Я молчала и в недоумении таращилась на ее самодовольное лицо, в которое, судя по припухлостям под глазами и отекам на скулах, недавно вкололи очередную порция филлеров.
– Ты что, опять ходила к косметологу? – удивилась я, потому что после последней неудачной попытки поправить кончик носа соседка клялась на этом самом диване никогда впредь не экспериментировать с внешностью.
Удивленная тем, что я пропустила мимо ушей роковую фразу, Эмель повторила ее снова – на этот раз более решительно:
– Твой Дип от тебя ушел. Собрал чемодан и смылся с утра пораньше, чтобы не объясняться. Я обыскала всю вашу спальню… Никакой записки. Верный почерк подлого изменника!
Я была бы рада обсудить уход Дипа с чемоданом, но опухший вид соседки путал мысли, и потому я сидела в растерянности, пытаясь вспомнить, как она выглядела до этих метаморфоз. Эмель же расценила молчание как шок и, преисполненная энтузиазма, принялась громко тараторить – точно торговец анатолийскими томатами на субботнем базаре.
– Сейчас звонил паренек с охраны. Когда они увидели твоего муженька, выходящим из дома с чемоданом, естественно, последовали за ним.
Что естественного было в таком подозрительном поведении, я не понимала, и все же постепенно интрига с чемоданом захлестывала меня, поднимая массу вопросов. Эмель же, не зная себя от счастья, распалялась все больше, чем доказывала, что Дип не зря недолюбливал ее. Каждый раз, завидя на улице ее самодовольную физиономию, он немедленно переходил на противоположную сторону, чтобы не иметь счастья повстречаться с моей закадычной подругой.
– Охранник шел за ним до самого перекрестка, где симиты продают. Потом Дип взял такси, и больше мы его не видели. Чемодан аккуратно положил в багажник – видимо, что-то ценное забрал. Может, проверим шкафы? – Эмель в нетерпении поджала губы и ждала отмашки, когда можно будет отправиться на поиски ценных пропаж, но тут снова зазвонил домофон.
Как и в предыдущий раз, соседка с серьезнейшим видом выслушала монолог продолжавшего отлынивать от основной работы охранника, после чего хлопнула в ладоши и задорно пропела слово, которое означало, что ее день задался на славу.
– Hoppala! O ne yapacag şimdi?[209]Оказывается, у чокнутой старушки с четвертого этажа внук работает в такси. Ему передали номер машины – скоро мы узнаем, по какому адресу отправился твой благоверный.
Сказать по правде, настолько слаженная работа жителей нашего дома пугала, хотя нельзя было не отдать должного их прыткости и детективной жилке, которая красной нитью окаймляла жизненный путь истинного стамбульца.
Стремление покопаться в чужой корзине с бельем здесь считалось делом правомерным и даже в какой-то мере благородным.
Расчищать соседские шкафы от скелетов было едва ли не гражданским долгом уважающих себя пенсионерок, тративших добрую часть свободного времени на сплетни и пересуды.
Но если старушки грешат чрезмерной любознательностью в любой точке земного шара, как можно объяснить тотальное помешательство всего нашего дома на утреннем происшествии? Важно и то, что я понятия не имела, о каком чемодане шла речь. Более того, могла поспорить с кем угодно, что Дип был не в состоянии уложить в дорожную сумку и пару носков, не задав предварительно с десяток вопросов. А так как меня в последние часы никто не беспокоил, я пребывала в блаженной уверенности: если Дип и вышел куда-то с чемоданом, то чемодан был пуст. Этими умозаключениями я преднамеренно не стала делиться с подругой, так как решила не тормозить ее разыгравшуюся фантазию и понаслаждаться еще немного талантливым спектаклем одного актера.
Эмель упорно отказывалась оставлять меня одну, прозрачно намекая на возможность суицида. Не смолкавший домофон трезвонил каждые десять минут, что в конце концов вынудило меня отключить его от сети – тогда участливые соседи, охранники и даже мусорщик начали ломиться в дверь. Эмель на правах ближайшей подруги шушукалась с ними в коридоре, принимая всевозможные дары, которые стекались этим утром к нам в дом нескончаемым потоком. Так, к полудню стол кухни был заставлен домашними пиши, дюжиной сырных погача и береком с сыром; подслеповатая кошатница Нилюфер-ханым притащила собственноручно приготовленные манты – их я сразу отставила в сторону; обворожительный актер из пентхауса передал с консьержем бутылку «каледжик карасы» – это местное пино-нуар с почти полным отсутствием танинов из-за тончайшей кожицы редкой черной ягоды.
– O-o-o! Harika olmuş![210]– завизжала Эмель и побежала в кухню за штопором, но, встретив мой недоумевающий взгляд, потупилась и вернула бутылку на стол. Я знала, что это ее любимое «глю-глю» – тип новомодного вина, которое можно пить легко и не пьянея. Дип не верил в будущее таких напитков, что выдавало в нем консервативного дегустатора «старой школы», а я и вовсе не бралась судить, так как хмелела от запаха собственных духов, чего мне было вполне достаточно.
