Кто их поджигает?…Самообразовательные кружки есть порождение темных сил, питающихся соками немецкой и антирусской политики. Ей-то особенно и полезны российские антиправительственные выступления, террористические замыслы».
Александр III считал, что вообще желательно было бы не придавать слишком большого значения этим арестам.
«По-моему лучше было бы узнавши от них все, что только возможно, — сказал он, — отправить в Шлиссельбургскую крепость — это самое сильное и неприятное наказание».
Но пожелание императора почему-то оказалось не исполненным, и 15 апреля 1887 года 15 обвиняемых по делу «второго 1 марта» предстали перед судом.
Александр Ульянов отказался от защитника и сам произнес свою защитительную речь.
«Среди русского народа, — сказал он тогда, — всегда найдется десяток людей, которые настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь».
И слились эти слова со скрипом ключей, открывающих двери злу и мраку, скопившимся в шлиссельбургских подземельях и, откликнулся на них гимназист в далеком Симбирске, сказавший: «Мы пойдем другим путем».
Бесконечным и кровавым для России оказался этот путь, и вот, кажется, и нет уже давно ни Российской империи, ни СССР, а все еще не кончается эта мучительно-долгая дорога.
Приговор суда был оглашен 19 апреля 1887 года.
Всех подсудимых приговорили к смертной казни через повешение.
Десяти осужденным после подачи ими прошений о помиловании смертную казнь заменили каторгой и поселением в Сибирь, причем двое из них, М.В. Новорусский и И.Д. Лукашевич, были приговорены к бессрочному заключению в Шлиссельбургской крепости.
Ночью на 5 мая 1887 года от Комендантской пристани Петропавловской крепости отошел пароход, он увозил в Шлиссельбург А.И. Ульянова, П.Я. Шевырева, B.C. Осипанова, В.Д. Генералова и П.И. Андреюшкина.
«Распахнулись широким зевом тесовые ворота цитадели, и страх сменился восхищением. Пять лет я не видала ночного неба, не видала звезд. Теперь это небо было надо мной и звезды сияли мне.
Белели высокие стены старой цитадели, и, как в глубокий колодезь, в их четырехугольник вливался серебристый свет майской ночи.
Зарос весь плац травою; густая, она мягко хлестала по ноге и ложилась свежая, прохладная… и манила росистым лугом свободного поля.
От стены к стене тянулось низкое белое здание, а в углу высоко темнело одинокое дерево: сто лет этот красавец рос здесь один, без товарищей и в своем одиночестве невозбранно раскинул роскошную крону.
Белое здание было не что иное, как старая историческая тюрьма, рассчитанная всего на 10 узников. По позднейшим рассказам, в самой толще ограды, в стенах цитадели был ряд камер, где будто бы еще стояла кое-какая мебель, но потолки и стены обвалились, все было в разрушении. И в самом деле, снаружи были заметны следы окон, заложенных камнем, а в левой части, за тюрьмой, еще сохранилась камера, в которой жил и умер Иоанн Антонович, убитый при попытке Мировича освободить его.
В пределах цитадели, где стоит белое одноэтажное здание, так невинно выглядевшее под сенью рябины, жила и первая жена Петра I, красавица Лопухина, увлекшаяся любовью офицера, сторожившего ее, и верховник Голицын, глава крамольников, покушавшихся ограничить самодержавие Анны Иоанновны. Там же, в темной каморке секретного замка, целых 37 лет томился основатель «Патриотического товарищества» польский патриот Лукасинский и умер в 1868 году, как бы забытый в своем заточении. А в белом здании три года был в заточении Бакунин.
Ключи звякнули, и в крошечной темной передней с трудом, точно замок заржавел, отперли тюремную дверь. Из нежилого, холодного и сырого здания так и пахнуло затхлым воздухом. Кругом — голый камень широкого коридора с крошечным ночником, мерцающим в дальнем конце его. В холодном сумраке смутные фигуры жандармов, неясные очертания дверей, темные углы — все казалось таким зловещим, что я подумала: «Настоящий застенок… и правду говорит смотритель, что у него есть место, где ни одна душа не услышит».
В минуту отперли дверь налево, сунули зажженную лампочку; хлопнула дверь, и я осталась одна.
В небольшой камере, нетопленой, никогда не мытой и не чищенной, — грязно выглядевшие стены, некрашеный, от времени местами выбитый асфальтовый пол, неподвижный деревянный столик с сиденьем и железная койка, на которой ни матраца, ни каких-либо постельных принадлежностей…
Водворилась тишина».
Это воспоминания В.Н. Фигнер, которую как раз в мае 1887 года поместили в карцер, находящийся в Старой тюрьме.
О петербургских студентах, решившихся повторить ее 1 марта, она, разумеется, не знала, не знала ничего о приговоре, не знала и того, что осужденные на казнь молодые люди находятся где-то рядом, — все карцерные дни В.Н. Фигнер были заполнены ее войной с тюремщиками.
Два с половиной дня А.И. Ульянов, П.Я. Шевырев, B.C. Осипанов, В.Д. Генералов и П.И. Андреюшкин провели в одиночных камерах Старой тюрьмы, полагая, что, коли их привезли в Шлиссельбург, им даровано помилование.
