Л. А. Тихомиров: «Фроленко… был человек очень хороший, простой, добрый. По наружности он совершенно походил на рабочего, как и по привычке к самой скромной жизни, не нуждаясь ни в каких удобствах. Замечательно хладнокровный и неустрашимый, он не любил никаких собственно террористических дел и в них, полагаю, не участвовал во всю жизнь, но всегда готов был помочь освобождению кого-либо. Он взялся выручить и Стефановича.
Фроленко пошел на рынок в качестве ищущего работу. Он рассчитывал, что, может, понадобятся рабочие для острога, и не ошибся. Через несколько дней пришли нанимать на какое-то дело в острога Фроленко был и физически довольно силен, и знал понемножку разные отрасли труда, в котором был вообще очень сообразителен. Начав работу в тюрьме, он понравился и своим тихим характером, и внимательностью к делу, а между тем как раз понадобился служитель по камерам арестантов – то, что и нужно было ему. Он, конечно, немедленно согласился поступить на это место. Остальное пошло у него как по маслу. Он подделал ключи к камерам Стефановича и Бохановского, припас для них костюмы служащих в тюрьме, высмотрел путь для побега, подготовил способы перелезть через стену, и затем оба заключенных благополучно бежали. Сам Фроленко тоже скрылся. Этот побег тогда наделал много шума и принадлежит к числу самых ловких и необыкновенных.»
В. Н. Фигнер: «…В железнодорожной сторожке на 10-й версте под Одессой караулящий царский поезд; роющий минную галерею на Малой Садовой, – он везде один и тот же: спокойный, невозмутимый, самоотверженный и великий.
Осужденный в феврале 1882 года по процессу 20-ти народовольцев он, вместо казни, был заключен сначала Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а потом, в 84 году, перевезен в Шлиссельбурга.
Более, чем кто-нибудь, испытал он на себе страшные последствия заключения в этих казематах. Он страдал цынгою, ревматизмом и чем-то вроде остеомиелита, так что долгое время не владел рукой и был совершенно глух, – и, кажется, ни одна система органов не осталась у него не пораженной каким-нибудь недугом.
В тюрьме его ум усиленно работал, и насколько в жизни он был практиком, презиравшим всякую отвлеченность, настолько же в заключении стал метафизиком. Он пересмотрел все свои убеждения, начиная с религиозных. Вопрос о бытии личного Бога долго занимал его, тем более, что первым товарищем его по прогулке (в Шлиссельбурге) был Исаев, в тюрьме уверовавший в милосердного Бога и страстно прильнувший к религии, утешавшей его в скорбях. Преодолев, наконец, свои сомнения, М. Ф. с сожалением говорил потом, что бог безличный, бог отвлеченный, бог, – в смысле Идеи истины и добра, мировой души и т. п. – не дает ему удовлетворения, что он хотел бы Бога, как его рисуют наивные иконостасы, деревенских храмов: Бога в виде седого как лунь, старца, сидящего на облаках и благосклонно взирающего оттуда на весь мир…
В области экономики он подверг критике трудовую теорию стоимости Маркса и стал ее противником в духе Бем-Баверка, как потом оказалось. В области политики, забывая за тюремными стенами жизнь как она есть, с ее вынужденной кровавой борьбой и невозможностью широкой культурной деятельности в рамках полицейского государства, он все время мечтал о школах и народных университетах, библиотеках и артелях…
Родившись на Кавказе, Михаил Федорович страстно любит юг, с его теплом и солнцем. Тоска по солнцу, которого в тюрьме так мало, проходит красной нитью в его тюремных настроениях».
М. У. Крицкий, Геленджик, 1905 год: «Осенним утром, часов в 10–11, от бывшего цементного завода в центр Геленджика пришла рабочая демонстрация. Люди несли красные знамена, пели «Марсельезу», «Варшавянку». К рабочим цементного завода присоединились рыбаки, крестьяне, учащиеся… Все друг друга радостно поздравляли со свершившейся революцией. Из центра города демонстранты направились на Толстый мыс, где жил политкаторжанин Фроленко. Во главе с ним переместились на пристань, где начался митинг. Товарищ Фроленко выступил перед собравшимися людьми и сказал, что надо кончать войну, переходить к мирной жизни».
В. Н. Фигнер: «Отличаясь с виду, пожалуй, хохлацкой флегматичностью, М.Ф. обладает натурой чрезвычайно деятельной. Полная праздность в первые годы заключения была для него крайне тягостна. Потом, когда устроили огороды и завели мастерские, он стал усердно работать и прошел целый цикл увлечений. Первым было огородничество, в котором он хотел применять самые интенсивные методы обработки. Многочисленные яблони, красующиеся еще и теперь в пределах Шлиссельбургской тюремной ограды и разбросанные всюду, где только было возможно их сунуть, посажены, главным образом, его руками. Всего трогательнее было то, что целью насаждений были, собственно, не яблоки, а мысль, что товарищи, которые явятся в Шлиссельбург после нас, найдут не бесплодный пустырь, песок и камень, а прекрасно обработанную землю, деревья и плоды.
Простота и доброта делали Михаила Федоровича одним из любимейших товарищей, как на свободе, так и в заточении. Как общественный деятель и высоконравственная личность, он всегда имел самую высокую ценность в революционном мире в глазах всех, кто его знал, и память о нем запечатлеется, конечно, в умах всех, кто будет знать его жизнь, его дела и страдания
Один товарищ как-то выразился о нем: «Это алмаз, не получивший полировки»… И это правда: Фроленко, действительно, – алмаз!»
