22 октября, г. Стамбул
Мишленовский ресторан вместо фабрики по пошиву одежды. – Благословенная трапеза стамбульским бутербродом. – Геометрические каноны площади Таксим. – Опасная роль свидетельницы на свадьбе. – Сливочная пенка с привкусом камфорного кардамона. – Эпидемия любовной лихорадки. – Аристократия, гармонь и наваристые щи «Режанса». – Отношения в стиле медленного пекмеза. – С лодосом шутки плохи.
Необычный возраст возлюбленных – настолько избитая тема, что и говорить о ней было бы как минимум рискованно: сложно не повториться и гарантировать хоть какую-то оригинальность идеи. Однако «разнокалиберные» отношения (понятно ведь, о чем я?) настолько часто встречаются на моем пути, что едва ли не ежедневно я спотыкаюсь о них, будто о булыжники вековых тротуаров на улице Иззет Паши.
Дефекты и деформации возведены в этом городе в исключительный культ, и вряд ли есть силы, способные помешать коренному стамбульцу любоваться неровностями, шероховатостями, кривизной и просто несовершенствами, связанными с этим прекрасным городом.
– Нам нравится находить красоту в изломах и трещинах, – признается продавец стамбульских сандвичей.
Дядюшка Умер (ударение непременно делается на второй слог) уверен в этом и потому вовсе не печется о стерильности разлетающихся, как горячие пирожки, уличных завтраков. Каждое утро он прикатывает под окна нашего дома очаровательный красный тарантас с самодельной крышей, под которой в металлических контейнерах бережно хранятся основные виды утренних сыров. По утрам здесь особенно жалуют örgü peynir – немного пресную сливочную косичку или нежнейшие перламутровые брусочки dil peyniri, которые расслаиваются на тонкие нити и тают во рту так скоро, что, не успев насладиться их маслянистой текстурой, скорее тянешься за следующим кусочком. Кроме сыров, в плошках учтивого Умера всевозможные ветчины и колбасы, виртуозно нарезанные на тончайшие ломти, через которые можно запросто смотреть на спешащих к его импровизированному прилавку прохожих.
Овощи – красная нить стамбульского завтрака, даже если он совершается впопыхах среди дребезжащих клаксонов вертлявых мотоциклов и неповоротливых корпоративных автобусов, развозящих детей в школы, а их родителей – к местам работы.
Привычка заботиться и опекать проявляется здесь повсюду.
Несколько месяцев назад меня попросили поучаствовать в процессе найма нескольких сотрудников в крупную турецкую компанию, отшивающую огромными партиями школьные комплекты одежды. Строгие пиджаки и жилеты разлетались по странам СНГ, создавая тот самый серо-коричневый шик ни с чем не вяжущейся шотландской клетки. На работу нанимали русскоязычных консультантов по продаже, и мне как раз предстояло проверить, насколько грамотно они говорили по-русски. Расслабленная от простоты своей миссии, я наслаждалась первым интервью – пока кандидат не начал задавать вопросы руководителю фабрики. Кашлянув в кулачок, некто господин Кизяков в весьма настойчивой форме попросил изложить меню завтраков и обедов на предприятии, а также в деталях интересовался, во сколько его смогут забрать из дома, а после вернуть обратно в целости и сохранности. До настоящего момента кандидат промышлял починкой стиральных машин с выездом на дом, что, возможно, сформировало в нем привычку нормированно принимать пищу. И вполне вероятно, что в прошлой жизни тот же господин Кизяков был важным пашой при дворце султана, которого перемещали исключительно в паланкине, и теперь он категорически отказывался пользоваться общественным транспортом. Нервно сглатывая слюну, я незаметно косилась в сторону менеджера и как можно мягче улыбалась кандидату, в жилах которого, очевидно, текла благородная кровь. Однако, к моему немалому удивлению, вопросы горе-интервьюируемого возымели самый что ни на есть вдохновляющий эффект на менеджера, который, закатывая от удовольствия глаза, начал перечислять всевозможные изыски, которыми полнится кухня швейного цеха. Там были все виды пряного суджука с органического загородного подворья, яйца вареные, жареные и даже в виде менемена с сочными томатами – очевидно, с той самой фермы, где выращивали на вольном выпасе ягнят для наваристого бейрана[91]. Стоит ли говорить, что автобус для транспортировки сотрудника (ценность которого росла на глазах) был оснащен современной системой кондиционирования, обогревом сидений, восемью подушками безопасности и телевизором. «Keşke bunu bilmeseydim!»[92]– от неожиданного шока я начала думать по-турецки и почему-то немного сожалеть о неправильном выборе профессии. Стоит ли говорить, что каждый последующий кандидат первым делом также начинал обсуждение рациона в рабочее время, чем приводил в неописуемый восторг менеджера, как если бы тот руководил мишленовским рестораном, а не фабрикой по пошиву форменной одежды.
