще она была моей лучшей подругой, поэтому я не могла слишком сердиться на нее; пожалуй, на самом деле я втайне восхищалась ее талантами.