Людмила Александровна Волкенштейн (урожденная Александрова) (1857–1906). Родилась 18 сентября 1857 года в дворянской семье. Ее отец – Александр Петрович Александров, сын мелкопоместного дворянина, был главным лесничим в казенном киевском лесничестве. Мать – Евдокия Карповна (урожденная Крыжановская) была достаточно богата, ей принадлежало несколько домов в Киеве.
Через год после окончания гимназии Л. А. вышла замуж за Александра Александровича Волкенштейна, молодого земского врача. Летом 1877 года он был арестован за пропагандистскую деятельность. Этот факт стал переломным в дальнейшей судьбе Людмилы Александровны. Она отказалась от покойной семейной жизни и бесповоротно приобщилась к самоотверженной революционной деятельности. Участвовала в подготовке покушения на харьковского губернатора, князя Кропоткина, известного своими жестокостью и деспотизмом. После удачного исполнения террористического акта она была вынуждена выехать за границу, хотя ее участие в акте заключалось только в том, что она содержала конспиративную квартиру, где разрабатывался план убийства Кропоткина.
Несколько лет под именем Анны Андреевны Павловой провела в Швейцарии, Франции, Италии, Болгарии. По процессу 14-ти 24–28 сент. 1884 года приговорена к смертной казни, замененной 15 годами каторги. Отбывала в Шлиссельбурге. Затем отбывала ссылку на Сахалине. Погибла во время расстрела демонстрации в 1906 году во Владивостоке.
Из филерского отчета:…» Роста среднего, хорошо сложена, лицо красивого овала, глаза карие, довольно большие; брови тонкие, темные; волосы густые, темно-каштанового цвета; …лоб высокий, чистый, цвет лица довольно белый, румяный; вообще тип малороссийской девушки».
В. Н. Фигнер: «…Людмила Александровна Волкенштейн, с которой в первый раз я встретилась 24 сентября 1884 года в Петербурге, в зала суда, а рассталась в Шлиссельбурге, 23 ноября 1896 г., после 12 лет жизни в этой крепости. Наша встреча на суде была слишком мимолетна, чтоб я могла вынести определенное впечатление от личности Л. А. На скамье подсудимых мы сидели далеко друг от друга и не могли перекинуться ни единым словом. Только раз, после данного подсудимым «последнего слова», нам, трем женщинам, судившимся по этому процессу (Волкенштейн, Чемодановой и мне), удалось в коридоре приветствовать друг друга. Эпизод убийства князя Крапоткина в Харькове, по поводу которого Л. А. была привлечена к процессу 14-ти, по времени и действующим лицам не имел никакой прямой связи с остальными судившимися. В самом деле, участники этого убийства (Кобылянский, Зубковский) были осуждены уже давно, а главное действующее лицо Гольденберг еще раньше покончил с собою в Петропавловской крепости, как о том в свое время донес Исполнительному Комитету Клеточников, служивший помощником делопроизводителя в III Отделении, а с преобразованием его, ― в той же должности в департаменте полиции. Участие в деле убийства Крапоткина было единственным обвинением против Л. А. и основывалось на показании Гольденберга, рассказавшего во время своего предательства, что Волкенштейн была посвящена в его намерения относительно харьковского губернатора и вместе с Гольденбергом, Кобылянским и Зубковским отправилась из Kиева в Харьков, где наняла конспиративную квартиру, в которой совещались и укрывались заговорщики. На суде, кроме показаний умершего Гольденберга, были прочтены старые показания горничной, якобы признавшей в предъявленной ей карточке Волкенштейн ту самую особу, которая нанимала вышеупомянутую квартиру. Самой свидетельницы на суде не было. Улики были не велики, но Л. А, не желала скрывать свои убеждения: она открыто признала свое полное сочувствие террористической деятельности партии «Народной Воли», свое участие в деле Крапоткина и заявила, что вернулась из-за границы с целью отдать свои силы на дальнейшую деятельность партии в том же направлении. Надо заметить, что раньше, чем Гольденберг был арестован осенью того же 79 года, в котором был убит Кропоткин, Л. А. эмигрировала и возвратилась в Россию лишь осенью 1883 года и через самое короткое время, в сентябре того же года, была арестована в Петербурге, выслеженная сыщиками, по-видимому, еще в Румынии, где она перед тем жила.
На суде Л. А. не имела защитника, отказавшись от такового по принципу. Военный суд, щедро назначавший смертную казнь, приговорил к ней и Л. А. По прочтении приговора судьи, по рассказам одного из присяжных поверенных, в разговорах между собой цинично говорили: «Однако… мы ей закатили!» Присяжный поверенный Леонтиев 2-й тщетно предлагал Л. А. подать кассационную жалобу в Сенат: она отказалась от этого наотрез. Однако, вероятно, в виду полной несоразмерности этой кары, смертная казнь была заменена Л. А. 15-ю годами каторжных работ. 12 октября 1884 года из Петропавловской крепости ее увезли в Шлиссельбурга Мать и муж Л. А., случайно опоздавшие приехать в Петербург ко времени суда, тщетно хлопотали, чтоб им дали проститься с нею. Этого утешения они не добились, Л. A. не увидала и своего единственного сына Сергея, оставленного ею в 79 году двухлетним ребенком на попечении отца и бабушки. Эти обстоятельства все время составляли предмет горьких воспоминаний Л. А.