"Как же, как же, - приходилось слышать не раз и не два, - ведь на том же самом месте взорвалась и погибла в 1916 году "Императрица Мария" лучший линкор Черноморского флота. Причем оба корабля перевернулись и оба унесли свои экипажи на дно..."
"И все курсантики, молоденькие... Их как раз на практику туда направили".
"Трое суток живые из-под воды в корпус стучали..."
"Водолазы работать не могли... Все коридоры трупами были забиты. Трое в уме повредились..."
По счастью, еще живы люди, которые могут рассказать, как было все на самом деле... А те, кто уже ушел из жизни, успели оставить свои свидетельства...
Я держу в руках обрывок ленты с сейсмозаписью взрыва. Кто-то ее сохранил и принес в редакцию газеты "Слава Севастополя".
Я всматриваюсь в пляску линий, будто по ней можно разгадать тайну взрыва, будто вот-вот, еще мгновенье, и тесно сжатые пружины отметок развернутся в слова, и тогда я прочту всю страшную скорбную и героическую хронику той последней ночи погибшего линкора.
Нет, на ленте только то, что начертали бесстрастные самописцы - взрыв. Дописать все остальное предстоит моему перу. Смогу ли, сумею? Не уведет ли подлая привычка в сторону от сути, скругляя углы и смягчая жестокую правду? Не толкнет ли под локоть в самый ответственный миг внутренний цензор, трусливо затаившийся в потемках души?
Боже, сколько глаз будет следить за моим пером - взыскующих, сочувствующих, ненавидящих, умоляющих, требующих... Ведь все это было так недавно, и тысячи людей, переживших "Новороссийск", будут судить мои строки неподкупным судом совести.
Я с надеждой вглядываюсь в косокрышие домики Аполлоновки, прилепившиеся к старинному акведуку. Там живет человек, с которого я начну эту трудную повесть, у которого попрошу взаймы толику его великого мужества. Иван Иванович Кичкарюк, бывший сельский кузнец, старшина 2-й статьи в инвалидной отставке, некогда вертикальный наводчик зенитного автомата на линкоре "Новороссийск", ныне аполлоновский рыбак. Избранник судьбы, он единственный, кто остался в живых из сотен попавших в сердцевину сверхмощного взрыва. Огненный вулкан выбросил его, спящего, вместе с койкой и куском палубы далеко в море...
Аполлоновка - кусочек Неаполя или Ливорно, вкрапленный в тело Севастополя. Амфитеатр красночерепичных беленых рыбацких лачуг пересекает массивная аркада древнего водовода, сложенного отнюдь не рабами Рима, а матросами адмирала Лазарева, дабы шла питьевая вода в морской госпиталь, расположенный на берегу бухты. Люди здесь живут простые - рыбаки, яличники, фуражечники, водолазы, боцманы, рабочие Морзавода. Народ по южному горячий, отчего Аполлоновка издавна снискала себе славу слободы удалой, бесшабашной, чуть ли не разбойной.
Я с ужасом посмотрел, как аполлоновские мальчишки ныряют под винты отходящего катера - такой у них тут жутковатый спорт, - и отправился на поиски дома Кичкарюка. По счастью, хозяин случился поблизости - подкрашивал на шлюпочном причале железный трап. Доброе усталое лицо, крепкая ладонь с обрубками пальцев. Армейские шаровары, заправленные в сапоги, тельняшка. Прихрамывая, Иван Иванович повел меня к себе. Мы взобрались на железнодорожную насыпь, прошли по путям шагов полтораста, пролезли в пролом госпитальной стены и вскоре оказались в небольшом домике, затерявшемся в колючих зарослях у самой железной дороги. Половина домика была отведена под госпитальный склад; в другой половине и квартировал бывший старшина со своей семьей...
В тот предвыходной октябрьский вечер старшина 2-й статьи Иван Кичкарюк сошел на берег, в свое, сам того не зная, последнее увольнение.
Сошел с дружком Иваном Рязановым, старшиной из службы снабжения. И тот не чуял последнего часа (как уйдет он по боевой тревоге в свой склад, так и найдут его там водолазы)...
В конце октября осень в Севастополе только начинает пробовать свои краски: чуть мазнет охрой по кронам каштанов, да почернит и без того черную, переспелую ягоду-ежевику. Есть еще одна верная примета: флотский люд поменяет беловерхие бескозырки на черные. Октябрь - время черных фуражек на флоте...
За пять лет срочной службы Иван Кичкарюк так и не сыскал себе подругу в Севастополе. Не то чтоб девчат не было - немало их приехало заново отстраивать город. Не то чтоб фигурой не вышел - стати бывшему кузнецу не занимать было. А вот сколько танцплощадок обошел - и на Историческом бульваре, и на Матросском, и на Корабельной стороне, - а ни одна из девушек так и не приглянулась.
На линкор вернулись с последним баркасом, в первом часу ночи. Покурили на баке, проверили дневальных: старослужащие блюли порядок на корабле не по долгу - по совести. Жил Иван в первом кубрике. Койки-гамаки висели здесь в три яруса. На самых верхних спали молодые матросы, на нижних - те, кто служил по пятому году. Койка Кичкарюка висела в среднем ярусе. В нее он и забрался. Уснул быстро под привычный хор храпунов...
