– Ну вот – зачем вы всегда на попятный?..
И наконец, дерзит:
– Если бы это не были вы, я бы сказал всё!..
Тут я свирепею окончательно и говорю, что никаких его объяснений отныне слышать не хочу, что он может мне ничего не говорить, что он – такой… такой… И слышу:
– Да что же это?! Какой ни придешь – всё не ладно!..
Ночь – с воскресенья на понедельник (24 – 25 марта) – была интересной.
Центр лежал в моем заявлении – за чаем – Ольге Васильевне (Кошкаревой) (конечно, при Кощееве – иначе не имело бы смысла), что я иду в театр – на «кооперативный»335 спектакль…
Дело в том, что, по просьбе Лидочки (Лазаренко), для их Кооперативной библиотеки я (и Зина (сестра), и Лида сама – тоже «кооперация») рисуем плакаты…Мой Лидочек говорит:
– Ты непременно должна быть и видеть! Вообще – будь к нам поближе!
– А если у меня – ночь (дежурство)?
– Ах уж эти дежурства!..
Оказалось, что в среду (27 марта) я могу быть только в 10 часов, так как дежурство мое кончится в 7 вечера петроградского (времени).
– Всё равно, – сказано мне, – когда бы ты ни пришла. Но ты придешь? Да?..
– Ну – хорошо…
Разговор об этом был у Лиды – и при Валериане336. Бедный, вот недоволен остался!.. Впрочем, он хотел уехать сегодня. Только вчера Лида сказала мне, что отъезд отложен – до четверга…
Так вот, я сказала Ольге Васильевне:
– А знаете, в среду я иду в театр!
Я попала в цель! Из угла послышалось:
– Теперь Цвиленёва там нет, и ходить не стоит. И пьеса – слабая…
– О, так что же? – рассмеялась я. – Для меня важно не это!.. Мы пили чай: я – перед самым носом самовара, Кощеев – в углу, налево – Ольга Васильевна (Кошкарева), направо от меня – Перевощиков. Кощеев кончил (выпил) стакан – и вытягивается, чтобы налить второй. Озорство мне внушает сказать:
– Вам далеко. Хотите, я вам налью?
Он признателен – и бормочет в своем углу что-то на тему об «особенной женской чуткости». А Перевощиков «возмущается» – со смехом:
– Что это?! Я первый раз вижу, чтобы барышни ухаживали за кавалерами!..
– Вы не так поняли, – поясняю я, – я сижу у самовара – на обычном месте хозяйки, и в качестве хозяйки и наливаю. Ведь вы еще не выпили свой чай, (так) почему вы полагаете, что я (и) вам не налью?..
Он (Перевощиков) кончает (стакан) – я наливаю ему. Приходит Л. П. Картиковская – и ей я наливаю тоже. Это меня выручает – из мной же самой созданного неловкого положения…
Позднее, ночью, он (Кощеев) приходит ко мне – и садится на стол:
– Итак, в среду вы идете в театр… Не стóит…
– Да я и не попаду на пьесу!
– Вы правы. Да и зачем?..
– Виталий Гаврилович, почему вы так? Ведь вы сколько раз были в театре! Почему же мне не пойти? Вы бывали – теперь пойду я…
– Ну – да, но ведь вы же придете к концу пьесы…
– А почему вы не хотите допустить, что мне важна не одна пьеса?..
У него – изумленный вид:
– Ах, так!.. Но, знаете, свиданье в театре совсем неудобно…
– Почему? – смеюсь я.
– Да как-то… Ну, я не знаю… Там нет уединения…
– А если – больше негде?..
– А все-таки бы – не в театре. Уж лучше – совсем не делать…
– Хорош: сам на угол Никитской ходил, а я – не могу?!.
– Так то была шутка!..
– Почему я не могу шутить?..
Изумление Виталия Гавриловича неизобразимо. Не придумал, что сказать, – и ушел… После приходит снова:
– Так значит – только до среды подождать, а там – вы в театр?..
– Обязательно! Непременно!..
Рожа у меня – серьезная, а в глазах – я чувствую – дрожит смех и заставляет трепетать ресницы. И тут я подумала, что когда-то, вероятно, многие читали по (моим) глазам то, что я сама не могла назвать в себе и потому – не умела скрыть…
И вдруг – у него делается серьезным и предостерегающим взгляд, и он говорит:
– Никогда нельзя вперед уложить и сказать – «обязательно»…
– Почему?! – возмущенно и обиженно бросаю я.
– Ну, мало ли что… Ну, какое-нибудь несчастье случится…
– Ах, так вот как! Вы мне хотите несчастья?..
– Нет, нет, сохрани Бог! Да я сам несчастным буду навек, если с вами хоть что-нибудь случится! Но ведь это может так быть?..
– И вы хотите этого – в глубине души…
– О, нет! Я хочу… хочу…
– Чтобы я была несчастной, да? Я знаю – уж слышала…
– Нет, счастливой, счастливой! Я хочу, чтобы… многоточие, – говорит он, улыбаясь, и краснеет – краснеет так, что его бритая голова становится розовой, а зрачки разливаются, и глаза становятся сине-прозрачными, обычно – такие ничьего не привлекающие вниманья глаза…
Потом не было ничего интересного. На этом интересном месте нас прервали…
В эту же ночь у меня натянуло флюс: шла туда (на службу) – и на мостике оступилась в лужу. Наутро я пошла с завязанной щекой, оттянула время, чтобы прийти позднее, чтобы такой «красавицей» меня (не) увидали…
Всё вышло очень удачно: мы встретились по дороге. Но тут подвернулся Гаврилов. Мы поговорили, после и заговорились…
Он (Кощеев) летит к аппарату Ольги Васильевны (Кошкаревой) – я стояла там:
– Нина Евгеньевна, вы завтра (27 марта) уйдете на «льготу»! На три дежурства: два – дневных и одно – ночное!
