– Братья мои милые, русские сыны, доброй вашей речи я не могу ответить, а только благодарю вас, ибо вы воистину благие рабы божьи, – Смахнув неожиданно набежавшую слезу, твердо ответил Дмитрий, – Спасибо вам, братья. Кто больше меня из русских сынов почтен был и благое беспрестанно принимал от господа? А ныне зло нашло на меня, неужели не смогу я претерпеть: ведь из-за меня одного это все и воздвиглось. Не могу видеть вас, побеждаемых, и все, что последует, не смогу перенести, потому и хочу с вами ту же общую чашу испить и тою же смертью погибнуть за отечество наше! Если умру – с вами, если спасусь – с вами!
Дмитрий спрыгнул с коня, снял золототканый плащ и золоченый шелом, надел на боярина Бренка. Протянул ему черный стяг Великого князя. Накинул на свои брони плащ простого дружинника и, вскинувшись в седло боярского коня и подавая ему, повод своего жеребца, покрытого попоной в цвета Великого князя, сказал:
– Тебе Бренко под моим бунчуком стоять. Не дай Бог мою смерть принять, – Снял с шеи амулет с частицей иерусалимского креста, повесил на шею боярину. Троекратно его расцеловал, – Ступай с Богом. Пусть хранит тебя, его сила, – Сам поворотил коня к пушкарям.
Бренко развернув княжеские знамена, встал под образом Богородицы на главном стане в центре главного полка.
Казаки Семена Мелика подлетели к ставке.
– Идут, – Выдохнул старший.
Но туман развеялся, будто кто-то отдернул занавеску, и все увидели серый строй, медленно спускавшийся с Швивой горки, плавно перетекающий через Узу по настланной наверно еще ночью гати и медленно разливающийся на Кулишках у подошвы Лобненского холма. В центре этой серой массы более светлым пятном выделялась тяжелая пехота, прячущая в своей сердцевине арбалетчиков храмового ордена. Она и шла спокойно и твердо своим плотным квадратом, квадригой, как они любили себя называть, старой ордынской фалангой, выставив вперед копья. Однако наметанным глазом было видно, что шли они медленней, чем надо, и что фаланга забирает немного влево, как бы освобождая дорогу ордынской коннице, и сама в бой не рвется. Неожиданно Мамаева рать остановилась, и зловещую тишину, стоящую над полем, разорвал звук рога, вызывающего на битву поединщика.
– Смотри-ка, не забыли старых обычаев. На Божий суд зовут, – Толкнул в бок Пересвета, Ослябя, – Глядишь, все и решится по Правде.
Тем временем перед строем ордынцев показался витязь на вороном коне. Он обернулся и помахал в сторону красного шатра на Швивой горке, где, как можно было догадаться, восседал Мамай в окружении ближних князей.
– Это кто ж таков? – Спросил опять Ослябя.
– Это Челубей-учитель, когда-то он у Чигиря учился в сотне «Багаз». Потом сам учил искусству боя рукопашного. Считай, последний мудрец из них остался. Темир-Мурза, Железный хан, как его в роду называют. Этот рыцарь ищет подобного себе, я хочу с ним переведаться! – Пересвет выступил из рядов. Поправил на голове темный шелом, покрытый клобуком, и закинул за плечи черный плащ с белым крестом, – Братья, простите меня, грешного! Брат мой, Ослябя, моли Бога за меня! Чаду моему, Якову – мир и благословение!
Герольды, выехавшие с той и другой стороны, расчистили место и, протрубив в трубы, уступили его рыцарям. Челубей и Пересвет разъехались по краям площадки, развернулись, опустили копья и стали ждать сигнала герольда.
Труба заплакала жалобно. Это был не тот сигнал, который привыкли слышать на ристалищах рыцари и дружинники, это был не та песня, которая зовет к славе и доблести. Труба плакала о несчастной доле, о напрасно загубленной жизни, о тех сотнях и сотнях молодых и здоровых молодых парней, что положат голову свою в кровавой усобице родов. Голос ее поднялся на недосягаемую высоту и сорвался оттуда вниз, как падает сокол за добычей, как падает лебедь, когда погибает его возлюбленная.
Кони, роняя пену с боков и злобный храп с трензелей, рванули навстречу друг другу. Копья несли смерть противнику. Рука не дрогнула ни у кого. Оба встретили удар спокойно. Как удар судьбы. И встретив его, тяжело осели в седлах, продолжая нести свое безжизненное тело по инерции, тогда как души их отлетели в Прий и там, обнявшись, предстали пред Богами. Рати затаили дыхание. Божий поединок закончился ничем. Божий суд не нашел правого. Боги дали понять – в этой кровавой каше, которую заварили роды, они в стороне. Они – Боги тут не причем. Это игры больших детей, а в детские игры Боги не играют, как бы кровавы они не были.
Мария в растерянности смотрела на двух коней скачущих по полю. Оба всадника были мертвы. Там в чем ее доля? Если нет правого и неправого. Кто дал ей-то право судить вместо Богов? Она резко повернула иноходца. Прочь отсюда! Прочь! Это не ее поле, не ее сеча, не ее доля!
– Стой! – Раздался в ушах голос Святобора, – Стой! – Эхом повторила Артемида, – Ты им от нашего имени победу посулила! Тебе и в бою с ними вместе быть! Чаша в руках Ариний. Нити в руках Макоши! А слава в твоих руках! И Удача тоже, – Невидимая рука взяла коня под уздцы и подвела его, поставив рядом с конем Дмитрия.
