А Иоанну VI Антоновичу была придумана еще более жестокая, чем родителям, пытка. С ним запрещено было говорить. Юлиана Менгден, придворная дама Анны Леопольдовны, попыталась было шепотом разговаривать с ребенком, но солдаты отогнали ее.
Все эти годы продолжалось начавшееся по распоряжению генералиссимуса Антона-Ульриха укрепление Шлиссельбургской крепости.
Под бастионами, которые размывало водой, сделали каменный фундамент, одели в камень — сложили из известняка наружные (эскарповые) подпорные стены — и сами бастионы. Куртины — треугольные стены — соединили бастионы в единую систему укреплений.
Шлиссельбургская бастионная крепость превратилась в результате в первоклассное фортификационное сооружение, но работы, хотя за производством их и наблюдал генерал-аншеф Абрам Ганнибал, затянулись.
Когда из Раненбурга пришло донесение о попытке освободить Иоанна VI Антоновича, императрица Елизавета Петровна долго не могла сообразить, куда теперь определить любимого внука.
27 июня 1744 года камергеру барону Н.А. Корфу предписано было везти Иоанна VI Антоновича в Соловецкий монастырь.
Брауншвейгское семейство везли к Архангельску, через Переяславль-Рязанский, Владимир, Ярославль и Вологду, не останавливаясь в этих городах. Согласно указу, данному барону Корфу, довольствовали арестантов так, «чтобы человеку можно было сыту быть, и кормить тем, что там можно сыскать без излишних прихотей».
Еще большей суровостью отличалась инструкция относительно четырехлетнего Иоанна VI Антоновича. Его везли в Архангельск под именем Григория[27], причем приказано было везти его скрытно, никому, даже подводчикам, не показывать, и держать коляску всегда закрытою.
В Архангельске Миллер должен был ночью посадить «младенца» на судно, и ночью же пронести в монастырь. Там и следовало содержать его под строгим караулом, «никуда из камеры не выпускать, и быть при нем днем и ночью слуге, чтобы в двери не ушёл или в окно от резвости не выскочил».
Продолжая традиции отца, Елизавета Петровна всё предусмотрела, вплоть до самых малейших деталей, но при этом упустила то обстоятельство, что осенью добраться до Соловецких островов весьма затруднительно.
Барон Корф, не желая рисковать жизнью, уверил императрицу, что Соловки — ненадежное место, поскольку летом туда заходят шведские суда и трудно исключить возможность побега.
Считается, что в решении судьбы несчастных узников участвовал и М.В. Ломоносов, посоветовавший отправить Иоанна VI Антоновича в Холмогоры.
Спешным образом переделали под тюрьму пустующий в Холмогорах — архиерейская кафедра была перенесена в Архангельск! — архиерейский дом, и разместили в нем несчастного младенца-императора, а отдельно от него, в келье, окна которой выходили на скотный двор, «двух сущеглупых, кои там будут иметь пребывание до кончины».
Тоскливо было узникам в Холмогорах зимой, когда ненадолго поднималось холодное солнце, еще тоскливее становилось летом, когда солнце не сходило с неба, и казалось, что не будет конца бесконечному дню заточения.
Безрадостный вид — несколько деревьев, хозяйственные постройки да за высоким забором пустынная, нескончаемая даль — открывался из забранных решетками окон, но ничего другого не суждено было более увидеть ни правительнице Анне Леопольдовне, ни ее супругу, генералиссимусу Антону-Ульриху.
Сохранилось не так уж и много документов о тюремных мытарствах ребенка-императора Иоанна VI Антоновича, причем и сохранившиеся документы позволяют лишь предположительно говорить о его развитии и образовании.
Совершенно определенно известно, что официальные инструкции не только не предусматривали какого-либо обучения мальчика, но и воспрещали разъяснять ему его положение.
Ребенок рос и развивался физически, лишенный общения со сверстниками и возможности играть, не подозревая, кто он такой и почему с ним обращаются так жестоко и бессердечно.
Страдания ребенка были так велики, что они сводили с ума самих его тюремщиков. Поэтому, когда до Петербурга дошли слухи о странных выходках майора Мюллера, чтобы подкрепить его, решили послать ему в помощь его жену, сердобольную фрау Мюллер.
Считается, что это она и выучила Иоанна VI Антоновича читать, писать и молиться…
Когда Иоанну Антоновичу исполнилось 15 лет, фрау Мюллер нашла возможность завязать отношения с принцем. Через нее генералиссимус узнал, что сын живет рядом, и начал переписываться с ним.
Долго так продолжаться не могло, и в 1756 году, когда допрашивали в Тайной канцелярии тобольского купца-раскольника И. Зубарева, показавшего, что прусский король Фридрих произвел его в полковники, чтобы он подготовил побег Иоанна VI Антоновича, пятнадцатилетнего императора решено было — уже завершил ремонт крепости! — перевести в Шлиссельбург.
