Здесь-то в тот раз и увидели Игната Васильевича.
Он спустился от своего дома по тропке. Выглядел странно, – распахнутая рубаха, растрепанная борода, обуви на ногах не было. Он босыми пятками месил снег. В руке держал ведро – для святой воды.
– Да пропустите же и меня к Ярданю! Ярилиной водицы жажду испить! – вот так и сказал. Да громко так, чтоб, значит, все слышали.
Поп-то от неожиданности чуть крест свой не утопил в проруби.
– Свят-свят! Не поминай беса языческого на празднике господнем!..
Тут и бабки стали Игната от проруби отгонять, так что он чуть всю воду зачерпнутую не расплескал.
– А я что? – беззлобно отмахивался он от бабок. – В «Ярдани», там ведь та вода, что Ярила дал… Вот по весне он все снега растопит, сами то же и увидите!..
Пустой старый дом… поскрипывают половицы, поет сверчок. Игнат лежит на кровати бородой кверху, ворочается, стонет, на лбу его высыпает пот…
Ему видится, что он сидит один на вершине горы, на камне разрушенного храма, да только не того, что разрушили буденовцы, а еще более древнего, языческого…
Он чуть наклонил голову. На нем ярига белоярова, жреческое облачение. Он – сосредоточен.
Медленно, чувствуя в себе необыкновенную силу, он поднимается, протягивает перед собой руки… Его тело немеет, он чувствует, как с кончиков пальцев стекает сила, от которой стал сворачиваться горизонт… И вот – он уже в луче света, ноги оторвались от земли, – он – летит к Солнцу, к Яриле, он сам – свет…
Игнат просыпается – прямо в глаза бьет яркая, полная луна. Он задегивает занавеску. Снова закрывает глаза…
…Игнат бежит по саду, затем по оврагу спускается к речке Змейке… Но вдруг впереди появляется негр с видеокамерой:
– Игнат Васильевич! Что вы здесь делаете? Вы что не знаете, что вам нельзя здесь воду набирать?!!
Игнат бросается в сторону, в овраг. Успел негр его заснять, или нет? Он же колдун, служит самой Смерти! Он же еще черт знает что натворит с этой записью! Проткнет экран иголками, а он от сего заболеет и умрет! Надо уходить, уходить!
Оврагом Игнат пробирается к монастырю… Фу-у… Кажется, никто не заметил, теперь он в безопасности… Он бежит по монастырю – монастырь огромный, множество переходов, лестниц, залов, – он поднимается все выше, выше…
И это уже не монастырь, а Звездный храм, выглянешь из окна… а там Млечный путь с мириадами звезд, и сияет там сам Ярила-Солнце!
А вот – и звонница в колокольне, устремленная в небо как ракета… Какая же она большая! Какой же колокол ей нужен! Но колокол сняли – нет колокола, нет!.. Буденовцы сняли!
Игнат напрягся… и – увидел колокол… Взял веревку… Но – почувствовал, что звонница начала раскачиваться, сверху посылалась штукатурка. Он выглянул из оконного проема, глянул вниз.
Внизу работал экскаватор – там негр рушил стены…
– Дети, сегодня я занимаюсь с вами в последний раз… Итак, сегодня у нас натюрморт.
Игнат поставил на стол засохшую ветку сирени, так чтобы на нее падал свет из окна.
Все начали рисовать натюрморт. Игнат тоже встал у этюдника, прищурил глаз, выставил карандаш, чтобы измерить пропорции.
– Не правда ли, удивительно… – сказал он. – Обыкновенная ветка сирени, засохшая. Просто – ветка. Но и у ветки есть своя история… Важно увидеть это. Почувствовать. Увядание… Не нужно повторять форм, можно нарисовать все – одной линией, или цветом, угадаешь цвет – получится чудо, рисунок будет пахнуть сиренью, говорить о старости, о близкой смерти… Понимаете, живое – и умирает… И всем нам когда-то придется также умирать… В этом все дело.
Умереть… А… вы не думали что там, дальше?..
Гороховец, 1981 – Геленджик, 1989 г.
Гой ты, Леля, Лелюшка!
Ты для сердца милая!
Ласковая девица
со златыми крыльями…
Ты скажи-поведай нам,
как же без печали жить…
Коли нет любви,
можно ль не тужить?
Выходила Лелюшка
за Ирийские врата,
Выпускала Сокола
пёрышком из рукава…
И во полюшко ходила
да срывала первоцвет…
Только без любимого
мил ли белый свет?
1989 г.
Кулибин!
Начат в Гороховце, закончен в Геленджике (около 1990 г.).
После того как Михаил Александрович прославился на всю округу, многие не могли удержаться: к слову, и так подшучивали, смеялись над ним… Словом, считали его человеком… ну… малость не в себе, вроде того Ваньки-дурачка, которого мать по пьяни пригуляла.
Во-во!.. Скоро тоже будет, как он, ходить и всему радоваться, всем улыбаться… Вот к чему чудачества ведут; вот что бывает, ежели человек головой надсаждается, – и то хорошо, хоть не пьет горькую!
Но на это возражали, – мол, пока не пьет, а потом, как затоскует, так и запьет, – такие-то в первую голову спиваются, огонь у них внутренний; если тот огонь не залить – всего человека в ничто спалить может, – а того огня никто вытерпеть не в силах, – пробовали, но как ни бились, ни терпели, ничего не вышло; если чего душа жаждет – того не пересилить.
Потешались над Михаилом Александровичем, и все потому, что он задумал собрать самолет. Да-да, самолет! Настоящий самолет!