Покупать завтраки у Умера я не рискую, а вот Дип – стоит мне задержаться в ванной за чисткой зубов или у открытого холодильника, провозглашая, что молоко для омлета прокисло, – моментально исчезает за дверью. Через минуту я могу созерцать его с балкона, уверенно перечисляющего ингредиенты стамбульского «бутерброда». Вскоре на кухне оказываются два свертка длиной сантиметров шестьдесят: в каждом по разрезанному вдоль полноценному багету, напичканному отварными яйцами, двумя видами ветчины, тремя ломтями жирного суджука, сыром «лабне» и «кашар», огурцами, помидорами, стручками острого перца, пастой из черных маслин и чем-то еще, что я так и не смогла идентифицировать. Обычно такие завтраки быстро заглатываются спешащими на работу таксистами и рабочими, возвращающимися с ночной смены или, напротив, идущими на первую. Дип же подходит к этой благословенной трапезе со всем достоинством и уважением: вооружившись ножом и вилкой, он тщетно сражается с хрустящей коркой багета, напоминая благородного Дон Кихота в эпизоде с мельницами. Однако битва вскоре оказывается им проигранной и, обреченно вздохнув и вооружившись ворохом салфеток, он брезгливо обхватывает багет пальцами, что, однако, ничуть не портит аппетитного завтрака.
И если дядюшка Умер, чье имя нужно постараться произнести правильно, дабы не исказить смысла сказанного, совершенно не печется об эстетике и, более того, наслаждается ее отсутствием, свой путь я вижу ознаменованным поиском гармонии и красоты и потому скорее останусь без завтрака, чем стану пичкать себя ассортиментом молочно-мясного отдела супермаркета ŞOK[93], в котором затариваются все уличные торговцы.
Симметрия, возведенная когда-то в ранг искусства прекрасными эллинами, работает везде, соблюдая филигранные пропорции и благословляя традиции ионического и прочих ордеров[94]. По сей день мы мыслим геометрическими канонами Гипподама Милетского[95]– когда чинно обходим только что обновленную площадь Таксим и упираемся в красивейший из проспектов Истикляль, по которому должен пройти каждый житель этой планеты. По официальным данным, полтора километра стамбульского «проспекта Независимости»[96]ежедневно посещают около трех миллионов любопытствующих пар глаз и, очевидно, столько же ног. Несложные математические подсчеты путем умножения этой впечатляющей цифры на количество дней в году приведут нас к ошеломляющему миллиарду. Каждый задумывается о вечном и становится лучше, проходя мимо ворот красивейшего собора Святого Антония, воскресный хор которого так же прекрасен, как и десерт кат-мер, который можно отведать в любом стамбульском общепите. Я и сейчас не отказалась бы от золотистой хрустящей корочки, рассыпающейся на тысячу нежных осколков, стоит лишь взглянуть на нее! Но в этот раз я спешу и потому не могу задержаться по старой традиции на три стаканчика терпкого чая, без которых катмер не катмер.
Эмель начинает приветствовать меня задолго до того, как я подхожу к высоким дверям evlendirme dairesi[97]– между нами еще метров сто, толпы прохожих, три тележки с жареными каштанами и одна с симитами, а она кричит, размахивая руками, как семафорщик.
