уздальский затаился. Золотая Орда развалилась на две – Сарайскую во главе с Амуратом и Волжскую во главе с Абдуллой. Наконец Посвященные докопались до того, кто всю эту заварушку устроил, и с удивлением поняли, что кашу варит темник Мамай, тридцать лет верой и правдой отслуживший воеводой в главном ордынском стане – Сарае. Что там на уме у него было в самом начале, кто ж его знает, но своего он добился – Орду развалил, расколол на десятки малых осколков, где в каждом сидел и Правь править решил свой хан.
Какие там ярлыки и защита ордынская, какой там ясак и общая калита, порешил Алексий. Сами с усами. Поспешил на Остожьи луга к Лебяжьему пруду, нырнул в рощу березовую в неприметную избушку на опушке.
– Здрава будь, Лучезарная! – Вошел, кивнул приветливо, – За советом.
– Садись, в ногах правды нет, – Мария встала навстречу указала на лавицу под окном, – За совет денег не беру.
– Кругом развал, разлом. Орда в шайку разбойников превращается. От Новогорода ушкуйники толпами валят по всем рекам, что саранча по полям. В Нижнем Новогороде Борис голову поднял, кричит что, мол, они медвежьи роды и всяким там безродным Ангелам задницу лизать не будут. Как породнился с отпрысками Гедемина, так совсем нос задрал. Мы, мол, по старым обрядам живем, на Ромовах зничи жгем…Мишка Тверской задружил с ханским воеводой Сараходжой, да какой он воевода, мыт собирали, он от разбойников телеги хранил. Так вот они тут начали посады под себя мять. Во Владимире по зубам получили, аж закрутились все от злобы. Кругом хуже, чем в Нави все закручено, ничего не понять. Нет порядка, некому Правь править. Некого на Красное крыльцо посадить.
– Успокойся брат, – Она протянула ему берестяной ковшик с чистой, как слеза родниковой водой, – Водички попей. Значит, время пришло, горькой полыни из земли вырастать, хлебную ниву спорынью да половой портить. Не всегда нивы тучным зерном колышутся, иногда и саранчой или градом выбиваются. Но ведь на том жизнь не кончается. Подзатянем пояса потуже и на мякине да водичке родниковой до нового урожая, дай Бог, дотянем. Так ведь брат?
– Так, – Удивленно вскинул на нее глаза Алексий, не понимая, куда она клонит, – Так. Не всегда годы урожайные, но ведь в том не конец света. Урожай-то тут причем? Мир рушится. Империя шатается. А ты урожай. Поясни сестра.
– Жизнь она ведь не мной, не тобой делается. И мы уйдем, она ведь не сгинет, – Она задумчиво посмотрела в оконце на кроны берез, – Вот смотри, малый князь подрастает, пора ему о продолжении рода думать. Стены я вкруг обители своей поставила, то же ведь не от зайцев капусту на огороде охранять. На холме мастер трудится, меры меряет, камень белый возит из далеких сел. Сергий из обители своей в гости ко мне едет. Что у него дел своих нет? Жизнь она своим чередом идет.
– Жизнь идет, только мы вот мимо едем, – Сварливо проскрипел Алексий, – Как на телеге не смазанной, только скрип по всей округе. Поясни. Что нам с той жизни? Куда выпрет-то? Али мы, сложа руки, с нашей телеги скрипучей смотреть будем, как ханские всадники обозы грабят и по городам гарцуют, друг перед другом бахвалясь. Кто больше награбил. Мы-то что без рук, без головы, али как?
– Ты чего брат, – Голос ее лился так же ровно и спокойно, будто они обсуждали не судьбы земли, а действительно урожай в их селе, – Это еще цветочки, ягодки впереди. Скоро старый Ольгерд мир этот покинет, тогда все совсем в раздрай пойдет. Готовь сани зимой, а телегу летом – так ведь мудрость народная говорит. Вот и мы пока сани готовить будем, что бы, когда за этой распутицей грязной, где телеги наши по уши в глине завязли, снег выпадет, запрячь тройки лихие и полететь в снежной заверти, да с колокольчиком. Кстати, я тебе Бориса Римлянина присылала – колокольных дел мастера. Как он у тебя?
– Борис-то. Нормально Борис. Ты ж кажный день колокольный звон слышишь, чего ж спрашиваешь? Да вот на Валдае ученики его, малые колокольцы льют. Под дугой у коней лихих звенят, аж дрожь по телу. Но что ж мне-то делать, Лучезарная?
– К свадьбе готовиться! К свадьбе. В новом доме. – Она встала, давая понять, что разговор окончен, – Готовь сватов. Сам во главе их поедешь.
– Куда? – Опешил Алексий.
– В Суздаль! – Коротко ответила Мария, – Ты в Суздаль, а Сергий приедет я его в Нижний пошлю. Пусть объяснит Бориске, что теперь время не Орды, а Орденов наступает. Сможет мирно объяснить, поклон ему в ноги, не сможет, будет, где орденским братьям выучку показать.
– Круто берешь, Лучезарная. Узел затягиваешь крепко, как бы вервию не порваться.
– Не порвется. Рвется там, где тонко, а не там где крепко. Собирай послов в Суздаль, я тебе помогу. С тобой в свите поеду. Свахой. А вкруг Чудова монастыря мы к приезду молодой стены поставим. Из камня.
– Из камня! – Алексий аж задохнулся. – Стены из камня! Отродясь такого не было. Кто ж спроворит? Храм и то из камня годами ставят, а ты стены. Кишка тонка!
– Мастера каменных дел, что еще с Андреем Боголюбским в Залесье пришли, они поставят.