– Ты с нами, Лучезарная? – Увидев ее, спросил Дмитрий, поглубже надвигая шелом.
– С вами, князь! Вот уже гости наши приблизились и передают друг другу круговую чашу. Вот уж первые испили ее, и возвеселились, и уснули, ибо уже время пришло, и час настал храбрость свою каждому показать, – Ответила она.
Опять запела, заголосила труба, жалобным плачем пронеслась по полю ее песня. И никто не мог понять, откуда голос ее льется, потому, как ни один трубач не подносил ее к губам. То архангел вострубил, мелькнуло в мозгу у Дмитрия, и он махнул платком, давая сигнал к атаке. И тотчас Мамай дал свой сигнал. И стегнул каждый воин своего коня, и воскликнули все единогласно: «С нами Бог!»
И сошлись грозно обе силы великие, твердо сражаясь, жестоко друг друга уничтожая. Не только от оружия, но и от ужасной тесноты под конскими копытами испускали дух, ибо невозможно было вместиться всем на том поле Куликове. Было поле то тесное между Доном-Смородиной и Узою. Передовой полк принял в свои ряды разведчиков Семена Мелика частью отошедших от переправы к ним, частью ушедших в болота вдоль оврага у Боровицкого холма. Полк поднял стяги Спаса Нерукотворного и черно-белые прапора храмовников и грудью встретил наступавшую лаву. Кони ударились о стену его дружинников как о стену града небесного. Серая туча ордынцев столкнулась с черной тучей монастырских братьев под воительством Осляби и черно-коричневым вихрем медвежьих шкур берсерков, отданных сюда ярославцами. В этой грозовой круговерти выступали кровавые зори, а в них трепетали сверкающие молнии от блеска мечей. И был треск и гром великий от преломленных копий и от ударов мечей, так что нельзя было в этот горестный час никак обозреть то свирепое побоище. Ибо в один только час, в мановение ока, сколько тысяч погибло душ человеческих, созданий божьих!
Дмитрий рубился наряду со всеми в первых рядах. Однако напор со стороны ордынцев нарастал, и он дал сигнал к отходу. Тяжелая генуэзская пехота, выполнившая маневр, имитирующий погоню за казаками Мелика, откатилась в сторону болот и там, прикрыв тыл трясиной, встала в боевое каре, не подпуская к себе никого на длину копья, но и не трогая никого, кто не подходил близко. Дмитрий вспомнил слова Марии, про то, что братья храмовники свое дело знают, и мысленно расцеловал ее в обе щеки. Действия латников позволили мощному кулаку, состоящему из орденских братьев Осляби, вравроний Марии и ближних дружинников Дмитрия прорвать круг ордынцев и отойти к полку левой руки под прикрытием града стрел пущенных лучниками.
Ордынские воеводы, тоже быстро собрали свои полки вкруг барабанщиков и тамбуринов. Быстро оценив обстановку и поняв, что передовой полк сбит с позиций, но не истреблен, судя по тому что стяги Спаса Нерукотворного заполоскали на ветру вместе с ярославским медведем сразу в нескольких местах, они сконцентрировали удар на полк правой руки. Удар по литовским рыцарям был сокрушительным. Но то, что отступать было некуда и, то, что рассыпанные среди рыцарей арбалетчики, прикрытые мечами тяжелых латников, спокойно расстреливали всех в упор, позволило ему выстоять и отбросить нападавших.
– Устояли. Прав был Боброк, – Мелькнуло в мозгу Андрея Полоцкого, – И Дева Ариев права. Вера удержала.
Ордынцы, крутанувшись на месте, как ужаленная собака, двинули на главный стан. Копья ломались как солома, стрелы падали дождем, пыль закрывала солнечные лучи, мечи сверкали молниями, а люди падали, как трава под косою, кровь текла по склону ручьями. Кони скользили и падали, задыхались в тесноте и поднимались на дыбы от усталости. Татары и казаки Мамая спешились и рвались из последних сил туда на холм, где развивались стяги Великого князя, и мелькал его золотой плащ. Вот они вырвались на поляну, завалили засеки и острые колья трупами и схлестнулись в жестокой рукопашной с личной дружиной князя. Вот уже упал под ударами Бренко, накрывшись великокняжеским плащом, а рядом легли отборные владимирские и суздальские дружинники. Вот уже чья-то булатная сабля подрубила древко на хоругви Богородицы, но Тимофей Вельяминов подхватил икону и поднял ее высоко над головой, держа двумя руками, как бы благословляя всех. Оставшись без оружия, на неминучую смерть себя обрек, но уберегла его заступница и не одна сабля, ни одна стрела не коснулась удальца. Но уже оправился Андрей и надавил с правой руки, уже Глеб Брянский собрал вокруг себя берсерков и встал как вкопанный рядом с бунчуками. Тогда Мамаевы воеводы решили свалить лучников, стоявших в полку левой руки. Спешившаяся лава и оставшиеся конники ударили по князьям Белозерским. Лучники достали мечи. Старая гвардия решила уйти в Вальхаллу достойно. Стрельцы дали залп, но это не сдержало напора, и они достали бердыши. Пали один за другим все Белозерские князья. Призрак победы замаячил пред наступавшей ратью. Вот тогда и взвился вверх сокол с красной тряпицей на лапе. Взвился, давая понять Владимиру Храброму, Боброку и пушкарям, укрытым за кустами. Пора! Пора!! Пора!!!