– Ты не могла не опоздать хотя бы сегодня?! – огорошивает она вместо дружеского приветствия и больно щипает за щеку, но я смиренно сношу все ее чудачества, потому что на мне лежит миссия, возложенная всем нашим добропорядочным домом. Эмель, будучи свободолюбивой и при этом отягощенной четырьмя детьми женщиной, последние годы неутомимо вносит хаос и нервную дрожь в упорядоченный быт скромных семейств нашего кондоминиума. Она обладает набором удивительных качеств, которые в замесе с ее стамбульским характером делают нахождение рядом совершенно небезопасным.
Эмель – настойчивая и целеустремленная, причем эти качества крепчают ближе к полуночи: ее любимое время для прогулки по этажам в поисках трех кубиков сахара для чая или куска мыла (она чистоплотная и, не искупавшись, в постель не ляжет). Эмель коммуникабельна, что очень естественно для стамбульской женщины, однако в ее случае список тем настолько широк, что ставит порой в тупик даже старую соседку Айше, которая повидала на своем веку ох как много! Эмель ревнива и злопамятна, поэтому держит в страхе мясника Альтана, который скрывал сутки в своей квартире ее бывшего мужа в момент побега последнего; шантажирует продавца артишоками на рынке Ферикей, однажды опрометчиво продавшего ей залежалый товар; обвиняет технического работника Айтача в том, что вкручиваемые им лампочки слишком быстро перегорают. Наконец, она просто не переносит на дух всех мужчин без исключения независимо от их возраста и политических убеждений, потому что им всем одно нужно – что конкретно, не уточняется. Осознавая весь перечень сомнительных добродетелей скандальной соседки, всем домом мы пришли в неописуемый восторг, узнав, что наконец мать четверых несносных ребятишек остепенится и, возможно, даже в скором будущем съедет из нашей скромной обители в роскошный особняк будущего супруга в элитном районе Этилер. Я предвкушала экскурсию в настоящий стамбульский дом периода светских реформ Ататюрка – гигантский, светлый, напоминающий европейское шале на склоне Альп с безразмерной кухней и эмалированной плитой цвета капучино на восемь конфорок.
Будучи заинтересованными в скорейшем заключении долгожданного брака, пятьдесят жителей мечтающего о покое дома делегировали меня на роль свидетельницы, которой было поручено костьми лечь, но довести церемонию до конца. Всю дорогу я готовила себя к опасной миссии, полная решимости в случае необходимости ликвидировать любое препятствие на пути к счастью молодых.
– Ты все пропустила! – категорично заявила Эмель и обессиленно опустилась на грязные ступени каменной лестницы прямо у входа в обитель Гименея[98]. Гигантский уличный пес стамбульской породы смущенно справлял нужду у колонны в метре от нас. Романтизм, все еще исходивший от покосившегося набок бумажного венка на голове невесты, испарился, как по щелчку.
– Я пропустила церемонию? Но ведь до нее еще полчаса…
– Нет, дорогая моя… Ты пропустила то, как профессионально я отправила этого мерзавца!
– Вы расстались?! – я испуганно моргала глазами, понимая, что провалила задание, и теперь старушка Айше из квартиры напротив вряд ли позовет меня на кофе по-фанариотски, к которому я привязалась настолько, что не мыслила ни дня без нежной сливочной пенки с легким привкусом камфорного кардамона. Полная эгоистичного негодования, с ужасом я корила себя за нерасторопность. Приди я на полчаса раньше, возможно, мне удалось бы помирить поссорившихся голубков. Эмель, громко шмыгнув носом, наконец подняла голову: черные змейки туши высохли кривыми полосками на ее опухших щеках; красная помада расползлась во все стороны – женщинам с макияжем определенно не стоит плакать…
– Им всем нужно одно и то же… – обреченно произнесла она свою коронную фразу, и мне стало еще грустнее от того, что я так и не побываю в настоящем стамбульском особняке с гигантской кухней и эмалированной плитой на восемь конфорок. Было стыдно, что в такой трудный момент я не могла найти в себе ни капли сочувствия и сострадания: меня занимали грязные пятна от пудры на белоснежных рукавах свадебного платья, развалившиеся букли на голове невесты – излюбленная прическа всех стамбульских женщин, которую с легкостью ваяют городские «куаферы» за считаные минуты.