– Да ну! Быть не может! – (с первого разу как-то не верилось).
– А вы нарочно вечерком пройдитесь мимо его дому, да за забор-то и гляньте. Он там по вечерам железом стучит… трудится… нет чтоб полезным чем занялся; трактор собрал, что ли… А то… Его б энергию, да в мирное русло!.. Да… А самолет его готов почти, – на огороде стоит… х-эх!… как раз за капустными грядками.
И точно. Ходили, смотрели. В углу огорода на деревянных козлáх, полуразобранное, стояло что-то такое-эдакое, слепленное чуть ли не из папье-маше, с просвечивающими крыльями – вроде стрекозиных, – с фарами от мотоцикла, седлом от него же (надо полагать, Михаил Александрович разобрал на части свой мотоцикл), – в общем, корыто с пропеллером и крыльями.
Михаил Александрович бросал молот, снимал рукавицы, обтряхивал руки о штаны, шел здоровкаться.
– Да вы это… да вы заходите.
– Нет-нет, спасибочки… Да мы, ить, так тока – на чуду твою глянуть. И куды ж ты на ем лететь-то собралси… а? Кулибин!.. Нешто на Луну?
– Зачем же на Луну? – смущался Михаил. – В лес буду летать, на природу… – он махал рукою за реку, где чернел лес, и уточнял серьезным, рассудительным голосом, – по грибы… В нонешнем годе белого гриба уродилось – страсть!..
– О-а? – раззевались от удивления рты. – Х-эх! По грибы!!
– А што, и по грибы! Вы пока тут с лукошечком… а я туда-сюда: вж-ж-жик!.. А ишо можно и ворон пугать с огороду. Удобно – пропеллер крутанул и все дела… чучелы не надо-ть!…
Тут на двор выходила баба Нюра, мать Михаила:
– Ой, горюшко мое, хоть вы-то вразумите яво! Гли-ко, что выдумал – самолет! За облакы летать!
– О, да… – откликался Михаил. – Бога гневить! А может, передать там кому на небеси привет? Ярилушке Солнцу?! Я передам!
Баба Нюра только махала рукой:
– Язык-то пропридержи… Ишшо беду накликаешь, язычник!.. – Она не любила, когда сын так говорил. Хоть Михаил и был не то чтоб язычник, однако он всегда подсмеивался над ее набожностью…
– А че! – замечали из-за забора. – Как с небес загремит, Богу душу отдаст, так и передаст!..
Михаил возвращался с работы домой, шел вдоль набережной, как всегда размахивая руками, что-то бормоча под нос, – наверное, он переживал очередной «производственный конфликт» (он работал мастером на судоверфи).
С реки пахну́л сырой, свежий ветерок, – он вдохнул его ноздрями, остановился; слух, привыкший к заводскому шуму, отдыхал в тишине, нарушенный только едва слышным плеском реки. Михаил сошел с дороги и подошел к старому, узловатому вязу, уронившему с могучих ветвей множество тонких, слабеньких веточек, взлетавших при малейшем ветре. Провел по его коре рукою – просто так, будто ободрил…
«Старик Вяз… Оборвалась связь… Развязанное свяжи, расплетенное сплети… – шепнул он старый заговор, не веруя, конечно, уже ни в какие привороты-отвороты, но… все же, все же… – Что на небе свяжется, на земле не развяжется…»
Впереди на скамейке, лицом к реке, сидели три старухи, в черных платках, во всем черном, старом, – они смотрели выцветшими глазами в темную воду на медленно проплывавший мимо, закручивающийся в водоворотах, мусор и подхваченные движением ветки… Река текла мимо, неспеша, сонно, сегодня такая же, как и вчера, и такая же, как в дни их молодости. Старухи переговаривались, не замечая Михаила.
– Иринка-та бросила яво – оттово Михай и чудит… Оттово… Нельзя мужику-то одному…
– Да-а… тижало…
– Шалава! Ушла, хвостом махнула, и совесть-то не зáзрило!
– Да-а… вот оне нонешние-то… Все любовь-морковь в головах!..
– Вот она вам и любовь!
Бабушки завздыхали.
Михаил отшатнулся, пошел прочь – чуть не побежал. «Неправда! – закричал он шепотом. – Неправда ваша! Все было не так! Никто меня не бросал. Просто Ирина села на электричку и поехала в Нижний Новгород. А Нижний – большой город, а Ирина – рассеянный человек, – вот она и заблудилась! Ходила по городу, спрашивала прохожих: как вернуться домой, к Мише?.. А потом попался ей навстречу этот, с черными усами, в военной форме – герой… А Ирина – очень рассеянный человек…»
Он приходил домой, ставил перед собой фотографию в застекленной рамке, – на ней Ирина смеялась, прислонившись к вязу. Он сам ее тогда фотографировал. «Становись так! Лицом на Солнышко!»
Эх, Ярилушка-Солнце, отчего ты тогда не закрылся тучами?.. «Что на небе свяжется, на земле не развяжется…» Шептали они так и тогда, смеясь и прислонившись к вязу… Но развязалось, – пустые, знать, то были слова…Чему и верить-то теперь? Разве пойти, да вяз и срубить… Хотя причем тут вяз-то? Вяз – старый друг… Это не его – ее решение… И Михаил вспоминал Ирину… Легкомысленное платье в горошек, соломенную шляпку с лентами… Был тогда ветер, бежали по платью волны, ленты развивались… Все это плохо сочеталось с ее улыбкой… было в той улыбке что-то резковатое, похожее на застывшую ухмылку статуи…