Чувство обиды, направленное на беднягу Дипа, потихоньку таяло, и привкус тайн и приключений немедленно поселился на кончике языка (его не спутаю ни с чем и никогда). Видя положительные метаморфозы в моем настроении, муж успокоился и продолжил заваривать молодые чайные ростки filiz[218], аромат которых был мягким и ненавязчивым – идеальным, чтобы расслабиться холодным вечером.
Пока я искала в кабинете лупу, Дип разлил янтарный напиток в крохотные грушевидные стаканы, и кухня тут же наполнилась теплом и уютом, которые могут быть только во время семейного чаепития. Эта магическая церемония знакома человечеству долгие тысячелетия, за время которых она претерпела столько изменений: известный нам чай прошел тернистый путь от горьких целительных эликсиров до глубокого вкуса байхового взвара.
Письмо было написано тонким витиеватым почерком на французском, который, к сожалению, так и не поддался мне, как старательно я ни подходила к его изучению.
Очаровательная учительница Моник на курсах Alliance Française несколько лет назад предположила на премилом бургундском диалекте, что восемь времен глагола не дадутся мне даже avec le temps[219]. Тот вечер мы завершили с Дипом бургундским алиготе с покатых берегов Роны. Уроки французского пришлось сменить на турецкий, преподаватель которого был намного сговорчивей и восхвалял мои таланты (впрочем, как и всех остальных учеников в классе). Местная образовательная система зиждется на двух столпах: похвалах учащихся и обязательном горячем питании в ученической столовой. Педагог обязан хвалить ученика перед родителями, восхищаться его способностями, как будто это прописано в его трудовом контракте. Многочисленные родственники, имеющие доступ к учителю, часами выслушивают дифирамбы в честь любимого чада, после чего рассыпаются в ответных похвалах, что являет собой принцип зеркальной дипломатии в действии.
Но вернемся к письму, которое, судя по рассыпающимся краям, пролежало в поддельном чемодане не одно столетие.
– Да брось! – возмутился Дип, когда я озвучила эту мысль. – Бумажке не больше тридцати. Видимо, чемодан склепали в девяностых, как раз был бум реплик.
– Ну нет… Ты только посмотри на бумагу, видишь вензель вверху? – и я покрутила пальцем над каллиграфически выведенной буквой «E» и какой-то еще, неудачно размытой пролитым одеколоном или чем-то еще… – Так оформляли бумагу для личной переписки веке в девятнадцатом.
– В любом отеле можно найти стопки такой бумаги. Возможно, это логотип какой-нибудь гостиницы. Дай-ка подумать, где я мог его видеть…
– Перестань, какой отель! – и я с обидой притянула листок поближе к себе. – Таким почерком люди лет сто как не пишут. Посмотри на росчерк внизу. Плохо видно, конечно, но… – Мои глаза округлились, так как имя, полностью разобрать которое не представлялось возможным, начиналось с той самой буквы «E». Выходило, что автор письма был кем-то знатным, раз имел в те далекие времена собственную бумагу для корреспонденции.
Дип тщательно протер стекло лупы полой кашемирового жилета, после чего недоверчиво посмотрел сквозь него на подпись. Для большей верности он даже прищурил один глаз, что вполне доказывало близорукость, от которой он открещивался как мог: мужчины неохотно соглашаются на диагнозы, подтверждающие их зрелый возраст. Один из казусов, связанных непринятием себя, случился с полгода назад, когда в местной парикмахерской услужливый куафер предложил сделать Дипу омолаживающую стрижку, на что тот охотно согласился. В результате его очаровательная проседь на висках превратилась в жгучую смоль, добавившую ему с десяток лет, не говоря о пересудах коллег и соседей. Подруга Эмель, которая всегда была начеку, предположила, что у Дипа появилась любовница, чем окончательно настроила его против себя. У меня же появился лишний повод подтрунивать над любимым супругом и никогда не доверять свои волосы местным парикмахерам.
В ту ночь, уложив детей спать, я тут же отправилась на кухню, где при свете настольной лампы изучала таинственный листок прекрасной незнакомки. О да, я была уверена, что автором письма была женщина, так как ни один мужчина этого мира не способен так легко использовать восхищенные междометия и притяжательное местоимение mon[220]в каждой строчке – определенно автором была эмоциональная собственница, не ограниченная в финансах и каким-то чудом занесенная в девятнадцатом веке в Константинополь из самого Парижа. Именно Парижа, так как такие размашистые завитки на прописных буквах могла позволить себе утонченная столичная дама, не лишенная кокетства и самомнения.
Хоть бумага порядком и подвыцвела, было ясно, что изначально она обладала изысканным кремовым оттенком с легким перламутром – очевидно, писавшая письмо француженка была одета изысканно и по моде. Оставалось перевести слово за словом, что осложнялось поплывшими чернилами, и все же я смело взялась за дело.