На рассвете 8 мая в три часа тридцать минут осужденным было объявлено, что приговор остается в силе и через полчаса будет приведен в исполнение.
Осужденным было предложено исповедаться и принять Святые тайны, но все они отказались от этого.
«В сумерки, когда я лежала в полулетаргической грезе, внезапно я услыхала пение, — вспоминала В.Н. Фигнер. — Пел приятный, несильный баритон со странным тембром, в котором было напоминающее кого-то или что-то: человека? обстоятельства?
Песнь была простая, народная, мотив несложный, однообразный.
«Кто поет? Кто может петь в этом месте? — раздумывала я. — Не пустили ли рабочего для какого-нибудь ремонта? Но это невозможно. И откуда несутся эти звуки? Они идут как будто извне: не поправляют ли крышу на здании?»».
Загадку, кто пел, Вера Николаевна не могла разгадать и когда вышла из карцера. Потом уже из глубины сознания вдруг выплыло имя Михаила Федоровича Грачевского, который сжег себя в Старой тюрьме[52], но абсолютной уверенности в этом у нее не было.
Казнь А.И. Ульянова, П.Я. Шевырева, B.C. Осипанова, В.Д. Генералова и П.И. Андреюшкина была совершена на рассвете, на большом дворе цитадели.
«Ввиду того, что местность Шлиссельбургской тюрьмы не представляла возможности казнить всех пятерых одновременно, — докладывал Александру III 8 мая министр внутренних дел, граф Д.А.Толстой, — эшафот был устроен на три человека, и первоначально выведены для совершения казни Генералов, Андреюшкин и Осипанов, которые, выслушав приговор, простились друг с другом, приложились к кресту и бодро вошли на эшафот, после чего Генералов и Андреюшкин громким голосом произнесли: «Да здравствует Народная воля!». То же самое намеревался сделать и Осипанов, но не успел, так как на него был накинут мешок. По снятии трупов вышеозначенных казненных преступников, были выведены Шевырев и Ульянов, которые также бодро и спокойно вошли на эшафот, при чем Ульянов приложился к кресту, а Шевырев оттолкнул руку священника».
«…Прошло два дня…», — пишет в своих воспоминания В.Н. Фигнер.
— На прогулку! — сказал смотритель, отперев дверь.
Это значило конец карцерному положению.
— Я не пойду, если уводите только меня, — сказала Вера Николаевна, забиваясь в угол, и уже со страхом прибавила: — Ведь не потащите же меня силой?
Смотритель смерил с головы до ног ее хрупкую фигуру в углу, передернул плечом и с видом пренебрежения сказал:
— И чего тут тащить! 5-й уж вышел.
Тогда вышла из карцера и Вера Николаевна.
После прогулки, вернувшись в свою камеру, она смочила водой аспидную доску и посмотрелась как в зеркало; увидела лицо, «которое за семь дней постарело лет на десять: сотни тонких морщинок бороздили его во всех направлениях. Эти морщинки скоро прошли, но не прошли переживания только что оконченных дней».
Так завершилось карцерное сидение В.Н. Фигнер…
Так были казнены организаторы и участники второго 1 марта…
Пятнадцать лет спустя после казни народоволец М.Ф. Фроленко посадил у Старой тюрьмы яблоню, сам не зная, что сажает ее на месте казни А.И. Ульянова.
Растет здесь яблоня и сейчас.
То уже совсем другая яблоня, но, как и ее предшественницы, не приносит она плодов, а те яблоки, которые иногда появляются на ее ветвях, горьки и незрелы…
Глава шестая. Позвольте перекрестить вас
Княжну более всего в моем рассказе поразило, — как это можно, чтобы в христианском государстве не позволяли заключенным ходить в церковь на богослужение!
И фантазии на ледяных ладожских сквозняках тоже рождались странные и горькие…
В.П. Конашевич, забивший ломом раненого жандармского подполковника Г.П. Судейкина, пристрастился в Шлиссельбурге к игре на скрипке и сочинил пьесу, которая должна была, когда ее начнут исполнять на площадях в Санкт-Петербурге, помочь людям понять, что все они — братья.
А вскоре В.П. Конашевичу открылось, что его ближайшим родственником является германский император Вильгельм, и он значительно расширил жанровые границы своих свершений. Теперь В.П. Конашевич то изобретал аппараты для доения сала из свиней, то писал декреты, предоставляющие право каждому российскому подданному пристрелить любого участника его (Конашевича) ареста и заработать на этом миллион рублей, то составлял проекты прокладки Сибирской железной дороги прямо по деревьям.
Бывший штабс-капитан Николай Данилович Похитонов родством с императором Вильгельмом похвастать не мог, зато неоднократно лицезрел, как в великом сиянии грядет к нему Господь Бог, и то пел псалмы, то неистово кричал, что бесчеловечно удерживать его здесь, в юдоли слез, стенаний и вечных мук, когда он может пребывать в вечном блаженстве и чистейшей радости.
Переживания эти были столь нестерпимыми, что Николай Данилович неоднократно пытался покончить с собой. Вначале он попытался задушить себя подушкой; в другой раз попробовал проткнуть себе горло ножкой койки…