Проснуться, точнее, очнуться ему довелось спустя неделю. Смерч взрыва выбросил его вместе с койкой и стальным куском палубы в море. В рубашке появился на свет Иван Кичкарюк, в тельняшке родился заново, когда в первородной слепоте, немоте и беспамятстве вынырнул из глубины ночного моря. У него было переломлено левое плечо, раздроблен локоть, оторваны пальцы на правой руке. Череп походил на растрескавшуюся скорлупу придавленного яйца. Оглушенный, контуженный, глаза и уши забиты илом, Иван не видел и не слышал, как к нему подошла спасательная шлюпка. Он даже не почувствовал, как его вытащили из воды... Был в полном беспамятстве. И барахтался, выгребая одной правой, лишь повинуясь неугасшему инстинкту жизни.
В сознание пришел на шестой день - попросил пить, медсестра подала ему чашку, отпил несколько глотков и снова свалился без чувств. В это минутное прояснение он все же успел запомнить лицо девушки. Ему показалось, да он и сейчас считает, что она и есть его главная спасительница.
Медицинская сестра Мария Петровна Бондаренко:
- Взрыв я слышала сквозь сон. Но Севастополь взрывами не удивишь: то учения, то салют, то еще что... Утром иду на работу, смотрю: госпиталь, Аполлоновка - все оцеплено солдатами с винтовыми. Накануне в Севастополь приезжал бирманский президент - ну, может, к нам пожаловал?
Матросы в трусах по двору бегают. Опять удивляюсь - может, на рентген привели? Но почему в такую рань?.. Глянула в море, а там... Будто огромный кит в бухту заплыл: длинная широкая туша... Пригляделась, а то не кит корабль перевернутый. Линкор "Новороссийск". У меня сердце так и заныло... Прихожу в отделение - палаты полным-полнехоньки: по два-три матроса на койке...
Для медсестры Маши Бондаренко искалеченный старшина был одним из многих раненых, доставленных с линкора "Новороссийск". Раненые выздоравливали, выписывались, а этот лежал пластом месяц, другой, третий... Его переворачивали на простыне, кормили с ложечки... Он ей улыбался, он бодрился, шутил, а весной, когда встал на ноги и врачи разрешили ему недолгие прогулки во дворе, насобирал букет маков и принес ей в дежурку...
Маша была старше его на пять лет. У нее был жених - рослый и крепкий матрос с подводной лодки. Она сама выбрала свою судьбу: стала женой искалеченного парня с "Новороссийска". И хотя Ивана Кичкарюка выписали на девятый месяц лечения, он нуждался в серьезном уходе. Мучили его сильные головные боли, слышал с трудом: в среднее ухо попал ил... Маша, Марья Петровна, растирала его всяческими снадобьями, разрабатывала левую руку, добывала лекарства, обивала пороги медицинских светил... В давние времена ее старания - каждодневные, из года в год! - назвали бы подвигом любви и милосердия. А для нее, слышавшей громкие слова лишь по радио, да с трибуны профсоюзных собраний, то была обыденная жизнь, которая и по сию пору такой остается...
Когда-то бывший сельский кузнец Иван Кичкарюк подковывал самых норовистых лошадей, отбивал косы, выделывал шкворни, болты, скобы... Теперь же его десница молотка удержать не могла. Кому он нужен такой в деревне? Не захотел возвращаться домой инвалидом. Остался при госпитале, нашлась ему в подсобном хозяйстве работенка - что-то вроде плотницкой: вешалку прибить, тумбочку починить...
Пенсию ему положили 260 тогдашних рублей, то есть 26 нынешних. Однако начальник горсобеса товарищ Громов, узнав, что Кичкарюк работает в госпитале, урезал и без того невеликую сумму вполовину - 13 рублей. Но и это казалось Громову разбазариванием государственных средств. Каждый год вызывал бывшего старшину во ВТЭК на переосвидетельствование. Добился-таки своего: перестал Кичкарюк пенсион получать. "Ты большие деньги в госпитале огребаешь!" - попрекнул "вымогателя" товарищ Громов. Пришел Иван домой и сказал: "Все. Больше никуда ходить не буду. Не выдержу, ударю кого посадят".
Было от чего прийти в отчаяние: из госпиталя Кичкарюка выжил новый завхоз, которому нужен был полноценный плотник. Подыскал Иван Иванович новую работу, а там не берут: плохо слышит. И остался он без зарплаты и без пенсии. И это в такой-то год, когда в семье прибыло - родила Маша девчушку. Тамарой назвали. Махнул рукой Иван на свои недуги и нанялся боцман на портовый водолазный бот. А жена, Мария Петровна, рук не опустила, в одиночку повела войну с начальником горсобеса товарищем Громовым, который целых два года экономил на беспалом старшине государственные средства. Справка об "увечьях, полученных при прохождении воинской службы" - ох, с каким трудом выхлопотала ее Мария Петровна! - исчезла в бумажных недрах горсобеса.
- Куда ни напишу, все в собес возвращается. Товарищ Громов говорит: "Хоть вагон бумаги испиши, все равно мы будем решать". Так два года решал... Пошла я к депутату... Опять мои бумаги к Громову вернулись. Тогда взяла и написала министру обороны товарищу Малиновскому. Тут закрутилось колесо. Горздравотдел занялся. В общем, восстановили: тринадцать рублей в месяц стали приходить... Все-таки облегчение. Жили мы в казенном домике при госпитале...