У стола на полу грудились гири с высверленным дном, здесь же многозначительно торчали воткнутые в доски длинные разделочные ножи, а на столе перед майором лежал пистолет с кучкой патронов. Майор легонько касался рыжих смертоносных желудей и катал их по столу в такт фразам.
Гражданский не проявлял никакого интереса.
— Ну что молчим? — майор потускнел лицом, заиграл желваками. — Я ведь на тебя времени тратить не стану. И так день почти прошёл. Санкция прокурора на арест вашей шайки имеется. Доказательств достаточно, чтобы всех под вышку подвести. Расстрельная статья светит. Думайте, Кравчук… Не молчите.
— Спрашивайте, — лениво отвернулся Валентин. — Хотелось бы услышать, что остальные набрехали?
— Ишь, бобёр! — живее закрутился на стуле майор. — Что другие наговорили? Ты сам расскажи! А я проверю, врёшь ты или нет? Слышал небось о явке с повинной? Чистосердечное признание не желаешь сделать?
— Не судился, — так же вяло ответил Валентин, — не привлекался. Откуда знать?
— Не придуривайся! — рявкнул майор. — Знакомая стратегия. Кончай ваньку валять! Я дело следователю завтра передам. Тобой и твоими дружками большие люди заниматься будут в Управлении…
— Мы — народ простой, — затянул Валентин. — Над нами тоже начальство имеется. Вот у них и спрашивайте. А мы что? Если на котёл кусок брали у рыбаков, так то что?.. Большая беда?
— Ну, хватит, Кравчук! — хлопнул ладонью по столу майор. — Чей пистолет?
И он подтолкнул оружие к Валентину.
— Первый раз вижу.
— Пистолет обнаружен во время обыска в каюте Астахина! И вот это!
Он выдвинул рывком ящичек стола и начал выбрасывать пачки денег, перетянутые резинкой.
— Откуда это у бедного пролетариата?
Валентин изобразил удивление.
— Откуда, я спрашиваю?
— Не ко мне вопрос, гражданин начальник!
— Ну, смотри! — угрожающе рявкнул тот. — Я запомнил твою рожу. При случае следователю передам от тебя привет.
Валентин пожал плечами.
— Аркадий Спиридонович, — легко отделился от шкафа человек в гражданском, — может, перекурите на свежем воздухе, а мы с Кравчуком побеседуем?
— Не хочет он по-человечески говорить, — буркнул майор, но поднялся со стула и удивительно покорно пошёл к двери. — Дурака решили все валять: ничего не знают, ничего не видели.
Гражданский как был с книжкой в руках, так с ней и уселся прямо на стол, только деньги, пистолет и патроны аккуратно сгрёб назад в ящик.
— Ты знаешь, Гриш, ведь все, как один, вот так же пургу гонят, — сказал он тихо. — Ты садись. Только не дёргайся особенно, если вдруг кто заскочит.
— Ты меня Валентином кличь, — задержанный тяжело опустился на стул, расслабился. — Забыл уже родное имя. А то, боюсь, опять путаться буду.
— Как настроение? Соскучился по нормальной жизни?
— Да что там… — качнулся на стуле тот. — Быстрей бы всё.
— За этим я сюда и прибыл. Ландграф шлёт привет и благодарность. Операцию завершаем… Казимир прислал меня с чёткой программой дальнейших действий.
— Лизовская погибла, — поднял Валентин мутные от тоски и боли глаза на собеседника.
— Антонина?!
— Только что мне стало известно, — Валентин уронил голову на грудь. — Обнаружена с вскрытыми венами. Надо срочно сообщить Ландграфу, капитан. Пусть Казимир выйдет на прокурора области. Они должны знать… Кто её?
— Вот чёрт!.. Конечно, конечно, — закивал человек в гражданском. — Ты думаешь, пронюхали? Антонину эта шелупонь порешила?
— Ничего я пока не думаю! — чуть не заорал Валентин и, вспомнив последнюю свою встречу с Викой, заскрежетал зубами.
Говорить капитану обо всём увиденном в том особняке и о том, что услышал от Виктории, сейчас не хотелось, но и молчать он не мог:
— От сына Рудольфа узнал. А ему передал рыбак, Матвеич.
— Мамонов?
— Да. Поспешай, капитан.
— Дела! — схватился за голову тот, которого Валентин называл капитаном. — Казимира я сегодня же оповещу. Сам в областной прокуратуре побываю у Игорушкина. Если труп не спрятали эти волки, о её гибели, конечно, будет известно в прокуратуре. Как сам?
— Терпимо.
— Казимир дал команду тебя из дела выводить.
— Взяли Рудольфа?
— В Ленинграде. Со всеми потрохами, с валютой и другими причиндалами.
— Отбегался…
— На днях привезут сюда. И сдадут Максинову. Кончать дело будет он.
— Кажется мне, настоящее только начинается…
— Капкан захлопнулся, майор Крестов, — улыбнулся человек за столом. — Ты сработал отлично. С доказательствами, которые ты добыл, этой шайке не выкрутиться. Жаль Лизовскую…
Он потёр шею, опять раскрылся в улыбке:
— Помню до сих пор, как ты едва не придавил меня тогда в питерской подворотне. Сработала твоя хватка.
— Сам виноват, — Валентин тоже вспомнил дождливый Ленинград, суету у железнодорожного вокзала, перепуганного Леонида с баулами и грязную вонючую подворотню, где он поджидал проворного сыщика, считая его осторожные шаги. — Найди Антонину, капитан.
