На этом я проснулась…
В четверг (3 ноября) и пятницу (4 ноября) ходили с Соней (Юдиной) в Академию (художеств). Там хорошо: тепло – во всех отношениях – и уютно.
А вчера (4 ноября) в первый раз за долгое время мне было хорошо и спокойно. И я так отдохнула!..
Вчера (6 ноября) у нас было начало разговора. Вот в каком тоне.
Я взяла книжку, которую рассматривала Екатерина Александровна (Юдина), – и недовольно отложила ее в сторону:
– М-м-м…
– Что это вы – рассердились на книгу?
– Да, это – средневековый монастырь, а я думала – современный, хотела выбрать себе более подходящий.
– Ну, – протянул он (Михаил Юдин), гримасничая. – Чего это вам вздумалось?
– Да больше некуда…
Все запротестовали. Лена (Юдина) особенно:
– Нет, ты не пойдешь! Нет, нет…
– Ничего не известно…
– Нет, нет!..
– Да право же – не известно…
– Ну, что вы – в монастырь? К картошке, селедке и постному маслу?..
– Мои любимые кушанья…
– Ну, это можно кушать и не в монастыре, – возражает Соня (Юдина).
– Нет, вы подумайте: в монастыре – смирение во имя чего-то будущего…
– А что – смирение? Бесцветность. Ведь так?..
– Да.
– А надо – больше красочности, цветистости… Нет, вам не надо в монастырь. Вам только одно надо… – и тут он (Миша) улыбнулся, сконфузился и кончил…
Кстати, завтра (8 ноября) – он (Миша) именинник…
Завтра-то я собираюсь в Академию (художеств)…
Сижу дома – и всем не даю спокойно работать, а по ночам спать – своим кашлем. Так он «хорош»!.. Дня четыре выходила с ним, думала – обойдется, и я обойдусь, хотя временами мне было очень худо: в голове стоит густой туман, а в ушах – звон, точно на Масленице со всех улиц собрались тройки, и лошади трясут головами, и бубенцы звенят, и шум – и от сотен человеческих голосов… Глаза закрывались сами собой, книга потихоньку выскальзывала из рук, делалось тепло– тепло, и в каждом кусочке тела точно помещались уши, и они слышали, как бьется сердце…
В среду Екатерина Александровна (Юдина) через Соню велела мне засесть дома, пообещав справить и отпраздновать именины, когда я поправлюсь… И я, пожалуй, обрадовалась запрещению выходить, так я нынче и не праздновала на именинах…
Вчера (24 ноября) Соня (Юдина) принесла мне (книгу) Л. Андреева204, «Биржевку»205 и рассказала, что дала Екатерине Александровне (Юдиной) прочесть мои стихи – «Круг солнца», которые я написала для Сони, посвятила ей… Я решительно не знаю, худы они (стихи) или хороши, но Соня говорит, что хороши и что Екатерина Александровна сказала то же и добавила, что они «по простоте и задушевности похожи на стихотворения Константина Константиновича»… Ах, если бы так! Я его очень люблю. Но – может ли это быть?..
Я не хочу сказать этой фразой, что они (Юдины) меня утешают, то есть говорят неправду. Нет, они искренно верят в то, что это хорошо, – потому и говорят. Но на самом-то деле – каковы эти бредни (стихи)?.. Теперь выходит, что я не признаю их (Юдиных) литературных вкусов и понимания, а ведь этого нет. Они всё прекрасно видят: что – хорошо, а что – дурно… И вот – круг, из которого надо выйти!.. Я не имею права не верить им, а верить – и сладко, и совестно. Ведь это писала я! Не кто-нибудь, за кем можно признать талантливость, дарование, – а я!..
И потом: я писала всё это так просто – без всякого подъема и какого бы то ни было возбуждения, восторженного или печального, чем характеризуется вдохновение. Я не знаю порывов вдохновения. Наоборот, когда я пишу, я делаюсь очень рассеянна и невнимательна к окружающему… Я слышу ритм движения в моей душе, слова как будто слышу в нем. И только. Но ведь это совсем не то, что присуще каждому мало-мальски поэту. И если хорошо, то… Ведь у настоящих поэтов бывают плохие стихи, так почему – случайно – у рифмоплета не может оказаться хороших?..
Вечером – на час – я опять легла. Это было блаженное состояние полусна, во время которого я слышала голоса – разнообразные и разно сильные – вокруг себя. Я прекрасно понимала, что это – не разговор хозяев (они говорили за стенкой). Нет, тут – у меня в комнате – говорили о другом. Я слышала отдельные слова, затем – фразу, произнесенную отчетливо и ясно, звучным низким голосом… Но очень часто всё это заглушалось сильным, резким, всё собой покрывавшим щелканьем, словно это складывали вдвое ремень и щёлкали им… И кто-то в туфлях бегал около, шлёпая и заплетаясь, как будто это мальчишки бегали и играли в прятки… Я сознавала, что галлюцинирую, но я всё это слышала, и мне было все-таки жалко открыть глаза и спугнуть всё… Это было такое блаженное состояние полусна и какой-то другой жизни, которую не видишь в здоровом состоянии…
А на сегодня мне снились какие-то сны – с цветами и тихим участьем…
Как я хочу тихой ласки – от кого-нибудь сильного-сильного, на кого можно было бы положиться и кому можно было бы довериться, к чьей груди было бы можно прижаться – и на несколько минут забыть всё-всё!..
