Гартог собирается читать; Кодр жестом останавливает чтение:
― То, с чем вы сейчас познакомитесь, стоило мне двух лет беспрерывных изысканий. Слишком долго было бы объяснять вам, каким смещением случайностей и какой системою дедукции я дошел до дешифровки, а затем и до перевода надписей этих говорящих досок.
Три единственные существующие в мире доски являются только фрагментами какой-то книги о происхождении богов, которая, вероятно, была целиком написана на этих деревянных таблицах. Две первые доски, сохранившиеся в музее Сантьяго, гораздо более древние, и судьбе угодно было, чтобы текст их являлся связанным, как текст двух страниц одной и той же главы. Совершенно невозможно определить их время какой-либо датой, хотя бы даже приблизительной. К тому же они, по всему вероятию, являются только копией текста, который первоначально был высечен на камнях храма.
Третья доска похожа на две первые только по иероглифам, и хотя является тоже очень древней, но, вероятно, написана каким-нибудь священником храма солнца, чтобы служить ключом к неоценимой тайне, которую текст этот заключает в себе. Не забудьте, что именно эта последняя доска была добровольно передана доктору Кормеро жрецом, умиравшим на «Галатее», и что, передавая ему доску, жрец сделал непонятый доктором жест, завещающий ему, вместе с тайною, обязанность оберегать священного ребенка.
Доктор Кормеро умер в свою очередь, не разгадав тайны; раса, одним из последних представителей которой был тот ребенок, по всей вероятности, теперь уже угасла. Одна только тайна осталась ― и награда будет принадлежать тому, кто первый разгадает тайну.
Именно эту тайну разгадал я своими изысканиями, и тайна эта теперь становится вашей.
А теперь читайте, господин Гартог».
Гартог стал читать:
«...И тогда Инти, бог Света, и Коэ-Коа, богиня Мрака, разделили между собою пополам царство Времени.
- Но Коэ-Коа завидовала Инти, ибо от лучей Инти открывались глаза Жизни, и снова закрывались они, когда Коэ-Коа вновь вступала во владение Миром.
- И тогда Коэ-Коа распустила свой черный плащ между Землею и взором Инти, и Земля оледенела от ужаса, и Жизнь закрыла свои глаза.
- И тогда Инти устремил молниеносный взор свой на Землю, и черный плащ Коэ-Коа распался, и Жизнь возродилась под взором бога и света.
- И тогда Коэ-Коа пожелала сокрушить власть Инти и отправилась в подземное царство, где власть ее была вечной, просить у Гугатое, бога Подземного Огня частицу его света.
- И тогда Гугатое из внутренностей Земли велел забить потоку его красного света, и глаза Жизни раскрылись во Мраке, чтобы смотреть на свет, но снова закрылись от ужаса и не открывались больше до возвращения Инти. И Земля познала Смерть.
- И тогда Инти породил дочь свою, Муни, Луну, и продырявил черный плащ Коэ-Коа брызгами своего Света, и брызги эти стали звездами.
- И тогда Муни, владычица Морей, ринула их в пропасть Гугатое. И пропасть закрылась. И лучи смерти потухли.
- Но, закрывая пропасть, Гугатое удержал в вечном мраке Коэ-Коа лучи желтые, рожденные Инти, лучи белые, рожденные Муни, и капли света, упавшие на Землю с плаща Коэ-Коа.
- Но пленные лучи и во мраке сохранили свой блеск и стали там твердыми. И лучи Инти наполнили пропасть золотом; и лучи Муни засыпали пропасть серебром; и капли света стали кристаллами и обратились в цветные камни (алмазы)».
Здесь заканчивался перевод двух «говорящих досок» из Сантьяго. Гартог приступил к чтению третьего документа. Листок дрожал в его руке и твердый голос был взволнован, когда он продолжал:
«- Такова тайна божественного племени. ― Трое должны быть обучены священному языку. Двое должны знать священный текст. Один должен принять священное сокровище и передать его, когда Инти его призовет, двум пережившим его, а те изберут третьего посвященного. Проклят тот, кто не выполнит этого.
- Лицо Инти ― круг. Круг неба там, куда Инти бросает свой первый взгляд. Кругл камень. Кругл колодец под ним.
- Один есть Инти. Двенадцать суть лики Муни. Два ― шесть ― девять ― и ― один ― и Земля раскроется.
- Гугатое начертал путь.
- Один есть Инти. Двенадцать суть лики Муни. Три ― восемь ― одиннадцать ― и ― один.
- Круглы уста Гугатое. В них пламя. Будь осторожен.
- Кириру охраняет путь. Дави его глаза. Открой свои.
- Пусть Муни низведет воду морей на неверного.
- Такова тайна Рапа-Нюи...»
Молчание упало среди нас свинцовой пеленою. Гартог с пылающими щеками перечитывал про себя перевод этих документов. Флогерг, в глазах которого горела неукротимая ненависть, следил по танцующим на стене теням за каким-то миражем, который окрылял его будущую месть. Корлевен, сжимал трясущуюся челюсть усилием воли, обыкновенно такой спокойный и скептический, казалось, опьянен какой-то устрашающей перспективой. А я, я видел перед своими глазами, я своими глазами видел женщину с растрепанными волосам, с полуголым станом, влачащуюся у моих ног, умоляя о прощении и падающую в отчаянии под бичом моего презрения.
