организм) – уже в силу своей предрасположенности – развивает его (туберкулез) наиболее легко и быстро…
На столе у него (доктора) лежит книга – «Эволюция земли», а на окне – чьи-то «Contes»…
Я сегодня дежурила ночь. И пришла – только полежала три часа, ни на минуту не закрыв глаз. Правда, я читала. Но в таких случаях я и над книгой часто засыпаю…
Так – недавно-недавно – я сказала себе: все-таки женщин я определяю лучше, чем мужчин. И опять-таки – это неправда. Вчера (13 августа) я в этом убедилась. Вечером. Когда шла домой с дежурства – с Марией Раймундовной…
Когда – после того как в телеграфе произошла эта история доноса Ощепкова на Ларису Васильевну – мы с ней (Марией Раймундовной) так же шли домой, она говорила о том, как «трудно узнать человека» и как «какая-нибудь мелочь случайно может показать, как он низок и пошл»; о том, что теперь «нужно всем от него (Ощепкова) отвернуться и не подавать ему руки»…
Что он поступил худо – я согласна без всяких оговорок. Мне было очень больно. Но почему он поступил так – я знаю. Прежде всего – непосредственность и прямолинейность, а потом – чисто-болезненная настойчивость в желании причинить неприятность непонравившемуся в этот момент лицу. Я была такая – когда-то и в прошлом году, когда у меня шел активный процесс туберкулеза. (Скоро, верно, снова начнется: все прошлогодние симптомы начинают повторяться – за исключением повышения температуры, которая «играет на понижение» – до 35,9º…) И я его (Ощепкова) в этом вполне понимаю. Но не оправдываю – как Лида (Лазаренко-Гангесова), которая и пожалела его, и оправдала совершенно, выслушав мой рассказ об этой истории. А жалею-то и я – только его, а не Ларису Васильевну…
Итак, вчера мы шли. И он (Ощепков) попался нам навстречу. Заговорил с Марией Раймундовной, в чем-то извинился – что не «успел»… И она была с ним так любезна, как никогда: мило улыбнулась ему и благосклонно заметила, что «это – ничего»… И на прощанье протянула руку…
Я смотрела удивленно – на того и другого. Выяснилось, что дело заключается в одном фунте какао, которое достал Ев– логий Петрович (Ощепков) – и уступил Марии Раймундовне… Но ведь во всей той истории он по-прежнему считается мною виновным. Ведь он себя не реабилитировал. Так – почему же?..
В том, что он пожал мою руку, нет ничего удивительного. Я не собиралась «отвернуться от него и не подавать ему руки» – и уже два раза при встречах поздоровалась. Но ведь я наказала его по-своему: тогда не пошла с ним и после, кроме «здравствуйте», не перекинулась ни одним словом. Но и какао бы – после всех тех слов, что слышала от Марии Раймундовны, – на ее месте от него бы не взяла…
Я ничего особенно хорошего о ней не думала, но мне казалось, что она – женщина с характером и слова свои ценит несколько больше, чем это оказалось. Но как это странно: говорить, что человек – «так низок и пошл, что не нужно подавать ему руки», а потом пользоваться добротой этого человека и быть любезной с ним – только для того, чтобы достать от него один фунт какао!..
Взяла тетрадку – думала что-то записать, но карандаш совсем безмолвен в руках, и ничто не движет им. После ночного дежурства как-то совсем особенно пусто в мозгу. Полное отсутствие мысли…
Есть вопросы и думы, о которых только записываешь скользящие мысли, или результаты соображений, или самые соображения, и никому не говоришь о них – до поры до времени. Скажешь только, когда они уж переработаются. Но есть вещи, о которых и подумаешь много, и чуть не со всеми переговоришь, а записать не умеешь. И эти вопросы занимают тоже не малое место в душевной жизни. Вот и теперь, так именно я отнеслась к занимающему все мои мысли вопросу о службе.
Две недели назад я почувствовала, что не могу больше продолжать эту жизнь бесконечных дежурств, что физически силы не хватает для этого, что всё внутреннее, что я ценю в себе, что одно еще поддерживает во мне человека: стремление к душевному обновлению – через необъяснимое проникновение в жизнь духа тех, кому «…вверены рапсодии, сонеты, и вздохи волн, и звезды, и цветы…» – не находит уж больше осуществления, потому что всё время, свободное от дежурств, проходит в состоянии полусна, когда вся кровь отливает от мозга и сознание не в состоянии даже оглядываться кругом себя, когда чувствуешь только, что бьется сердце да шумит в жилах кровь…
Пошла к доктору. И после начала узнавать о месте, куда бы можно было перейти, пристроиться. И – ничего. Теперь, когда свободного выбора не существует, найти «работу по душе», как советует Сергей Суворов (получила как-то от него письмо) невозможно…
Да и знаю ли я, что мне по душе? Так трудно понять, что тебе нужно, что тебя может удовлетворить хоть – если не захватить, не увлечь… Я пока – не в состоянии. Я знаю только, что где-то во мне всё пришло в беспорядок, что мне нужно свободное время, чтобы разобраться в чем-то – хоть слегка, что мне нужно реализировать какие-то полуясные облики и намеки, создавшиеся в сфере подсознательной жизни… Словом, мне надо побыть хоть недолгое время наедине с самой собой, иметь хоть относительную свободу времяраспределения и отношений к людям – произвольность выходов и встреч. Постоянно думаю об этом…
Но трудно решиться лишиться заработка и снова тяжестью всей лечь на папины и тетины плечи. И потом: может быть, Зине (сестре) больше моего нужно «отдохнуть». И еще – кроме того: уйти – это значит признать (уже громко) свою полную непригодность и к такой пустяковой службе, к такой легкой – уж на что легче! – работе. Что же я после этого могу?.. Но больше всего мне совестно перед Зиной…
И потом: тетя настаивает, чтобы я подавала прошение в Отдел народного образования. Было место учительницы русского языка – в 3-й гимназии396. И – еще больше колебаний, еще мучительнее борьба… И такая масса противоречий!..