– Я домой! – поднялась Эмель. Она поправила складки длинной юбки, вид которой был непоправимо испорчен, и, задрав подбородок, манерно заложила выбившиеся пряди за уши. – Наивная я! Еще зачем-то ради этого deli[99]платье белое надела! Он пожалеет еще!
Плешивый пес, внимательно вслушивавшийся в плаксивый монолог несостоявшейся невесты, неожиданно взвыл и принялся соскабливать зубами с передней лапы кусавших его блох. Клочья шерсти вмиг взвились над гигантской тушей.
– Ах же ты мой бедненький, – бросилась к нему Эмель и что есть силы принялась чесать холку в том самом месте, где у бедняги светилась розовая проплешина. – Голодный, наверное… Сейчас я тебе что-нибудь куплю…
– Послушай, – в этот раз я старалась звучать участливо, хотя эмпатия в тот день и давалась мне с трудом. – В твоем состоянии лучше по магазинам не ходить. Садись в такси и отправляйся домой, а я сама покормлю этого бедолагу.
Соседка приосанилась и, надев свою привычную маску истинной скандалистки, отчитала меня так, как это привыкла делать изо дня в день.
– Ты считаешь, что я доверю несчастного щенка какой-то «ябанджи»? Да вы, иностранцы, ведь себя толком накормить не можете, не то что животное! У вас сердца каменные! Думаешь, не вижу, как ты морщишься, когда проходишь мимо бездомных котов? Еле улыбку выдавливаешь! Öf![100]– и она цокнула языком так, как это может делать только стамбульская женщина, которую только что бросили под венцом. В том, что бросили именно ее, я не сомневалась ни минуты: взбалмошный характер этой своенравной особы мне был прекрасно известен.
По-детски всхлипывая, она поплелась в сторону локанты, из которой доносились домашние ароматы зажаренных в топленом масле фаршированных булгуром баклажанов, посылая на голову горе-жениха все известные ей проклятия мира. Пару раз в череде негодующих восклицаний мне послышалось собственное имя, что было неудивительно: Эмель в ярости не знала пощады. Плешивый пес, словно верный подданный, плелся за ней следом. И он, и она нуждались в любви и готовы были одаривать ею друг друга сполна.
– А ваша подруга – еще та штучка, – рядом стояла женщина, чью голову украшало густое каре седых волос. Крошечная бутоньерка из белых маргариток была аккуратно приколота к лацкану жакета цвета пыльной розы. Вздохнув, я кивнула и только тут заметила, что пожилая дама одной рукой опирается на перламутровую трость, по всей длине которой были искусно инкрустированы кристаллы.
– Вам помочь?
– Ну уж нет! Только не сегодня! Мне стукнуло семьдесят, и я наконец вышла замуж!
– Mutlu bir evlilik dilerim![101]И долгой…
– Насчет долгой ничего сказать не могу, но ни одного дня теперь я не собираюсь прожить впустую, это уж точно!
У женщины, несмотря не преклонный возраст, глаза горели тем же огнем, какой, вероятно, блистал во взглядах пылких Лейли и Меджнуна[102]или любой другой счастливой пары, увековеченной поэтическим гением великих стихотворцев.
– Когда в сердце ничего не дрожит, не горит и не трепещет – это не жизнь! И я говорю не об ишемической болезни! – она заливисто засмеялась, и небо над головой как будто просветлело.
Любовная лихорадка – вот имя эпидемии нашего города. Мы не можем жить без этого болезненного чувства в груди.
К дому бракосочетаний потянулась печальная процессия с траурными венками. Люди в торжественных нарядах оставляли увитые лентами цветные композиции у входа, аккуратно поправляли ленты и заныривали в широко распахнутые двери, из которых доносились смех и шутки приглашенных на церемонию свидетелей и друзей.
