– Точно, до каждого слова, – улыбнулся новичок.
– Сам же Ян, извините за сравнение, паршивая овца в отаре. Полковник французской армии, полковник русской армии. Он стал военным советником повстанцев последнего бунта в Польше, затем комендантом Варшавы, воеводой Гродненского воеводства. Потом бежал во Францию. Известен вам, да и многим, под именами Якуб, Ян Скала и Хлебович. Господина Яна я знал еще со времен подготовки восстания. Я прав?
– Точно, до каждого слова, – опять коротко одобрил Ян.
– Так вы что, нелегал? – удивленно воскликнул один из ссыльных.
– Нет, господа, я добровольно сдался властям и направлен сюда, в крепость Верный, как инженерный офицер для улучшения фортификационных свойств здешнего замка, который по странному стечению обстоятельств является для вас тюрьмой.
– Позвольте прежде представить вам моих приятелей, господин полковник, а потом уж вопросы, – Бронислав мягко улыбнулся. – Итак, выражаясь высоким штилем, перед вами опальные офицеры гвардии его императорского величества государя всея Руси и прочия и прочия. Бывший штабс-капитан Вышемирский Николай Николаевич, дворянин Минской губернии, бывший поручик Метелицын Игорь Афанасьевич и бывший майор Самарин Дмитрий Федорович, из тех самых дворян Самариных-Квашниных. Ныне разжалованы в рядовые чины и находятся в ссылке в крепости Верный. Все они когда-то состояли в различных обществах и ложах. Теперь здесь образовали что-то вроде кружка литературного или естественнонаучного, – он еще раз улыбнулся. – А вас, если не секрет, какая нелегкая к нам сюда занесла?
– Извините, Дмитрий Федорович. Юрий Федорович Самарин, философ, историк, общественный деятель, публицист, один из идеологов славянофильства, автор либерально-дворянского проекта отмены крепостного права, участник подготовки крестьянской реформы и так далее вам кем приходится? – полюбопытствовал Ян Поклевский.
– Братом родным, – неожиданно густым басом ответил бывший майор. – Он, по слухам, сейчас в Берлине. Отъехал от благодарного отечества. А я вот не успел, – горько усмехнулся.
– Благодарствую. Теперь, Бронислав, ответ на твой вопрос насчет ветра попутного и нелегкой, что занесла меня сюда. Видишь ли, в этом мире ничего и никогда не бывает случайно. И если вдруг, подчеркиваю вдруг, – он многозначительно поднял палец вверх, – эмигрант, преуспевающий в Париже службой Французской республике в офицерских, подчеркиваю в офицерских и не малых чинах, и, имея орден Почетного легиона в петлице, проникается раскаянием. Если он вдруг признает все свои грехи молодости и просит прощения у царской власти Российской Империи, тут что-то не так! Значит за этим стоит что-то высшее и главное!
– Брось, Ян! Ты не на трибуне сейма, не перед войсками повстанцев, и даже не перед братьями в ложе. Скажи простым человеческим языком. В робе арестантов мы отвыкли от патетики.
– Все ты, Бронислав, приземлишь и сделаешь доступным и пресным. Я тут с поручением от достойных братьев. С поручением ко всем вам.
– Мы внимательно слушаем Ян, – за всех ответил Шварце.
– Ты знаешь секрет Шлиссельбургского старца. Только, пожалуйста, не делай круглых глаз Бронислав! Не делай, пся крев! Ты знаешь. И тебе известно, где старец спрятал свиток. Броня, пся крев! Не делай круглых глаз, тебе это не идет. Братьям нужен свиток. В цитадель запрещен вход офицерам. Только унтерам и солдатам. Извините, господа, на солдат надежды нет. Сдадут тут же. Поэтому мы все, все общества, приложим усилия и нажмем на тайные рычаги и пружины, но кого-то из вас переведем отсюда унтер-офицерами в надзорную команду Шлиссельбургской крепости. Затем Бронислав расскажет вам, как найти свиток, и вы… Да, да, вы найдете способ вынести его из русской Бастилии. Такое задание дали нам всем братья! – он замолчал.
– Оператор! – раздался вдруг далекий голос. Оператор с трудом вышел из оцепенения.
– Топай сюда, погрейся чайком. Ты все там закончил? Еще чего снимать будем?
– Да почти все, – ответил Оператор, – Вот еще бы снять игровую сценку, как Морозов в камере сидит.
– Нет проблем! – поддержал его Продюсер, – Вот Издатель из себя узника изобразит.
Они были знакомы давно. Да и журнал выпускали скорее для души, чем для коммерции, поэтому отношения сложились дружеские, а не подобострастные.
– Эй, олигарх, – крикнул Продюсер, – не хочешь на себя шкуру арестанта примерить?
– Почему нет, – философски изрек Издатель.
– В этом плохой приметы не просматривается.
– Деды, – уже суетился Редактор, – можно мы шинельку арестантскую попользуем и на место повесим?
– Пользуйте сынки. Чего ей, шинельке-то, станет. Только моль разгоните. А он прав, ваш бородатый, – кивнул на Издателя дед, – В том плохой приметы нет, ― в камере узника посидеть. Бывает, наоборот, многое проясняется, то, что на воле не видно было. Как там народ-то говорит? От тюрьмы да от сумы не зарекайся… Пусть посидит, подумает. Глядишь, откроется ему глубина мыслей чужих, но много мудрых, – дед уже подавал серую тюремную шинель, – Держи сынок. В такой Морозов ходил. Энто точно.
