— Как прикажете вас понимать, Старцев? Вы мне что…угрожаете?!
— Ну что вы, Максим Константинович. Ну как вы могли такое подумать?! Я? Вам? Угрожать?! Вы только через мост осторожнее.
Яркий солнечный свет буквально залил Кабинет натуралий. Витрины сияли до блеска начищенными стеклами, золотые пылинки весело вальсировали в полосе света, пересекающей помещение наискосок. Александра Ильинична шла бесшумно, полируя половицы паркета мягким войлоком тапочек.
Голова слегка гудела. Перебрали они вчера с Петровичем маненько. А как иначе-то? Если такое накануне творилось — страсть! Маньяк в музее — подумать только! Да за двадцать лет она такого не припомнит. Ну, всякое, конечно, бывало. Но он-то, говорят — убивец. Но это не главное. Главное — она видела их! Ночью проснулась, увидела из-под двери Кабинета натуралий красноватый дым. А там — деточки ее. Молилась она за них — как могла, как умела. Так видать все-таки вымолила им прощение Всевышнего. Ушли они. А в банках теперь не души неприкаянные, а мертвый, бездушный воск!
Вникать в подробности Александра Ильинична не хотела — сердце и без того последнее время шалило. То замирало совсем, то вскачь пускалось. А только знает она наверняка, что деточки ушли. Ей Егор Иванович сам сказал, лично. Старший он, уважаемый всеми человек, слов на ветер не бросает. Велел никому не говорить. А она — никому. Петровичу только… Петрович — свой, он болтать не будет. Егору Ивановичу же клятвенно обещала на рабочем месте не злоупотреблять. И не будет! Вот-те крест не будет, провалиться ей на этом месте, черт-черт, не слушай. И даже более того. За Петровичем теперь присмотрит. Потому как сердце у нее теперь из-за деточек не болит — отпустило!
В Кабинете натуралий и правда стало легче дышать. Что-то…изменилось. Александра Ильинична, погруженная в свои мысли, не заметила, как в зал вошел хорошо одетый молодой человек. Мужчина откашлялся, нервно отряхнул почему-то мокрый рукав, и спросил:
— Как мне пройти к управляющей персоналом?
— К Яне Борисовне? — спросила смотрительница.
— Именно к ней, — нетерпеливо проговорил молодой человек.
— Пойдемте, я вас проведу.
Александра Ильинична высмотрела коллегу, показала ей взглядом на свой пост. И, дождавшись кивка, отправилась с молодым человеком.
— Яна Борисовна? — поприветствовал Ужакин молодую подтянутую женщину в светлом брючном костюме, наконец-то соответствующую его представлениям о работниках в сфере музеев.
Каким-то шестым чувством мгновенно определив, что молодой человек — ревизор из Москвы, блондинка поспешно вскочила, и с умопомрачительной грацией вышла из-за министерского стола. Сердце Максима Константиновича преисполнилось благодарности и не только. За несколько дней в этом ненормальном городе ему уже стало мерещиться черти что. А тут…
— Добрый день! — улыбнулась ему женщина. — Присаживайтесь, пожалуйста. Чай? Кофе?
Она дождалась, пока мужчина усядется, и только после этого опустилась рядом.
— Благодарю. Я — Ужакин Максим Константинович, проверяющий работу Особого отдела охраны музеев. Для Вас — просто Максим — понизил голос мужчина, не сводя глаз с порозовевшего личика управляющей персоналом. — И знаете, я столкнулся с возмутительнейшими вещами.
Женщина согласно кивнула, и с готовностью придвинулась поближе.
— Мы даже не берем во внимание тот факт, что весь отдел надо разгонять — это бездельники и шарлатаны, которые прекрасно устроились за счет денег налогоплательщиков. Вы не представляете, что я увидел в финансовой ведомости. Старцев списал триста тысяч рублей. И знаете, что он написал в документе?!!! Три капли драконьей крови! Это…
— Просто издевательство, — тихо заметила Яна Борисовна, наливая чай и подсовывая дорогому гостю пирожные.
Все-таки интуиция у нее что надо. Собиралась ведь сесть на диету, но не удержалась, и купила в «Севере» буше. Пирожные были свежие, гостю наверняка понравятся. Такой симпатичный мужчина. Такой представительный. Вот только рукав где-то намочил. И неожиданно для себя самой женщина осторожно погладила мужчину по плечу.
— У вас бывает ощущение, что вы как будто бы сошли с ума? — вдруг еле слышно спросил он.
— Да. — так же тихо выдохнула Яна Борисовна. — Особенно, когда я пытаюсь делать как положено… А выясняется, что алкоголики на работе — это нормально. Хам в косухе — это уважаемый в наших кругах человек! Он угрожал меня уволить…
— Вас! Недопустимо…
— А еще мне здесь, в этом музее — страшно. Идешь по коридору, и как будто на тебя кто-то смотрит!
— А в реке есть кто-то… Агрессивный…
— Страшно…
Он кивнул — и потянулся к женщине, как к спасению, ища уверенности в собственной правильности и правоте…
Они не думали и не рассуждали. Это была попытка обрести для себя кого-то нормального в этом сумасшедшем городе.
Александра Ильинична, проходя залами Кунсткамеры, обратила внимание на лукавые улыбки застывших в замысловатом танцевальном па японских гейш. От стен музея отражались характерные звуки. Старушка смущенно задумалась. Гейши, уже не стесняясь, хихикали, прикрываясь веерами.
Странно. Раньше они вели себя смирно — щурились себе раскосыми глазами, кокетничая расписным шелком ярких кимоно. Мерещится ей не должно было — они с Петровичем сегодня пили только чай с сушками.