– Я не знала, что здесь еще проходят похороны… – Моему удивлению не было границ. И кто только додумался до такого кощунственного решения: объединить рождение семьи со смертью…
– Ах нет же! – снова рассмеялась старушка. – У нас венки приносят на свадьбы и дни рождения, в честь любого радостного события каждый дом заставлен такими цветами…
– Но ведь это похоронный атрибут… Как же так можно? На день рождения?
– Традиции… Вот прочитай: этот венок, например, от семьи Гектур на память молодым, вон тот от брата жениха… Не пугайся так: в Стамбуле мы не видим большой разницы между рождением и смертью. Это всего лишь переход из одного состояния в другое, и неизвестно еще, какой трансформации нужно радоваться больше…
Из окон послышались аплодисменты и радостные крики. Женщина посмотрела на часы и в нетерпении поджала губы. Я стала собираться.
– Нет-нет, постой. Сейчас выйдет мой herşeyim, birtanem[103]. Хоть ты побудешь нашим гостем… Кажется, пять минут поговорили, а уже стали близкими…
То, как стамбульцы определяли степень близости, до сих пор для меня оставалось непостижимой тайной. Спустя минуту к нам присоединился новоиспеченный седовласый супруг Мехмет-бей, и счастливые молодожены, элегантно опираясь на нарядные трости, не спеша заковыляли в сторону метро на площади Таксим. Я учтиво плелась следом, стараясь быть как можно ненавязчивей и в то же время пытаясь понять причину столь позднего замужества.
Зачем вообще в таком возрасте обременять себя узами брака? Что мешает людям традиционно обменяться кольцами и наслаждаться друг другом без избитой проволоки со штампами в паспорте? Жениться в Стамбуле – дело нелегкое.
Стандартная процедура подачи заявления в ЗАГС – лишь капля в море по сравнению с тем, что приходится пережить местным влюбленным. Доказать преданность им удастся, лишь пройдя полноценное медицинское обследование, полицейский участок и приложив стопку сопутствующих документов.
– А что в этом дурного? – удивляется моя знакомая, чья дочка-студентка собралась замуж за однокурсника. – Пока он мне не представит справку об отсутствии наследственных заболеваний, половой несостоятельности и всего остального, дочь за него не отдам!
Мимо нас проплывали увешанные безделушками торговцы, которые предлагали их с тем же благородством, с каким способны обслуживать только в магазинах люксовых товаров. Моя спутница оставляла каждому из них по несколько лир, за что те благословляли ее, и мы чинно продолжали наш променад. Наконец, парочка завернула в переулок, который в скором времени привел нас к дверям одного из знаковых мест этого города – белоэмигрантскому ресторану «Режанс». Когда-то в его стенах собиралась беглая аристократия, чтобы послушать звуки привычной русскому уху гармони, испробовать наваристые щи, которые здесь готовили по рецептам лучших петербургских домов… В просторном зале первого этажа таперствовал Вертинский, и ему рукоплескал свет старой Москвы, наивно уповавшей на скорое возвращение в родные пенаты.
– В этом ресторане мы и познакомились, – прокашлявшись, с волнением заговорил молодожен. – Я чистил на кухне картошку, а она устроилась поварихой. Помню, всю осень и зиму в тазу мешала какое-то варево… Запах был невероятный. Сама маленькая такая, тонкая… Еле половник поднять могла. Тебе ведь было лет семнадцать, так?
Очаровательная старушка кивнула в ответ и даже зарделась.
– Она была так прекрасна, так нежна, что у меня руки начинали дрожать, как только я видел ее. Вот, смотри, точь-в-точь как сейчас, – и он вытянул вперед сморщенную смуглую ладонь, с дрожью в которой с трудом справлялся.
В свежеиспеченном супруге легко читались наметки синдрома Паркинсона, однако сквозь белесую пелену усталого взгляда так резво пробивался наивный огонек счастья, что мне ничего не оставалось, как просто улыбаться очаровательным престарелым голубкам, решившимся наконец на совместное счастье.
Люди преклонного возраста удивительно идут этому городу. Они легко уживаются с покосившимися проемами обшарпанных подъездов, с обсыпающимися пассажами, насквозь пропитанными протухшей влагой Золотого Рога.