Вот уже час я пыталась дозвониться до Дипа, но его телефон упорно не отвечал. Подруга всезнающе качала головой и уговаривала перестать унижаться.
– При чем же здесь унижения? – не понимала я ее намеков. И не хотела понимать. – Объясняю тебе, мы не ссорились… Так люди не уходят!
– А я говорю, что мужчины только так и уходят! Все мои четверо мужей бежали ни свет ни заря под покровом ночи! Романтики! Удобно, знаешь ли: ни объяснений тебе, ни слез, ни угрызений совести. Стоило им узнать, что я снова в положении, как они тут же улетучивались, как спирт из бутылки, – и она грозно потрясла «каледжик карасы», которая ей не давала покоя.
Подумав немного, Эмель уставилась на область моей талии, которую не самым выгодным образом подчеркивал домашний халат – во всей суматохе я даже не успела переодеться.
– Послушай, – задумалась она. – А ты не …?
– Не что? – не поняла я.
– Sen hamile değil misin acaba?[211]
– Конечно же, нет, – с обидой за Дипа резко произнесла я. – Не знаю, что ты думаешь о людях, но многие мужчины ведут себя порядочно, – и я направилась в спальню, чтобы наконец снять этот злосчастный халат, в котором живот действительно выглядел круглее обычного.
– Постой-ка! – скомандовала Эмель и принялась ощупывать меня со всех сторон, как будто я была рождественской уткой: именно так греческие тетушки нашего района осматривают дичь, покупаемую у мясника Альтана перед зимними праздниками. – Ну ты и набрала вес, – протянула она, осуждающе качая головой. – Даже не знаю, что хуже: быть беременной или пампушкой – мужчины бегут и в том, и в другом случае.
Я с неприязнью глянула на вредную физиономию Эмель, которая жевала все, что плохо лежало, и при этом оставалась тонкой, как щепка. У нее был метаболизм мальчишки-подростка, а гормональная система работала как швейцарские часы, выдавая по здоровой яйцеклетке ровно в тот момент, когда на горизонте появлялся очередной ухажер: стоит ли удивляться тому, как быстро ретировались все эти кавалеры.
На прошлой неделе мы приготовили килограмм нежнейших цукини в хрустящем кляре: этот рецепт весь прошлый год курсировал от дома к дому Бомонти, пока круг не замкнулся, и в районе не осталось ни души, которая не оценила бы по достоинству рецепт овощного meze[212]. Продавец цукини был просто счастлив, так как зеленые плоды разлетались по сумкам старательных хозяюшек моментально – всего за час его прилавок пустел и зиял одинокой столешницей среди прочих заваленных овощами лотков. В результате мои весы показывали плюс два килограмма, в то время как Эмель даже не думала обременять себя столь унизительными процедурами: она-то знала, что ее впалый живот останется таким, даже если в ее крохотную головку придет нелепая мысль поглотить все цукини этого мира.
Как бы то ни было, новое блюдо вошло в обиход благодаря простоте исполнения и, вероятно, пользе, хотя использование фритюра сводило на нет огромные плюсы. Нарезанные брусочками кабачки (толщиной с мизинец взрослого человека) мы мариновали в особом кляре. Кляр собирался из перечня самых простых продуктов: 200 мл холодной минеральной воды, 100 мл молока, 1 яйца, чайной ложки соли, паприки, куркумы и сушеной мяты, просеянной муки с пакетиком разрыхлителя. Муки нужно класть на глаз, чтобы консистенция готового кляра была ни густой, ни жидкой – задачка не из простых, поэтому я ориентировалась на плотность жирной сметаны. Нарезанные цукини мы вымешивали в этом тесте и сразу же отправляли в плавание в шипящее рафинированное масло. Овощные бруски на глазах раздувались в золотистом кляре, и аромат прекрасного перекуса молниеносно разлетался по всему дому. Мы не ленились и готовили глубокую кясе чесночного соуса из жирного йогурта – с ним слегка остывшие кабачки звучали так же ладно, как и османская баглама[213]на деревенской свадьбе.
День давно перевалил за полдень, и очередной азан, всегда навевавший печальные мысли, заставил задуматься о слабохарактерности, в которую повергла меня стамбульская добрососедская традиция вмешиваться в личную жизнь без зазрения совести. Эмель, не переставая, напевала песню, из слов которой знала лишь aman aman; дети рисовали в своей комнате, а часы в гостиной ритмично отбивали секунды, на фоне которых мое сердце бешено колотилось и рвалось из груди.
Я знала, что с минуты на минуту терпению придет конец, и тогда Эмель узнает, что такое гнев праведной «ябанджи». И тогда она побежит по этажам и кварталам, и через какой-нибудь час наш игрушечно-постановочный район Бомонти будет судачить о том, что бессовестным иностранцам ни в коем случае нельзя доверять – так как все мы неблагодарны, плохо воспитаны и не чтим традиции места, в которое нас привела судьба. И, конечно, все именно так бы и произошло, если бы не чудесный звук, который теплом пробегает по сердцу, согревает каждый уголок дома и дарит ни с чем не сравнимое ощущение счастья – звук поворачивающегося ключа в замочной скважине!