Последний вздох пролетел по полутемным коридорам музея и все, наконец, стихло. Служительница посмотрела на гейш с укоризной, покачала головой и пошла к Кабинету натуралий.
Огромной пантерой, мягко и бесшумно подъехал черный джип. Из него вышел пожилой темнокожий человек, одетый в костюм и пальто. Еще только середина августа, а уже так холодно! И направился к входу.
На кладбище было тихо. Только вороны изредка каркали. Это карканье, иногда пронзительно-злобно-тревожное, а иногда мягкое, даже сочувственное, — неизменный спутник кладбищ. Воздух был прохладным, небо — ясным. Впереди шла женщина. Он тихо пристроился за ней, рассчитывая обнаружить свое присутствие лишь после того, как она посетит могилу детей.
Немолодая, но стройная и элегантная, Янина Станиславовна Шелест шла не торопясь, с наслаждением вдыхая ароматный прохладный воздух, прижимая к груди букет белых лилий. Сегодня двадцать первое августа — день белых лилий. Их семейная традиция. Что там, у детей, произошло с этими цветами на исходе лета, она так и не поняла. Они лишь улыбались и целовали ее в щеку. А сейчас по этой самой щеке бежала слеза, высыхая на ветру их поцелуем…
Лилии любили все трое. Веня в этот день приносил их огромными охапками… Воспоминания были светлыми. Странно, но сегодня боль решила дать ей передышку, и женщина старалась впитать в себя каждое мгновение этого временного помилования. Сегодня ей было светло. И спокойно. Надолго ли?
Обратно она шла уже без цветов, однако их аромат никуда не исчезал. Он плыл за ней, ласково укутывая плечи, навевая воспоминания.
— Простите…Можно я провожу Вас? — появление этого темнокожего разнесло вдребезги иллюзию передышки. Боль лавиной навалилась вновь…Господи… Зачем? Ну зачем?!!! Что он здесь делает? Почему ее не оставят, наконец, в покое!!!
Видимо, вся гамма ее чувств довольно красноречиво отразилась на лице, потому что мужчина казался очень расстроенным.
— Простите…Простите меня. Я помешал. Но нам все равно придется поговорить. Я должен. Должен объяснить все, что произошло. Я должен рассказать вам, кто я такой, и наконец, я намерен просить вас об одном одолжении.
— Послушайте…Объяснять мне ничего не нужно. Ничего уже не исправить. Кто вы такой…Простите, возможно, это не вежливо, но мне абсолютно все равно. Если вам от меня что-то нужно — я вас слушаю. И…если можно — побыстрей. Я спешу и у меня мало времени.
Мужчина улыбался. Улыбался и смотрел ей прямо в глаза. Долго. Не отрываясь. От него исходило такое тепло, что раздражение исчезло, а боль снова ушла. Ей было, в общем-то, все равно, — лишь бы боль отступила. И если этот…человек способен дать ей еще несколько мгновений передышки — ей все равно. И она неожиданно сменила гнев на милость:
— Ну…хорошо.
Джип черной пантерой крался по улицам Питера. В салоне было тихо, чем-то сладко пахло, мерно покачивались какие-то мешочки, ракушки, фигурки. Удивительно, почему ее, белокурую коренную петербурженку с еврейскими корнями так манила, и так успокаивала Африка?
Ати…До сих пор больно. Его мягкие, теплые ладони. Подслеповатые глаза. Они были такими трогательными, искренними и невероятно красивыми в те редкие моменты, когда он снимал очки. С ним было тепло. Тепло и спокойно. Как сейчас, с этим человеком в этой машине.
Они провели вместе весь день. Лисатти привез ее к дому уже за полночь, проводил до квартиры. Ресторан, в котором они проговорили почти пять с половиной часов, — был очень уютным, безлюдным, и…баснословно дорогим. Когда они гуляли, — джип медленно ехал за ними. Как в кино про олигархов, честное слово! Женщина прошла на кухню, поставила огромный букет белых лилий в вазу. Лисатти сказал, что если у нее будет стоять такой же букет, что она оставила на кладбище — детям будет легче за ней наблюдать и радоваться, что у нее все хорошо. Это как мобильная связь. В сумке что-то стукнуло. Она достала четыре черных камня. Обсидиан. В следующий раз она отнесет их детям, — и они смогут приходить к ней во сне. Ах, если бы эти чернокожие сказки были бы правдой!
Душ. Теплые струи бежали по телу, почему-то отказываясь смывать последний разговор.
Рассказ Лисатти звучал как старая страшная сказка.
Дед Ати, Рудо, был очень порядочным, честным, добрым, работящим и уважаемым человеком. А еще он был очень красив. Рудо безумно любил свою жену и маленького сына, Абубакара, поэтому от непристойного предложения Зери, дочери могущественного бакора Газини Ину, отказался. Позже с Зери произошло несчастье — девушка погибла. Как и почему не знал даже Лисатти. Злой колдун проклял весь род страшным проклятием. Рудо и Нтанда, его жена, умерли практически одновременно от странной, необъяснимой болезни. Дейо, дед Абубакара со стороны матери, забрал ребенка и уехал как можно дальше от тех мест. Какое-то время они жили отшельниками, у реки. Дейо хотел спрятать внука от злых духов. Учил внука стышать духов добрых, просить их помощи и защиты. Но никогда ни о чем не рассказывал. Однажды река принесла младенца. Дейо увидел в этом добрый знак, и у Абубакара появился младший брат. Подкидыш Лисатти — единственный, кто избежал проклятия рода.