По-стариковски щурясь, сладкая парочка свернула за угол – и вот уже за высокими воротами показались массивные стены православной греческой церкви Святой Марии. Сколько бы раз ни заглядывала в это место, его двери были наглухо задраены. В надежде растопить сердце тихого сторожа я частенько прилипала к мутному стеклу у главного входа и подолгу рассматривала сгруженную церковную утварь. Резные лампадки, запутавшиеся в собственных цепях, пылились на выставленных стасидиях[104]в узком темном притворе. Залитые затвердевшим воском свечные ящики тоскливо серели в глубине. Через минут пять такого созерцания меня окутывала грусть, и я спешила прочь мимо пыльных книжных, в которых продавалась преимущественно литература семидесятых годов прошлого века – будто после них в мире ничего не публиковалось.
Парочка присела на лавку у старой стены. Им тяжело дался подъем по лестнице, и теперь счастливые новобрачные тяжело дышали, крепко держась за руки. Пару минут я потопталась на месте и все же решилась на несколько вопросов, потому что знала, что буду горько сожалеть, если не спрошу.
– Простите, что лезу не в свои дела, но… вы так давно знакомы… Почему же поженились только сейчас?
Старички долго смотрели под ноги, ковыряя тростями вековые булыжники. Мехмет-бей тяжело вздохнул и тихим голосом, почти заговорщицки, начал посвящать меня в тайну жизни, тайну двух сердец…
– Если ты не туристка, то успела заметить, что мы не любим спешить… Мы смакуем каждый день, каждую минуту… Спешка пугает нас. Вот и любовь ведет себя точно так же.
– Отношения – как пекмез, который я всю жизнь варила на той душной кухне… Его нужно долго и медленно томить. Если захочешь быстрее, получишь жидкое пустое варево. А если сумеешь выждать, тебя ждет лакомство, которому равных нет. Ты ведь знаешь, что это такое, верно? – заговорила очаровательная женщина с седым каре.
Конечно, я знала и, более того, каждое утро заливала свежий творог из фермерской лавки с улицы Abide-i Hurriyet густым тутовым соусом, который был неисчерпаемо богат витаминами.
– Вначале из ягод или фруктов выжимается сок, который не представляет никакой ценности. Вода… Ни одна опытная хозяйка не станет его пить или предлагать членам своей семьи. Она перельет его в медный таз и начнет варить на крохотном огне. Долго-долго… День и ночь… Со временем бесполезная вода из сока испарится, а все его целебные компоненты сплавятся в тягучий нежный пекмез – редкий эликсир. Вот так и наши чувства. Настоящую любовь нужно хорошенько выдержать и только потом пробовать.
Не значит ли это, что все, что случается раньше семидесяти, бесполезная и бессмысленная игра неопытных юнцов? А как же прелестные годы юности?
– Но вы могли всю жизнь быть вместе, наслаждаясь любовью, однако вместо этого ждали… – Мне хотелось сказать «ждали старости» – слабой, жалкой, со стучащими по мостовым тростями, – но это прозвучало бы грубо, и я промолчала.
Мехмет-бей улыбнулся, и что-то озорное, мальчишеское, пробежало по его лицу. Между этими двумя определенно искрила магия, работала химическая формула – это чувствовалось на расстоянии, и я совершенно четко осознавала, что хочу так же. Мне до безумия захотелось пекмеза в отношениях – густого, тягучего, выдержанного на медленном огне, чтобы от концентрации вкуса глаза горели.
Во дворике церкви запахло пылью: теплый ветер закрутил опавшие листья в проворные спирали и вальсировал ими у наших ног, осыпая туфли принесенным с побережья желтым песком.
– Кажется, к нам в гости пожаловал лодос[105]. Лучше поспешить домой. И заприте получше двери. Окна прикройте ставнями. С лодосом шутки плохи…
Оказавшись во дворике собственного дома, я подняла голову вверх и ужаснулась. Высоко в небе носились, как обезумевшие, птицы. То ли они боролись с неистовыми порывами, то ли ветер мотал их обессилевшие тела из стороны в сторону – безвольные чайки издавали иступленные крики, находясь во власти беспощадных вихрей.