Глава 7
В каждой камере Секретного дома висела такая шинель как образец арестантской одежды.
– В какую камеру пойдем? – весело спросил Редактор.
– Так в третью, где Морозов сидел, когда за провинности карцер получал, – отозвался ветхий дед.
– Так там своя шинель есть, – подсказал Оператор.
– Та шинель не Морозовская, – кряхтя, встал из за стола ветхий дед, – Ту так повесили. Перепутали, когда после войны музей восстанавливали.
– Подожди дед, – опешил Продюсер, – ты что, хочешь сказать, эти шинели те самые? Что они не сотлели, не сопрели, не потерялись за эти годы?
– А чего им сделается шинелям энтим? Их ни моль не берет, ни время не бьет. Они вечные, – дед любовно одергивал шинель, накинутую на плечи Издателя. – А похож, идрить твой корень, похож, на Морозова-то. Вылитый Николай. Только очки другие. У того были в таких проволочках тонких и круглые, А энти… но все одно похож. И борода так же лопатой, – он еще что-то забормотал себе под нос.
– Только волосы у того были назад зачесаны. Когда он в крепости сиживал, назад были зачесаны, – в тон ему добавил второй дед, – Это потом он их на пробор иногда носил. Но это уже когда академиком стал. Так ведь?
– Так, так, а тогда только назад, – ветхий дед подтолкнул Издателя в спину. – Ну, топай, что ли, убивец царев. Топай в камеру свою.
Издатель потопал по коридору в дальний его конец, где находилась камера номер три. Возле нее стоял Оператор, приветливо распахнув дверь. Чуть поодаль у стены, на которой висели фотографии узников Секретного дома, выделялись фигуры Продюсера и Редактора.
– Милости просим? – сделал ручкой Оператор.
– Вот к нам и еще один постоялец, – как бы продолжив за ним, сладко улыбнулся тюремный надзиратель, приглашая жестом Морозова в камеру.
У стены напротив камеры рядом с окном стояли два унтер-офицера. Они следили за тем, чтобы арестант, доставленный за провинности из Новой тюрьмы, был определен по положению. Самим же, по традиции, вход в камеры был заказан, так же как офицерам было запрещено входить в цитадель. Морозов поправил шинель, накинутую на плечи, и вошел в камеру, к стенам которой стремился последние два года.
Бесшумно захлопнулась за спиной тяжелая дверь. Неслышно повернулся ключ в замке. Не жалели в крепости Шлиссельбург масла на смазывание дверных петель и замков.
Издатель сел на табурет у стола. Склонил голову на руки и задумался. В окне чернильным пятном расплывалось ночное небо с проблесками звезд. Как давно выношенная и взвешенная, мелькнула, а затем плавно выстроилась мысль, уже в литературной законченной форме. Он покатал ее на языке и как хороший дегустатор понял, что это действительно подобно старому выдержанному марочному вину. Еще раз покатал на языке и вдруг увидел ее всю целиком. «Сознательная жизнь наполняет всю вселенную. Она мерцает и горит в каждой светящейся звездочке. И в тот момент, когда мы смотрим на ночное небо, миллионы мыслящих существ встречаются с нами на каждой звезде своими взорами».
«Действительно неплохо», – подумал он.
Строчки теперь рождались в его сознании чеканными, строго стоящими на своих местах. А главное, в них пульсировала мысль. Скорее всего, даже не его мысль, а мысль всех прошедших на земле веков. Морозов откинулся назад, руки за голову, и почти коснулся затылком пола. Это он теперь тоже делал с легкостью. Выпрямился, опять задумался. Встал из-за стола, подошел к окну. За окном ярко светило солнце, хотя казалось, только что было черное ночное небо. Он перестал удивляться мгновенной смене дня и ночи, несущейся череде дней и часов, сливающихся в одно мгновение. Посмотрел на голубок, бродящих по подоконнику, почесал бороду, уверенно развернулся, сел к столу и придвинул чернильницу. Строки легли на бумагу ровно.
«Если бы мы», – опять почесал бороду и уверенно продолжил: – не только пассивно уносились однообразным течением времени в какую-то неведомую для нас даль, но могли бы передвигаться по нему в прошлое и будущее по произволу! Тогда, конечно, время показалось бы нам лишь одним из направлений, совершенно таким же, как направления вверх и вниз, взад и вперед, направо и налево»… Отложил перо, и окунулся в воспоминания недавнего прошлого.
Все началось с разногласий в их организации «Земля и воля», которые и привели к ее распадению на «Народную волю» и «Черный передел». Теперь он понимал, что это было предопределено, тогда же все казалось просто разногласиями соратников. Однако вслед за этим по Петербургу прокатилась волна многочисленных арестов, и товарищи послали его в Финляндию, в школу-пансион Быковой. В это же время Плеханов и Попов, уехавшие в Саратов, организовали съезд в Воронеже, чтоб решить, какого из двух представившихся путей следует держаться. Уверенные, что нас исключат из «Земли и воли», мы, те, которых называли «политиками» в противоположность остальным – «экономистам», решили за неделю до начала их съезда сделать свой тайный съезд.