Последний аргумент был лишним, так как любой, кто знал Дипа, был в курсе, что у него несовместимая с жизнью аллергия на все виды ботулотоксинов, силиконов и одинаково вздернутых носов.
В тот день я натянула все еще обязательную «антиковидную» маску повыше на свой неидеальный нос и завершила любые поползновения стать лучше. Тем более это было бы абсолютно бессмысленно и опрометчиво в случае с моим мужем, который не отличал меня с макияжем и без, а ресницы частенько ошибочно называл бровями…
Однако теперь я смотрела на новый разрез глаз хозяйки квартиры как на вполне естественное явление и ничуть не удивилась, повстречав ее через неделю: она была с новыми скулами и новой сумкой. И то и другое делало ее истинной стамбулкой, стать которой мне все-таки было не суждено…
Прогуливаясь по низкорослому провинциальному Ортакею, перетекающему с плавными водами Босфора в более аристократичный Бебек, я не перестаю наблюдать и обдумывать местный уклад жизни – такой расслабленно-медленный, окутанный подозрительной дымкой беспечности и приправленный соусом из томной праздности и безразличия. Таковы стамбульцы – независимо от пола, возраста и происхождения. Кем бы они ни были, привычка получать пресловутый «кеиф» – способность наслаждаться малым – всегда с ними. И неважно, бьет ли тебя волна в пропахшей мелкой рыбешкой лодке или плавно качает на палубе роскошной яхты, каждый из этих людей знает цену не просто жизни, а минутам, из которых она складывается.
– Вы совсем не расслаблены, – покрикивает на Дипа кеседжи[450] и продолжает из всех сил растирать ему ступни специальной варежкой. Это обязательный атрибут массажа «кесе», который отдаленно напоминает наше скрабировние, хотя эффект, конечно, совсем не тот. Я приятно нежусь на теплом многоугольном «гебек таши»[451], предвкушая ту же процедуру – моя банщица вот-вот подойдет.
Посещение хаммама – особая глава из жизни стамбульских женщин. Ритуалы, на которые мы решаемся по праздникам или знаковым датам, они совершают еженедельно, не считая это ценностью или роскошью, хотя я, продукт другой культуры, назвала бы это именно так.
Искусство любить себя, холить, как исчезающий вид из Красной книги, присуще местным стамбулкам по рождению, передается по наследству и множится с каждым поколением.
Хаммамы разных типов, форм и конфигураций разбросаны по городу благородными помыслами щедрых султанов и их жен, что на века возводили великолепные сооружения для расслабления горожан.
Чистота – богоугодное дело, поэтому знатные вельможи никогда не скупились и украшали банные помещения так, как если бы это были их собственные опочивальни. Хотя еще неизвестно, где они проводили больше времени. В прохладных залах «джамегах» паши вели многочасовые беседы, верша судьбы народа и занимаясь устройством собственных детей, планированием любовных связей; или просто наслаждались чаем, который лился рекой в любом османском учреждении: от султанского дворца до рядовой бани.
Супруги пашей тоже не отставали и устраивали полноценные посиделки, позволявшие им подолгу судачить о происходившем в империи и обсуждать коварные планы, которым страна жила долгие столетия, пока однажды не пала то ли по причине слабохарактерности султанов, то ли по нелепому стечению исторических обстоятельств.
Хаммам Кылыча Али Паши, рожденного в шестнадцатом веке в южно-итальянской Калабрии под именем Джованни Галени, – истинный свидетель периода расцвета и упадка Османской империи. Теперь сооружение печально стоит в сердце исторического Топхане[452]. Одетое в серый камень, оно по-прежнему согревает ищущих тепла посетителей нежнейшим мрамором восточных интерьеров. По сей день люди приходят сюда, чтобы совершить целебный ритуал водой и пеной, и мало кто из коренных горожан замечает присутствие тяжкого бремени веков в аскетичных сводах старинного саджаклыка[453]. Будучи рабом на галерах, бедняга Джованни был несколько раз захвачен в плен, пока наконец не оказался в руках рыжебородого пирата Барбаросса, служившего амбициозному султану. Воодушевившись подвигами отважного мореплавателя (хоть и с криминальным прошлым), молодой итальянец принимает ислам, навсегда прощается с прошлым и становится грозой морей по прозвищу Кылыч[454]. Вскоре его настигает удача и делает главным адмиралом османского флота. Эту занимательную историю не смог обойти стороной и любознательный Сервантес: в тридцать девятой главе романа о Дон Кихоте красноречивый автор обращается к образу того самого находчивого Кылыча, которому благоволила судьба, и ветры дули туда, куда шли его корабли.
В небольшом магазине, находящемся при самом хаммаме Али Паши, я подолгу рассматриваю медные кувшины и тазики, сокрушаясь над неподходящими размерами кухни, не способной больше вместить и крохотной чашки для турецкого кофе.