Как можно незаметней я старалась ступать по лестнице, минуя коварный лифт, исправно оповещавший длинным гудком все этажи о возвращающемся жильце. Пока я бесшумно шарила в сумке, пытаясь выудить затерявшуюся ключницу, замок в двери напротив щелкнул, и в подъезд высунулась, как всегда гладко причесанная, голова Айше. Она подозрительно посмотрела по сторонам и прошептала:
– Она у меня. Заходи.
– Не могу, Айше-ханым, нужно детям обед приготовить. Скоро из школы придут, я и так полдня потеряла из-за этой свадьбы.
– Заходи, говорю, – не унималась навязчивая старушка. – Детей я твоих накормлю. Вон у меня целая «тенджере»[106]с сармой на плите. Твои девчушки любят ее ведь, верно?
– А как же не любить, Айше-ханым? Разве есть сарма вкуснее, чем у вас? – и я нырнула в просторный холл соседской квартиры, в которой старушка Айше служила домоправительницей. Хозяйка, известная певица, находилась в постоянных разъездах, и потому в ее отсутствие квартира превращалась в самое гостеприимное место на планете.
Предвкушая встречу с бедняжкой Эмель, я прямиком направилась в кухню и уже готова была начать успокоительный монолог, однако открывшаяся мне картина заставила изменить планы. Как ни в чем не бывало Эмель сидела перед огромной тарелкой с виноградной сармой и громко рассказывала историю разрыва с возлюбленным.
– А, и ты тут? Что так долго? Где ходила? – невозмутимо бросила она мне, будто вовсе не помнила нашей размолвки, и тут же продолжила в деталях описывать любопытной Айше, что все-таки произошло.
– Я ему говорю, что с мамой твоей жить никогда в жизни не буду. Мне или отдельный дом покупай, или я с места не сдвинусь.
– А он что? – от нетерпения Айше аж привстала на цыпочки.
– А что он? Мямлит, как «эриште»[107], дескать маму одну оставить не может. Вот и женись на маме! Прямо так ему и сказала. Айше-ханум, можете еще немного подложить сармы? Аппетит что-то разбушевался…
– Ye-ye, kıyamam sana. Keşke sana yardım edebilsem![108]
– Э-э-э, через какое унижение мне пройти пришлось… И эта «ябанджи» еще без толку пришла: ни успокоить, ни обнадежить… Зачем вы мне ее свидетельницей сосватали? Как вообще эти «ябанджи» живут, не понимаю. Ни в чем ведь люди не разбираются!
Айше, не желая раздувать международный конфликт, осторожно закатывала глаза и, как могла, показывала, что она на моей стороне. Я собралась было уходить, но вначале все же решила высказаться.
– Возможно, ваши чувства как выдержанный пекмез. Им нужно время, чтобы вывариться, избавиться от пустой воды, и когда в них останется лишь ценная эссенция, вы соединитесь и будете вместе.
Эмель хлопала от удивления глазами, и даже добродушная Айше не верила своим ушам: от иностранцев в этом городе ничего путного никто не ожидает.
Поздно вечером, когда дети спали, а Дип в спальне шуршал страницами журнала о домоводстве, постучали в дверь. На пороге стояла Эмель со всеми четырьмя сонными ребятишками. Ее лицо светилось от счастья – в отличие от моего.
– Подруга, – улыбаясь, заговорила она так сладко, будто этого дня и вовсе не было. – Ты оказалась права. Наши отношения как пекмез. Я ему позвонила и все, как ты сказала, повторила. Что нужно время… Чтобы вода испарилась… Чтобы все ценное осталось…
– Хорошо. А почему дети здесь? – В этот момент я затылком чувствовала, как Дип в спальне перестает листать свой журнал и изо всех сил вслушивается в происходящее в коридоре.