Я аккуратно выписывала предложения в свой блокнот, периодически прибегая к помощи интернет-переводчика, который старательно и самоотверженно приподнимал завесу над загадочным посланием. Дип, мучимый бессонницей, постоянно околачивался рядом. Ему хотелось, чтобы письмо оказалось недавним, и, заглядывая через плечо, чтобы прочесть расшифрованные строки, он тяжело вздыхал. Я знала, он догадывался, что опрометчиво сбыл настоящий чемодан старейшего из производителей дорожных сумок обманщику-перекупщику. И все же с каждым долгим часом той ночи мне начинало казаться, что настоящее сокровище находилось в моих руках теперь, и, возможно, если бы Дип не решился вывезти чемодан без моего ведома, мы никогда бы не узнали об этом письме.
Я слышала, как проехала шумная машина, собиравшая мусорные пакеты, выставленные на тротуары: часть из них уже распотрошили кошки, и оттого пакеты выглядели «страшилами» с раззявленными пастями, из которых торчали банки, бутылки и прочее барахло. Затем со скрипом начали опускать роллеты в соседней пиццерии – неужели уже час ночи? Позже завели свою бранную перепалку чайки на крыше соседнего дома. Каждый день ровно в три они начинали бесстыдно сквернословить по-птичьи, пока кто-то из парочки не сдавался: обычно та из птиц, что поменьше, лезла под крыло к другой, и так они успокаивались ненадолго.
Ближе к пяти перевод был готов, за исключением пары фраз, которые, как мне казалось, не могли повлиять на смысл, так что я с гордостью пнула заснувшего за столом Дипа в плечо, чтобы зачитать ему тайное послание благородной дамы своему высокопоставленному возлюбленному, отношения с которым очень напоминали классический адюльтер. От восхищения я едва дышала, но Дип, проспавший всю эту ночь на стуле и оттого с трудом понимавший, что происходит, со свойственной ему рассудительностью предложил перенести зачитывание письма на утро и медленно поплелся в спальню. За окном раздались первые звуки утреннего азана. Заунывно и протяжно он распахивал неспящим новый день, призывая осветить его истинной верой. Я медленно скользила уставшим взглядом по строчкам чужого письма, рисуя образ взволнованной красавицы, и проникалась собственной верой во что бы то ни стало раскрыть имя незнакомки, а вместе с ней и доказать подлинность моего чемодана – и моя вера была крепка и непоколебима.
Как и полагается после ночных бдений, сон был дольше обычного. Раскрыв глаза, я искренне поблагодарила судьбу, что на этот раз надо мной не стояла вездесущая Эмель. Однако стоило мне улыбнуться вчерашним воспоминаниям, как из комнаты донесся знакомый звонкий смех: соседка дожидалась моего пробуждения в гостиной, умышленно выдавливая максимум громкости голоса, чтобы поскорей разбудить меня. Коварству этой женщины не было границ! Удивительным казалось лишь то, как оно умещалось в ее мелком теле ростом чуть больше полутора метров. Завидев меня крадущейся по длинному коридору, который является обязательным атрибутом любой стамбульской квартиры, она подскочила на месте и бросилась меня обнимать, как будто мы не виделись год. Мимоходом она шептала мне на ухо:
– Твой здесь, в кухне… По лицу вижу, что-то скрывает. Ты узнала, где его носило вчера?
Как мне хотелось, чтобы утро началось совсем иначе, чтобы не нужно было никому ничего объяснять. После бессонной ночи мысли хаотично блуждали из одного полушария мозга в другое, и у меня не было никаких сил призвать их к порядку. Дип, очаровательно обвязанный фартуком в цветочек, выглянул из кухни и одарил меня красноречивым взглядом. Было ясно, о чем он думал: «А я предупреждал, что дружба с этой женщиной тебя доконает… Я говорил!» Полным мольбы взглядом я смотрела на фарфоровый наперсток с ароматным турецким кофе в его руках, который мне был так необходим.
– Что ж, – неожиданно заявили Дип и, сунув мне кофе, подхватил Эмель за плечи и резко развернул к двери. – Мы уходим по делам, прямо сейчас. До скорой встречи!
– Но она же в халате! – закричала Эмель, уже будучи одной ногой в подъезде. – И куда вы едете?! Я дома и буду ждать новостей! – крикнула она в недоумении, после чего за ней захлопнулась дверь. Я с благодарностью смотрела на Дипа, который проявил верх негостеприимства и дурного воспитания, однако сделал это так мастерски, что определенно заслуживал прощения за свою вчерашнюю выходку.
Однако на этом сюрпризы мужа не закончились. Усадив меня в свое соломенное кресло с чашкой кофе, он признался, что трижды перечитал с утра перевод письма и обнаружил кое-какую зацепку, а именно две большие буквы «АА», к которым несколько раз обращается дама в письме.
– Ты все еще пытаешься привязать это письмо к нашим дням? – устало спросила я: кофе не спешил с бодрящим эффектом.
– Напротив, дорогая! Мы, кажется, обнаружили нечто невероятное. Похоже, письмо принадлежит самой… – тут он склонился к самому моему уху и произнес имя, от которого я тут же пришла в себя без помощи кофе.