Как я устала!..
Ого! Так вот что – у меня вчера (4 декабря) был Мишенька (Юдин)! Вот то-то!..
А я ведь всё сижу. Хотя и с передышкой. Билет (железнодорожный) купила (до Вятки), на две-три лекции сходила – и…
Опять сижу: сижу – и кашляю, и ною… Положим, не очень-то ною, а больше читаю – Ростана…
Но Миша, Миша! Вот уж удивил. Чего я никак не ожидала. Скорее… мог прийти Алексей Николаевич (Юдин). И вдруг – Миша. И обрадовалась же я ему!..
Мише (Юдину) я разок доставила неприятность. Это было в четверг (8 декабря)… Теперь это чуточку сгладилось, и сегодня он (Миша) уже со своей обычной шутливой манерой советовал мне на Рождестве: во-первых, каждый день ходить (в Вятке) в Широкий Лог206 – на лыжах с утра; во-вторых – съедать по десять яиц, пять французских булок, выпивать по четверти207 молока; тогда – заниматься, а потом – снова гулять вечером по городу; в-третьих – по старой памяти сходить в гимназию; в-четвертых – устроить маскарад и ходить по знакомым…
А про мои стихи – не теперь, а через Соню (Юдину) – сказал, что образы обыкновенны, но чувство природы есть; нужно читать больше поэтов – и классиков, и новых…
И в конце концов и Миша и Алексей Николаевич (Юдины) начали уговаривать меня после Рождества поступить в Школу поощрения художеств208. Алексею Николаевичу-то я знаю, зачем это надо, а что Мише – не могу понять. Екатерина Александровна (Юдина) тоже поддержала…
А теперь уж сложу все свои книжки в корзинку – и эту тетрадь тоже. 15-го (декабря) ведь уж я поеду домой (в Вятку). Вот хорошо!..
Только – как вот поеду? Это – очень сомнительное дело…
А завтра и послезавтра пойду к Ане (Корепановой) и Минюшской. Не знаю – успею ли к Галине Александровне (Краснощековой)?..
Глава 81917 год
Вятка.
Февраль. А я – дома и не думаю ехать в Питер. Неделя прошла уже с того момента, как пришлось мне узнать о том, что… что «мечтам и гóдам нет возврата…».
В воскресенье (29 января) был Шмелёв. Поражена катаральным состоянием верхушка правого легкого. И ехать – думать нечего. «Это не опасно, только надо беречься… Не падайте духом…» Но при этом – ни одного прямого взгляда на меня. Это уже подозрительность – вот эта предыдущая фраза… «Но что же делать?» – пришло мне сегодня в голову. Вероятно, потому, что мне сегодня трудно дышать (это уж виновата мамина болезнь и взаимные отношения наших – но об этом после) и болит в правой части грудной клетки, вверху. Вот во что обратился бронхит, тот отчаянный кашель, от которого я задыхалась и думала уж, что умру в один из таких приступов. Но вот – не умерла, только в легкие спустилось: ведь они у меня подготовлены ко всему – кубическим воспалением209.
И тетя особенно настаивает на окончательном излечении, как и Красовский210, который задержал меня здесь после Святок, сказав маме:
– Надо дать ей поправиться. Бронхит серьезный. Лечиться долго…
Так ведь он (бронхит) у меня и тянется-то долго. В ноябрь, 24-го, я засела уже дома – там, в Питере, а кашель и неделю перед тем был…
Там двое (врачей) меня лечили, и своим судом я лечилась, и – как будто – кашель стал проходить. Но надо было ехать, и в вагоне – душном от невероятного количества человеческих тел – было так жарко и так невозможно дышать, что всё это солдатье, мужичье и прочее пооткрывало окна. Как раз надо мной. От жары я обливалась пóтом и начинала было чувствовать, что мне от этого легче, и вот – открывали окно. Я закутывалась всем, что было под руками, но пот исчезал. Застывал просто…
Ах, какая я приехала «красивая» домой! Грязная, бледная, с измятым от бессонницы и утомленья лицом, с красными глазами… Фи!..
В этот же день сходила в баню. А потом потянулись дни, полулежачие – в постели и креслах, и ночи – с задыхающимся кашлем. Казалось, вот-вот не хватит воздуху – и конец. Всё внутри переворачивалось, и доходило до рвоты. Как-то выплюнулось несколько ниточек крови. Но мокроты, которой я захлебывалась в Питере и которой в моих легких и бронхах вырабатывалось такое поистине невероятное количество, – не было.