В начале 1756 года сержант лейб-кампании Савин получил предписание тайно вывезти Иоанна из Холмогор и секретно доставить в Шлиссельбург, а полковнику Вындомскому, главному приставу при Брауншвейгской семье, дан был указ: «Оставшихся арестантов содержать по-прежнему, и строже и с прибавкою караула, чтобы не подать вида о вывозе арестанта; в кабинет наш и по отправлении арестанта репортовать, что он под вашим караулом находится, как и прежде репортовали».
В Шлиссельбурге режим секретности еще более усилился.
Кто содержится под именем «известного арестанта» и «безымянного колодника», не положено было знать даже коменданту крепости майору Бередникову.
Инструкция, данная графом А.И. Шуваловым гвардии капитану Шубину, гласила:
«Бысть у онага арестанта вам самому и Ингермандландского пехотного полка прапорщику Власьеву, а когда за нужное найдете, то быть и сержанту Луке Чекину в той казарме дозволяется, а кроме же вас и прапорщика, в ту казарму никому ни для чего не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, також арестанта из казармы не выпускать: когда же для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли.
Где вы обретаться будете, запрещается вам и команде вашей под жесточайшим гневом Ее Императорского Величества никому не писать…
В котором месте арестант содержится и далеко ли от Петербурга или Москвы арестанту не сказывать, чтоб он не знал.
Вам и команде вашей, кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или молод, русский или иностранец, о чем подтвердить под смертною казнью, коли кто скажет».
В 1757 году Шубина заменил капитан Овцын, которому мы обязаны единственными, кажется, описаниями Иоанна VI Антоновича.
Май 1759 года. «Об арестанте доношу, что он здоров и, хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался, что его портят шептаньем, дутьем, пусканьем изо рта огня и дыма; кто в постели лежа повернется или ногу переложит, за то сердится, сказывает, шепчут и тем его портят; приходил раз, к подпоручику, чтоб его бить, и мне говорил, чтоб его унять, и ежели не уйму, то он станет бить; когда я стану разговаривать (разубеждать), то и меня таким же еретиком называет; ежели в сенях или на галереи часовой стукнет или кашлянет, за то сердится».
Июнь 1759 года. «Арестант здоров, а в поступках так же, как и прежде, не могу понять, воистину ль он в уме помешался или притворничествует. Сего месяца 10 числа осердился, что не дал ему ножниц; схватив меня за рукав, кричал, что когда он говорит о порче, чтоб смотреть на лицо его прилежно и будто я с ним говорю грубо, а подпоручику, крича, говорил: «Смеешь ли ты, свинья, со мною говорить?» Садился на окно — я опасен, чтоб, разбив стекло, не бросился вон; и когда говорю, чтоб не садился, не слушает и многие беспокойства делает. Во время обеда за столом всегда кривляет рот, головою и ложкою на меня, также и на прочих взмахивает и многие другие проказы делает. Стараюсь ему угождать, только ничем не могу, и что более угождаю, то более беспокойствует. 14 числа по обыкновению своему говорил мне о порче; я сказал ему: «Пожалуй, оставь, я этой пустоты более слушать не хочу», потом пошел от него прочь. Он, охватя меня за рукав, с великим сердцем рванул так, что тулуп изорвал. Я, боясь, чтоб он не убил, закричал на него: «Что, ты меня бить хочешь! Поэтому я тебя уйму», на что он кричал: «Смеешь ли ты унимать? Я сам тебя уйму». И если б я не вышел из казармы, он бы меня убил. Опасаюсь, чтоб не согрешить, ежели не донести, что он в уме не помешался, однако ж весьма сомневаюся, потому что о прочем обо всем говорит порядочно, доказывает евангелием, апостолом, минеею, прологом, Маргаритою и прочими книгами, сказывает, в котором месте и в житии которого святого пишет; когда я говорил ему, что напрасно сердится, чем прогневляет Бога и много себе худа сделает, на что говорит, ежели б он жил с монахами в монастыре, то б и не сердился, там еретиков нет, и часто смеется, только весьма скрытно; нонешнее время перед прежним гораздо более беспокойствует».
Свидетельства чрезвычайно любопытные.
Овцын, разумеется, шаржирует вспыльчивость Иоанна VI Антоновича, его повышенную раздражительность, но даже если это и так, то тут надо говорить не о помешательстве девятнадцатилетнего юноши, без какой-либо на то вины проведшего всю свою жизнь в тюрьмах, а о его необыкновенном смирении и терпении.
Во-вторых, вопреки распространенному мнению о неразвитости и даже некоем скудоумии Иоанна VI Антоновича, мы видим вполне разумного и достаточно начитанного молодого человека. Об этом свидетельствуют книги, на которые ссылается он, обосновывая свои мысли: Евангелие, Апостол, жития святых, поучения святых отцов…
Подчеркнем, что Иоанн VI Антонович был здоровым и полным сил юношей, и в питании — «Арестанту пища определена в обед по пяти и в ужин по пяти же блюд, в каждый день вина по одной, полпива по шести бутылок, квасу потребное число» — его никто не ограничивал. При этом всё жизненное пространство Иоанна VI Антоновича было ограничено каменным мешком с единственным окном… Тут право же, задумаешься, насколько гуманным было столь обильное пищевое довольствование. Энергия и сила переполняли юношу и, не находя выхода, грозили разорвать его.