Как добровольно пойти, как согласиться вести классы, как решиться учить тому, чего хорошенько не знаешь сам?!. Говорят: «младшие классы», «поступают со средним образованием»… Нужды нет: ведь я-то знаю, что ничего-ничего не знаю!.. Те, кто «поступают», – значит, чувствуют, что знают, могут, значит – уверены в том, что дадут именно то, что нужно, что полагается, что полезно. А я вот – не знаю этого… И в то же время – так заманчиво это предложение!..
Говорят: «Праздники есть, лето свободное…». Да. И это. И еще: вот – один из видов живой работы, один из путей пробужденья в начинающих понемножку думать маленьких головках работы мысли и духа. Какую массу знаний, навыков, твердых взглядов, и убеждений, и чуткости надо, чтобы направить ее верно! Чтобы не подавить, не заглушить, не изуродовать… Ну так имею ли право я (абсолютная неустойчивость, если не полное отсутствие убеждений) взяться за это ответственное дело – при печальном наличии знаний самого предмета? Ответственное – не перед теми, кто побуждает меня за него взяться, не перед теми, кто назначит меня туда, не перед собой, наконец, а перед будущей умственной работой всех этих детских голов, которые мне будут верить.
Что, если будут сделаны непоправимые ошибки? Ведь невозможно же соглашаться, ясно видя свою собственную неосведомленность и неподготовленность!..
И в то же время – какая масса мечтаний, как подумаешь об уроках! Первые попытки выработки плана, полная самостоятельность распределения материала – хоть он вполне определен программой, живое творчество на каждом уроке…
И привлекает, и останавливает. Ведь нет никаких данных во мне – для живой работы…
Что делать? На что решиться?..
Но с телеграфом я кончу! Для удовлетворения моих личных потребностей у меня есть средства. На целый год я обеспечена относительно уроков музыки. И рисования. И – может быть – французского языка. А английский я возобновлю снова…
Голова кружится, как подумаешь, чем можно заняться, как только развяжешься с дежурствами!..
И вот вчера (19 августа), после ночного дежурства, так захотелось воздуха – город посмотреть! Ведь два месяца уж я не видела ничего, кроме дороги на вокзал, – погулять захотелось!..
Пошла проводить тетю – до Вертячих, по ее настоянию зашла к Зое (Лубягиной) – и не пожалела об этом. Мы пошли с ней гулять. Много обходили улиц – как хорошо и зелено на наших улицах!.. И говорили – о многом. Главным образом – о педагогическом пути. Она говорит:
– Я понимаю. Но ведь идут же смело – и только со средним образованием. Ведь Милица и Зина (сестра) были учительницами… Я как-то думала о вас… Так думала, что… Уж, верно, и вы почувствовали это. И хотела даже писать, чтобы вы шли. Ведь тут будет лучше – вы увидите, что пользу будете приносить. Общество будет другое, свое…
Пользу ли?..
Как бы то ни было, завтра буду писать прошения: и в Отдел народного образования, и об увольнении от службы…
Решаюсь на всё!..
Я видела такой тяжелый сон – (в ночь) на сегодня! Приходилось взбираться на холмики, опускаться в долины, в распутье переходить через сотни ручьев, скользя и увязая в грязи, подниматься в гору – почти отвесную или каменистую, где не за что зацепиться, ухватиться рукой… Так трудно это было!..
Проснулась – и точно в самом деле куда-то лезла: грудь болит…
У нас теперь такая суматоха: народу каждый день бывает – человек до десяти иногда.
В воскресенье (19 августа), когда я вернулась после гулянья с Зоей (Лубягиной), у нас сидели Таюха с Колей, Витя Широкшин – он с этого (дня) начал обедать у нас, Клаша с Сашей. Кто этот Саша – я не знаю; мы с ним познакомились у Плёсских – у Любы, в день рождения. Иной раз на нем – студенческая куртка, а иногда – солдатское пальто и гимнастерка. Единственное, что я знаю, это что он – Клавдин знакомый и мандолинист: в воскресенье они и играли у нас, да я не слыхала. Кажется, намерены были прийти и сегодня.