– Так он ушел от мамы, представляешь? Ради меня! И теперь будет жить здесь. Здорово, правда? В нашем доме! Можно малыши на эту ночь останутся у тебя? Как-никак, у нас почти первая брачная ночь…
Она быстро протолкнула детей в дверной проем и, послав мне воздушный поцелуй, испарилась. Малыши оказались голодными, так что мне пришлось идти к Айше-ханым за остатками сармы.
– Что ты говоришь?! – испугалась радетельная соседка, услышав последние новости. – Мы ее отсюда спровадить хотели, а она еще и муженька к нам привела? Hah şimdi hapı yuttuk![109]– и она принялась накладывать в тарелку плотно скрученные в трубочки вишневые листья.
Той ночью мне не спалось. Дип ворочался в полусне, перетягивая одеяло на свою сторону и всхрапывая каждый раз именно в тот момент, когда я почти была готова уснуть. Неугомонный ветер завывал между домами, ударяясь то и дело о стекла с такой силой, что они начинали трещать. Фонарь дрожал, как листок, озаряя спальню дрожащим светом, отчего становилось еще тоскливей. Не в силах больше сопротивляться бессоннице, я натянула шерстяные гольфы, завернулась в безразмерный кардиган и, стараясь не стучать большими меховыми тапками, направилась в кухню. На крыше соседнего дома плясала черепица и жалостливо скрипели рамы. Я долго отмывала от въевшейся пыли поздний виноград, который в это время года совсем не естся, но все еще активно продается громкоголосыми фруктовщиками на базарах города. Утрамбовала его в глубоком медном тазу и принялась варить истинную любовь, которую здесь почему-то принято называть выдержанным пекмезом.
РецептПекмез, или Эликсир стамбульской любви со вкусом позднего винограда
Ингредиенты:
• 2 кг темного винограда
Сложно поверить, что целебный сироп, который стамбульцы используют для лечения кашля при простуде, в качестве афродизиака перед романтическим свиданием и просто вместо сахара по утрам, готовится так просто, хотя и муторно долго. Но меня в ту ветреную ночь это совсем не пугало.
Чистые ягоды черного винограда (чем темнее, тем лучше) в толстодонном тазу или кастрюле нужно хорошенько помять деревянной толкушкой. Свежий сок опустится вниз и будет служить подушкой безопасности, препятствующей пригоранию. Некоторые хозяйки доливают полстакана воды, но я предпочитаю этого не делать, чтобы не увеличивать время испарения жидкости.
Набравшись терпения, я ставлю кастрюлю на медленный огонь и наслаждаюсь действом, которое происходит внутри нее. Разгоряченные ягоды вскоре начинают лопаться, выпуская щедрые струи виноградного сока. Спустя минут сорок вялого томления время отделять сок от мякоти. Для этого виноград опрокидываю на дуршлаг и хорошенько снова пробиваю толкушкой или любым другим приспособлением – главное, собрать целебную жидкость, не оставив ни капли.
Горячий сок опять отправляю в толстодонную посуду и продолжаю томить на крохотном огне. Чтобы не заскучать, осторожно помешиваю густеющий сироп, обязательно напевая любимую мелодию из репертуара Сердара Ортача, по голосу которого никогда не догадаешься, поет женщина или мужчина. Примерно через час на кухне появляется пресловутый аромат пекмеза, почувствовав однажды который, я никогда его ни с чем не перепутаю: он мягкий и карамельный, слегка отдающий нотками лимонада, сахарной ваты и сладкого чувства влюбленности.
Единственное, что вызывает огорчение, так это то, что на выходе целебного эликсира получается так мало, что едва наберется на крохотную бутылочку объемом в сто пятьдесят миллилитров. Однако, как и все целебные средства, если расходовать снадобье экономно, его вполне может хватить на неделю-другую, после чего можно снова повторить ночное приключение с варением любовного эликсира из свежих фруктов. По словам стамбульских поваров и кондитеров, пекмез вываривать можно и следует из всех сочных плодов и ягод: тута, фиников, арбузов, хурмы, граната и даже яблок.
Проснувшись утром, я раскатываю во рту чайную ложку тягучего пекмеза – и день начинает казаться не таким уж пасмурным и странным, каким был вчера …