– Возьмите кесе, – улыбаясь, предлагает мне женщина в платке, отводя в сторону от медного таза, в котором можно было бы парить ноги детям. Лицо незнакомки покрывают маска и пластиковый экран, так что я напрасно пытаюсь разглядеть выражение глаз, без которого беседа совсем не клеится.
– Бери-бери, без кесе женщина не женщина…
Сомнительное заявление, но в Стамбуле чего только не услышишь, и я начинаю перебирать шуршащие пакеты, в которые аккуратно вложены разных цветов и размеров полотняные мешочки, без которых, оказывается, женщиной не стать.
– Смотри, вот эта кесе из верблюжьей шерсти – грубая, для бедер, чтобы были гладкими, как яблоко. А эта, шелковая, – для лица и груди. Три раза в месяц нужно ухаживать за кожей. Вначале распарь в воде, а потом снимай лишнее.
– И что это даст? – Как-то не верилось, что кусочки ткани могут творить чудеса, которые сулила незнакомка. – Тем более у меня есть хорошие мочалки.
– То мочалки, а это кесе! – разозлилась тетушка и даже отошла на несколько шагов, чтобы не расстраиваться, но, увидев, что я снова заинтересовалась тазиками, вернулась.
– Это секрет женской красоты. Наши прапрабабки открыли его, а ты нос воротишь. В гаремах раньше, прежде чем девушку пустить по «золотому пути» к султану для ночных утех, обязательно заранее готовили с помощью кесе. Кожа становилась как бархат – иначе к султану нельзя.
– Но сейчас не те времена, султанов нет, – попыталась защитить я права женщин.
– Все есть! – прикрикнула незнакомка. – Твой муж – твой султан! А ты…
По всей вероятности, она собиралась сказать «наложница», но вовремя остановилась, понимая, что «иностранка» все равно не поймет.
– Тридцать лет я работаю в этом хаммаме. Таких, как ты, делаю женщинами, все спасибо говорят… – И она разочарованно махнула рукой в мою сторону. И тут я спохватилась. Так это банщица! И на мое счастье разговорчивая!
– Простите, я не сразу поняла. Выберите, пожалуйста, для меня кесе, а я куплю.
Хотя лица ее под маской не было видно, я готова была поспорить на что угодно, что в тот момент она поджала губы, точь-в-точь как это делала хозяйка нашей квартиры.
– Ладно, смотри. Вот этой грубой будешь растирать ноги и ягодицы – чтобы целлюлита не было, поняла? Если не получится, приходи ко мне, покажу. Я через день работаю допоздна. Тереть надо по кругу, чтобы старая кожа снималась – много ее будет. Грязная такая – все тут же смывай. Кровь бегать начнет, вся гадость из организма вмиг выйдет. А с ней и целлюлит, которого вы так боитесь. Только нечасто усердствуй: раз в десять дней.
– А мочалкой я каждый день пользуюсь…
– Так я говорю, что не мочалка это. На кесе пены быть не должно, чистая ткань и все.
Я скупила все виды нехитрых приспособлений, завершив все-таки неожиданный шопинг медным тазиком.
Любовь к меди, витавшая в Стамбуле буквально в воздухе, прибилась и ко мне навязчивым пристрастием, опустошавшим кошелек и заполнявшим пустые углы в съемной квартире.
Так, моя крохотная кухня еженедельно пополнялась запасами саханов и сотейников мардинских мастеров, клепавших всевозможную утварь на манер месопотамских племен – примитивно, однако исторически верно.
– Наш дом скоро превратится в музей! – взывал временами к моему рассудку Дип, на прикроватной тумбочке которого недавно появился роскошный медный ibrik[455]; детские карандаши и ручки на письменном столе перекочевали в золотистые турки, а на место электрочайника пришел двухэтажный чайданлык с фигурной табличкой на покатом боку: «Bakır»[456].
Помешательство, превращавшее нашу квартиру в пещеру Али-Бабы, имело под собой не только трепетное чувство к винтажной посуде, но нечто большее, о чем мне однажды поведал преподаватель кафедры диетологии Стамбульского университета, ведущего историю от 1453 года. Ибрагим-бей, высокий седовласый профессор, облачившись в белый халат поверх элегантного твидового жилета, с радушием встретил меня в небольшой лаборатории, где незадачливые студенты высчитывали калории, проценты жиров и углеводов в уличном фастфуде. Настроенный на серьезную беседу, импозантный преподаватель слегка изменился в лице, когда я спросила у него про роль медных сотейников, но вскоре так втянулся в беседу, что спустя несколько часов остановить его было не под силу даже перерыву на обед, которым он благородно пожертвовал во имя правды и знаний.
– Когда нам в детстве бабушки варили булгур в медных кастрюлях, – восторженно декламировал он, – не было ни аллергий, ни дисбактериозов. Воду держали только в медных кувшинах без всяких оловянных или стальных напылений. Чистили посуду лимоном с солью – вот и весь секрет здорового кишечника! Даже во время эпидемий чумы посуда из купрума прекрасно справлялась с инфекцией, а ведь тогда наука ничего не знала об антисептиках.