5 декабря, г. Стамбул
Математическая задача о разломанном симите. – Тайный инспектор Мишлен в моем доме. – Дворцовое средство от капризного гемоглобина. – Нелепая беседа с сотейником и джезве. – Идеальное поведение сыра хеллима. – Медные стаканы с латунными ручками шефа Озанна. – Багряные холмы гранатовых корок. – Мягкий свет холодильника во время ночных перекусов. – Время боится одного. – Яркие пятна на скулах и поцелуи Стамбула. – Назойливый «майданоз». – Парфюмерная формула времени. – Мраморные склепы великих империй. – Пугающий прорицатель старинного некрополя. – Тыква и тесто фило как символы «романтики по-стамбульски».
Я недовольно поежилась под пуховым одеялом. Из узкой щели в окне проникал леденящий воздух: полный босфорской влаги, он оседал солеными поцелуями на кончике носа и так и норовил пощекотать голые пятки, которые во время сна я всегда держу раскрытыми. С улицы доносился неприятный голос парковщика. «Gel, gel, gel!»[127]– руководил он несмышленым водителем, который уже с четверть часа не мог вписаться в отведенное ему на обочине место. Парковаться в Стамбуле – то еще испытание, пройти которое, к сожалению, дано лишь избранным: коренным горожанам, потомственным таксистам и стамбульским женщинам, которым здесь спускается многое – в том числе и оставленные автомобили на тротуарах и пешеходных переходах. Не конфликтовать же с дамами, в самом деле!
А вот вычислить за рулем «ябанджи» – так же просто, как и разломить симит надвое. Так теперь поговаривают предприимчивые и совестливые продавцы свежей выпечки. Экономический кризис, повлекший за собой падение курса лиры, поставил их в непростую ситуацию. Утренний симит, с которого начинался день каждого стамбульца, вместо двух с половиной лир теперь стоил все три пятьдесят, что приводило в негодование добрую часть населения безразмерного города.
– Разве могу я так обворовывать постоянных клиентов?! – возмущается старушка Дурмуш в вязаном берете и дутом пуховике, которая дни напролет торгует кунжутными бубликами на углу нашего дома. – У меня цена не меняется, – ласково кивает она и протягивает идеальную половинку симита за все те же две с половиной лиры. Я благодарю и еще долго удивляюсь сомнительной математике. Однако мне стоит только радоваться, ведь половинка симита гораздо лучше целого, учитывая мои попытки вписаться-таки в диетическую концепцию правильного питания.
Ровно в полдень заведение, в котором я пишу по утрам, начинает раздачу обеденного меню, главное блюдо которого тот самый легендарный Beyran çorbası, о котором ходят легенды и в каждом доме строжайше охраняется тайна его правильного приготовления. Хотя о какой тайне может идти речь, если известный каждому суп готовится так же просто, как и яйцо всмятку? Стамбульцы, почувствовавшие сухость в горле или любой другой симптом недомогания, немедленно заказывают у заботливых анне[128]тарелку мясной похлебки, о которой говорят так: «İçen hasta olmaz»[129]. В контексте последних пандемических событий суп кажется еще более привлекательным, так что я, естественно, пробую приготовить его дома.
РецептЗимний суп Бейран от любой напасти
Томление в течение пяти часов ноги ягненка – дело не хитрое, но требующее наблюдения. Для этой роли идеально подходит муж: его математического склада ум легко справляется с задачей не допустить выкипания воды ниже отмеченного уровня. Задания уровня «посолить» и «проверить на готовность» требуют более творческого подхода и потому ему не поручаются. Поджаренная в сливочном (а лучше в топленом) масле смесь сухих острой и сладкой паприк отправляется в процеженный бульон. И следом забрасываю рис. Мясо, которое спустя столько часов варки буквально сползает с косточки, рвется на мелкие кусочки и отправляется туда же. Перед подачей в суп нужно выдавить несколько зубчиков чеснока – чем больше, тем лучше он убережет от вирусных напастей. Соль по вкусу. Похлебка ярко-красного цвета, несмотря на простые ингредиенты, выглядит изысканным блюдом. Любители кислинки иногда выжимают сок половинки лимона прямо в тарелку во время еды – и острота тут же начинает звучать мягче.