― Еще одно слово, ― сказал Гартог сдавленным голосом, ― Рапа-Нюи ― это ведь?..
― Остров Пасхи носит в атласах различные имена, ― прервал доктор Кодр. ― Англичане называют его землей Девиса или Истер-Исланд; немцы и голландцы ― Остер-Инзель; полинезийцы ― Вангу. Но древнее его имя, настоящее имя, то, которое давали ему его исконные обитатели, возвращавшиеся на «Галатее» и на «Алмазе», это ― «Рапа-Нюи», а Рапа-Нюи на языке, теперь исчезнувшем, значило...
― Значило?..
Доктор еще раз улыбнулся своей дьявольской улыбкой и закончил:
― ...Золотая Пропасть!
Ночь побледнела; робкий красный луч зимнего солнца, скользя с просыпающегося горизонта, зажег пожаром стекла высокого стрельчатого окна и рассыпал по стенам отблески рубинов, сапфиров, изумрудов и аметистов, оправленных золотом.
И в нашем возбужденном воображении нам показалось, будто перед нашими ослепленными взорами открывается тайник таинственного и страшного сокровища Рапа-Нюи.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I.Рапа-Нюи
― Число?
― Шестнадцатое апреля.
― Час?
― Девять часов, пятьдесят три минуты, шестнадцать секунд.
― Погода?
― Слабый, западный бриз, облачная ночь, спокойное море.
― Место?
― 27° 6' 15" южной широты, 112° 10' 30" западной долготы от парижского меридиана; по крайней мере таковы последние данные, полученные при заходе солнца.
Флогерг записал на своем блокноте эти сведения, любезно сообщенные ему Корлевеном, и затем продолжал:
― Ну так вот, 16 апреля, в девять часов пятьдесят три минуты шестнадцать секунд вечера, на 27° 6' 15" южной широты и 112° 10' 30" западной долготы, я, Гектор Флогерг, добровольный пленник на борту трехмачтового судна «Зябкий», покинувшего Папити, гавань отплытия, уже две смертельно скучные недели тому назад и направляющегося по прямому направлению к черту на кулички, настоящим заявляю и утверждаю: во-первых, что мне смертельно надоело жить под парусами, заставляющими вас плавать по линиям зубьев пилы...
― Это называется менять галсы, ― смеясь, поправил Корлевен.
― Спасибо, морской волк; но продолжаю: что мне смертельно надоело жить, меняя галсы; во-вторых, что меня тошнит от бесконечной горизонтальной поверхности; в-третьих, что я отдал бы все коробки мясных консервов, которыми нас пичкают, лишь бы увидеть, как простая скала перерезает монотонную линию горизонта и как на вершине этой скалы растет салат, ничтожный маленький кустик несчастного салата, но свежий и зеленый. «В подтверждение каковых обстоятельств, ― как сказал бы нотариус Бикокэ, ― подписываю настоящее и предлагаю содоговаривающимся подписаться вместе со мною».
Мы все четверо после обеда собрались на корме парусника. При пляшущем свете сигнального фонаря, подвешенного к такелажу, Гартог усиливался продолжать чтение. Флогерг продолжал перечислять свои путевые впечатления; Корлевен и я, растянувшись на удобных полотняных креслах, смотрели, как среди тяжелой тропической атмосферы вьется и подымается дым наших сигар.
После выходки Флогерга наступило молчание. Порыв более жаркого ветра заставил выступить на наших лбах крупные капли пота и придавил нас, еще более изнеможенных, к нашим складным креслам; мачты, минутою раньше слегка наклоненные, снова выпрямились, ослабевшие паруса лениво захлопали во мраке, издавая глухое и нежное шуршание; журчание воды о кузов прекратилось; широкая и мягкая зыбь, мягко вздувая свинцовое море, точно ленивым размахом рук, закачала гинь-лопарью, блоками фала и шкота.
― Если в этой пропащей стране это называется зимою, то каково же будет лето! ― сказал Гартог, вытирая лицо.
― Это еще не зима, ― поправил его Корлевен. ― Здешний апрель соответствует нашему октябрю. Еще дуют пассаты, и именно это задержало нас. При нормальных условиях западные ветры должны были бы донести нас в десять дней от Папити к месту нашего назначения. Жаловаться на корабль нельзя, он вовсе не плох, а капитан его, хотя и метис, умеет править рулем, управлять парусами и держать в повиновении свою черномазую команду.
― Этот дылда Корлевен всегда доволен, ― восхитился Флогерг.
― А вы не всегда достаточно философ, ― улыбнулся тот. ― Но в конце концов, Флогерг, на что же вы жалуетесь? Переход до Сиднея на борту «Андромеды» был великолепен.
― Да, а этот проклятый угольщик, который мотал нас от Сиднея до Папити? Можно ли представить себе более черную барку и более неудобное помещение? И затем ― для чего весь этот длинный крюк?
― Наш путеводитель ― доктор. Я думаю, что ему нужно было собрать несколько черепов в Ботанибее.
― А где он теперь?
― В своей каюте, созерцает все эти старые кости. В этом ― его мания. Есть мании, гораздо менее миролюбивые, хотя бы у нас с вами.