– До какого же это дня?
– Высчитали – до воскресенья (31 марта). Да, вот что еще: вы не нашли мне книжек, Нина Евгеньевна?
– А вы стóите их? А, Виталий Гаврилович?.. Вы вчера, очевидно, так искренно пожелали мне – в глубине души – какого-нибудь несчастья, что сегодня это уже исполняется… Подумайте-ка?..
– Ну… я же не желал… Но если не стóю… Так и не надо…
Я молчу с минуту, потом говорю:
– Принесла!
Кланяется – и уходит. Потом сидит один – у экспедиционного стола. У меня работает Прозоров. Беру книги, отправляюсь к нему (Кощееву). Рассматриваю их, перелистываю, говорю:
– Не знаю – те ли. Это – басни. Но во всяком случае, немножко тут есть…
– Ну вот. Спасибо! Вы – добрая. Дай вам Бог!.. Нет, не скажу…
Я делаю вид, что не слышу этой часто повторяющейся дерзости, и говорю что-то о Крылове337, какие-то пустые и ненужные слова, не помню даже – что. А Кощееву не терпится: и хочется, и не хочется сказать, что он мне пожелал:
– Знаете, что я вам пожелал?..
Я не слышу – разбираю книги.
– Знаете, что я хотел сказать?..
Но я окончательно «оглохла». И как ни в чем не бывало кладу их (книги) на стол – и ухожу. Через некоторое время (Кощеев) проходит мимо:
– Ну вот, слава Богу, – у вас уж проходит! Совсем незаметно. В среду пойдете в театр. Но обстоятельства сложатся так, что вам не будет весело…
Совсем как ворожея – старая гадалка!..
Я обозлилась:
– Ну вот, Виталий Гаврилович, как это назвать с вашей стороны? А? Как вы это назовете? Это – нежелание мне зла, да?..
– Да нет же, я не желаю вам ничего худого! Но… Так сложатся обстоятельства… Вы сегодня мало спали?
– Очень. Почему вы знаете?
– Всё будете знать…
– Мало буду спать?.. – рассмеялась я.
– Вы сказали…
– Ну, договаривайте! – тороплю я. – Что вы хотели сказать?
– Об этом я умолчу…
– Вот – видите ли, Виталий Гаврилович, мне очень не нравится, что вы не договариваете! То – «умолчу», то – «мы это оставим», то – «об этом я вам не скажу»… Мне это настолько неприятно, что я постараюсь как можно меньше разговаривать с вами.
– Спасибо, что сказали! Я сам совсем не буду говорить, – ничуть не обиделся он. – Спасибо!..
И ушел – пить чай… Через минуту выходит ко мне:
– Извиняюсь, Нина Евгеньевна, у вас нет щипцов?
– Щипцов?! – я изумлена. Он же знает, что я не реквизирую таковых никогда.
– Нет? Да вы не беспокойтесь! Это – мои последние слова…
Ушел. У меня была работа. Время шло. Я кончила (работу) – пришел печатать что-то Прозоров. А я… Я уселась у Ольги Васильевны (Кошкаревой) и Анны Ивановны, и разговоры у нас пошли, и чаи… Прямо – беда!.. Режиссер (Холуев) тут же развлекал нас…
И вот – принесли Ольге Васильевне телеграмму. Без подписи.
– Надо, – говорит, – спросить!
– Подождите! Пойду – спрошу Кощеева. (Интересно: ответит ли он? Я ему ведь сказала, что не буду разговаривать, и он ответил: «Это – мои последние слова»…) – Конечно, пойдите!
Я иду:
– На каком основании это без подписи?
– Без основания. Вы правы. Сейчас найду. Будьте добры – присядьте! Вам придется подождать минуточку, – а сам разбирает и складывает совсем другие депеши.
Он (Кощеев) на меня не смотрит:
– Я очень рад, что вы тут, что вы подождете!..
Меня на стуле – как не бывало! Откуда и легкость взялась?
– Одну минутку, – останавливает он, – я ищу!..
И правда – нашел. Даже на моей работе сделал подпись – карандашом… Потом я – с дальнего стула – слежу, как он приносит мне работу – и смотрит мимо машинки. Мне – весело. Необычайно…
В конце дежурства я сижу, и разбираю, и не могу понять.
– Всё равно не разобрать! – слышу над собой.
– Так помогите! – поднимаю я голову с серьезным видом (не хотела ведь разговаривать!..).
Читает. А потом смотрит на меня – пристально. И я читаю в его взгляде сначала – холодное изумление («ведь тут всё понятно!»), потом – там что-то загорается, и, наконец, – сам он краснеет, а зрачки его глаз разливаются, и из их черной глубины на меня смотрит что-то… Я не знаю, как сказать, но – точно вся его сущность, всё его внутреннее – в этих разлившихся зрачках, окаймленных прозрачно синей льдистой ленточкой…
Сегодня утром за мной посылали с (