– Для чего?
– Для красоты. Из камня белого, да на горе. Под солнцем сиять будут. А серьезно. Скоро увидим, как дубовые стены горят. Пусть попробуют на зуб каменные. Собирайся брат – время бежит не удержать. Завтра я с утра у тебя на холме. Жди.
Утром в сторону Суздаля направилось свадебное посольство во главе с самим митрополитом Алексием и боярыней Марией Нагой. Евдокия дочь Димитрия Суздальского, конечно была еще сопливая девчонка, но не более сопливая, чем была Малка, когда поехала в свите Андрея Боголюбского в Заморские земли. Пятнадцатилетнему Дмитрию Ивановичу, уже заслужившему славу жестокого и целеустремленного властолюбца, не стеснявшегося в выборе средств для достижения цели, необходим был противовес. Противовес, которым могла стать эта юная княгиня из рода Великих Залеских князей. Эта малышка, в крови которой текла кровь старых мудрых правителей Руси.
Сватовской поезд видом своим напоминал скорее монашеское шествие паломников по святым местам. Среди белых сугробов он протянулся странной серо-черной змеей. Только в самом начале, как яркий драконий гребень сочной зеленью будущего лета, искрился на солнце наряд боярыни Марии. Однако и он тускнел от иссиня черного одеяния митрополита Алексия, ехавшего рядом. Остальная свита состояла из черных монахов Алексия и серых орденских братьев Марии. Четыре ее личных гридня даже среди дюжих рыцарей и монахов выделялись своим могучим и зверским видом. Затянутые в волчьи дохи и в таких же волчьих малахаях на голове, они издали сами казались волками.
Суздаль встречал гостей колокольным перезвоном, больше похожим на набат, чем на радостный звон. Чуяли суздальцы, что это не княжну их Евдокию сватать едут, а свободу суздальскую за эти черные рясы замуж выдают. Белые стены суздальских церквей, еще по указу Андрея Боголюбского и его брата Всеволода поставленные, совсем слились с белыми сугробами, нанесенными в эту снежную зиму почти в рост человека. Только синие купола с золотыми звездами, рассыпанными по ним, как по закатному небу, расцветили картину. Сватовская змея вползла в город и свернулась клубком среди этих синих куполов, как бы стянув своими кольцами горло и колокольному звону, и этому пряничному городу, и самой Залесской Руси. Навстречу посольству выехал князь Димитрий Суздальский в окружении князей Владимирских и Белозерских.
– Милости просим, гости дорогие. Пожалуйте в терем, – Он широко раскрыл объятья, а в глазах его прыгал испуг и немой вопрос, – С чем пожаловали, кроме сватовства?
– У вас товар, у нас купец…, – По обычаю начала Мария, стараясь снять общее напряжение.
– В терем, в терем! – Настойчиво пригласил князь, с опаской косясь на черных всадников, – Как войско нежити какой, – Буркнул он про себя, но, поймав быстрый взгляд боярыни, понял, – Услышала.
Княжну просватали споро и без большой гульбы. Мария накоротке перебросилась парой слов с князьями Белозерскими и Владимирскими. Те снялись, как ветром сдуло и, свистнув свою челядь, умчались в свои уделы. Димитрий не ломался, все отписал зятю и удалился в свои хоромы, вроде бы еще князь, а вроде бы и не у дел. Евдокия собрала пожитки, села в возок, закутав нос в теплые собольи меха и устремилась навстречу судьбе в господин Великий Владимир, к своему суженому, ряженому, Великому князю Владимирскому Дмитрию Ивановичу. Мария проехала по улочкам города, вспомнила. Вот здесь она с горки на салазках каталась. Вот здесь они на проводы к князю Юрию ехали тогда, когда тоже со сватовским поездом уезжали. Только в далекие Заморские земли за невестой для самого князя Долгие Руки. Вон там за рекой, в дубраве, стояла ее избушка волховская, куда пришел к ней юный князь Андрей. Давно это было, кроме ее и не помнит никто. Она вздохнула, повернула коня и поскакала, нагоняя сватовской поезд уже втянувшийся в темную полосу, обступившего город, соснового бора.
На Оке, вылетевший на берег дозор, лоб в лоб столкнулся с ушкуйниками из Новгорода. Дозорные, как впрочем, и ушкуйники, от неожиданности чуть с коней не попадали. Ну ладно летом, по большой воде, прилетали струги и стружки с изогнутыми лебяжьими шеями на носу, а тут по ледяной дорожке да на саночках. Разбойники же просто остолбенели. Не купецкий обоз, не крестьяне с ярмарки, а боевые дружинники, да братская ватага. Все! Прощай молодецкая голова! Со свистом вылетели из ножен сабли, звякнули о кольчуги тяжелые шестоперы, переброшенные с руки на руку. Всхрапнули кони под ушкуйниками. Видать кончилась лихая жизнь, подумал каждый из них, когда выскочили из леса, рассыпаясь по белому полю черные фигуры всадников. И отступать некуда, сзади крутой обрыв, да ледяная полынья, впереди острая сталь клинков, и холодные глаза, как у первых четырех дружинников, с отблеском крови и пожаров в волчьих зрачках. Покрепче сжали рукояти ушкуйники, становясь спиной к спине. Но вдруг, как божья посланница явилась им сама Марья-искусница в зеленой меховой шубейке для верховой езды, в высокой боярской шапке с оторочкой соболями. Глянула на них своими бездонными, синими глазами, и опустились руки с зажатыми в них шестоперами и мечами. Одним взмахом руки остановила она накатившийся вал черного воинства, и поманила атамана к себе.