— Не сомневайся. Всё сделаю, — кивнул тот. — Теперь слушай ты меня.
Валентин напрягся.
— Этому бэхаэсэснику, что орал, наболтай что-нибудь. Успокой его гордыню. Ну, ты знаешь что можно, а что нельзя: в границах нашей версии. Пополнее и поконкретнее поведаешь следователю. Решили дело из милиции пока не брать. А там поглядим.
Валентин кивнул, откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Собеседник продолжал:
— И сразу выводить тебя будем из этой игры. Я, собственно, для этого сюда Казимиром и послан. Наших людей в тюрьме подготовил… Ты не пугайся, но тебя повесить придётся. Труп твой я сам заберу.
— Что уж труп?.. Сказал бы тело… — не открывая глаз, слабо возразил Валентин. — Между прочим, Ландграф ставил задачу иную. Я же должен был отработать на очных ставках? Чтоб они совсем раскрылись, поплыли…
— Они у нас и без тебя поплывут как миленькие, — успокоил его тот, — уже раскисли… тёпленькие, можно сказать… Меня другое пугает…
— Что такое?
— Не даёт мне покоя смерть Лизовской. Ты остерегись сам-то. Чужих к себе не подпускай, а наши знак подадут, узнаешь.
Предают всегда свои
Леонид вздрогнул, дёрнулся от сильного удара в бок, открыл глаза, озираясь.
— Закрой хавло, ахламон! Кичман[19] на уши поставил своим храпом! — разъярённый детина в грязной майке маячил над ним.
Леонид вжался в глубину нар, изловчился и готов был уже врезать обидчику ногой в наглую физиономию, но раздался чей-то властный голос:
— Не трожь жорика, Гиря! Макушку забрею!
— Да он, падла, юрсать[20] не даёт! Я ему варежку прикрою и весь базлан.
— Мне твои дела ниже пупка, — с соседних нар внизу не человек, а сморчок в морщинах и бородавках загнусавил врастяжку с новой силой.
— Ты что, Обмылок, фуцином[21] заделался? — огрызнулся детина, нехотя сторонясь.
— Пока тебя боксёры на исповедь таскали, нам коня пустили[22], — сморчок с редкой седой щетиной на впалых щеках, кряхтя, принял сидячее положение, опершись босыми ногами в пол. — Мусора ловцов привезли раскручивать на полную катушку.
— А этот лох? — кивнул Гиря на вникавшего в их разговор Леонида.
— А у этого жорика пахан — козырный туз. Он тебе разом рога посшибает, если тронешь.
— Здесь не воля, руки коротки, — лениво возразил зэк, но от Леонида отошёл и поплёлся в свой угол.
— Его в сучий куток упрятали, — назидательно объяснил Обмылок. — А он оттель командует кучерами. А до тебя, Гиря, ему дотянуться — только моргнуть.
— Ты, Обмылок, словно пастырь на паперти, — хмыкнул четвёртый арестант, философским взором изучая потрескавшийся, в чёрных пятнах потолок и бегающих на нём мух. — Больше всех знаешь?
Обмылок закашлял, затрясся немощным телом. Без сомнений, угадывалось, что существо это страдает тяжёлым и безнадёжным заболеванием, однако умудрилось каким-то образом угодить в тюрьму вместо больницы в ожидании своего печального конца.
— Я червь земной, — прокашляв, загнусавил он. — Откель мне знать больше, нежели дозволено.
— Вот и не гнусавь! — оборвал его четвёртый.
— Фартовый, — Гиря подлез к четвёртому, — что за колхоз?
— А мне почём знать? — отвёл тот глаза. — Ты слышал, какую арапу Обмылок заправлял? Бросили в торбу каких-то лохов. Гудит весь кичман. Не знаю, может, и колокола льют по братве. Но брякуют, что всех их враз повязали.
— Как же они припухли?
— Одно слово, лохи!
— А что мы эфиопа ломаем? — Фартовый повернулся к Обмылку: — Дед, ты жорика пригрел, ты и спроси.
Леонид, всё это время слушавший непонятный разговор сокамерников, толком не разобравшись, всё же сообразил, что сейчас он станет предметом общего внимания, поэтому напрягся и приготовился к самому худшему.
Он не ошибся. Обмылок отыскал его тусклым глазом и поманил костлявым пальцем:
— Гуляй сюда, сынок.
Как ни родным уже стал матрац под его дрожащим от нервного напряжения телом, как ни надёжно, казалось, он вросся в угол нар, а выбираться и спрыгивать вниз на свет пришлось.
— Ты не смотри волчком, сынок. — Откуда-то у Обмылка взялись такие слова, что Гиря и Фартовый переглянулись: заиграл комедию старый фраерок!
— Ты к нам сам пришёл. Ты и объясни. — Обмылок, казалось, напрочь забыл воровскую грамматику, на которой только что общался с дружками. — Мы люди пожилые, без прописок[23] обойдёмся. Может, чем сгодимся? Вон, батька твой письмецо до нас закинул. Тебя разыскивает. Привет передаёт.
Леонид оглядел сгрудившихся перед ним зэков.
— До воли отселяя далеко, — вещал Обмылок ровным голосом, словно читал по книге. — А у нас руки длинные. Если захотим, мы дотянемся. И батьке твоему отсигналим. Так, мол, и так. При нас твой детёныш. Споможем, что можем. А, фраерки?