Дип в восторге от моих кулинарных экспериментов: с рвением, а главное, видом тайного инспектора Мишлен он деловито пробует впервые приготовленное блюдо и после долго рассуждает о нотках и послевкусиях, очевидно, путая себя с сомелье. Я же горжусь тем, что обеспечиваю ему полноценную нагрузку среднестатистического инспектора «Красного путеводителя»[130]: двести семьдесят пять дней в году он дегустирует кулинарные шедевры в моем исполнении, давая им самую объективную оценку. Иногда, правда, искренность играет с ним злую шутку, и я замыкаюсь часа на два, коря себя за то, что пересолила мясной бульон или передержала фаршированные баклажаны на огне – в этом случае упругий овощ размякает и теряет свою привлекательность и полезность, которыми так славится в турецкой кухне. В отличие от Дипа, стамбульский муж никогда не скажет жене колкость, ибо тут же схлопочет с десяток проблем, решать которые придется громко, долго и, главное, в присутствии бесчисленных родственников.
Турецкая родня никогда не дремлет. Она всегда начеку, готовая прийти на помощь в любое время дня и ночи.
Не в силах больше терпеть гнусавый голос неугомонного парковщика, который абсолютно бесталанно руководил неопытным водителем на тротуаре, я вынырнула из-под теплого одеяла, наспех запахнула халат и свесилась из окна. Влажная свежесть в мгновение ока привела меня в чувство, и я с интересом стала всматриваться в нелогичные движения горе-водителя, который выполнял диагональную парковку. Мне захотелось тоже принять участие в ярком уличном действе, в которое каждый проходящий мимо (если, конечно, он истинный стамбулец) считал своим долгом внести лепту. На тротуаре толпа незнакомых людей размахивала руками и оживленно выкрикивала «Sag! Sol! Aferin!»[131]и все в таком же хвалебном духе. Я готова уже была выкрикнуть совет – как-никак, сверху открывалась картина со всеми вариациями для маневров. Однако, то ли не рассчитав силы, то ли заглотнув слишком много холодного воздуха, раскашлялась что есть силы. Все взоры тут же обратились ко мне, свисающей в развевающемся халате через кованое перильце, ограждавшее французское окно в пол.
– Maske! Maske![132]– закричали испуганно прохожие и стали тут же натягивать на нос собственные маски, которые до этого болтались у них на подбородках. Пандемические реалии меняли мир на глазах: шмыгающий носом или перхающий человек представлялся на улицах города более опасным персонажем, нежели шатающийся забулдыга в неосвещенном переулке. На дружеских вечеринках люди теперь обсуждали количество неких «бустеров» и хвастались качеством натянутой под самые зрачки маски.
– Лично меня это не смущает, – заявляет мама одноклассницы моей Амки. Эта коренная уроженка региона Карадениз успешно вышла замуж за наследника крупнейшего производителя стекла в Турции и теперь ведет себя соответствующе статусу жены миллионера. – Если у меня не тот цвет лица и я не успела нанести макияж, конечно же, я в маске. Если же с моим личиком все в порядке, все полицейские мира не заставят меня прикрыть его!
При этом она резким движением подковыривает кончиком большого пальца верхний зуб – раздается характерный щелчок, и по этому традиционному жесту коренных стамбульцев я понимаю, что не сносить головы тому, кто поспорит с этой несносной фурией.
Неработающий папа девочки Жаклин, который приезжает в школу раньше всех, с видом заскучавшего зеваки радостно приветствует прехорошеньких мам, шеренгой прибывающих на паркинг в начищенных до блеска автомобилях. Он резво хватается за любую возможность перекинуться парой словечек, временами перескакивая с дружественной интонации на игривый флирт.
– А я, знаете ли, начал лучше спать после третьей дозы вакцины! – и он аккуратно приспускает маску до подбородка, чтобы похвастать белоснежной улыбкой заокеанского мачо: парень прибыл из Америки. – Разве можно не доверять компании, которая уже до этого изобрела чудо?! Я про виагру! Если уж они способны поднять то, что не стоит, то, поверьте, приподнять иммунитет им вообще ничего не стоит. Я так рассудил…
Турецкие мамочки, явно не оценившие мужского юмора, скривили лица в капризном недовольстве – точь-в-точь им заложили по дольке кисло-горького бергамота за обе щеки. Или по мясистому финику, щедро политому соком осеннего лимона – старинное дворцовое средство от малокровия, которым и сейчас пользуются стамбульцы, быстро и без усилий поднимая уровень капризного гемоглобина.
Итак, утро начиналось скверно! Декабрьская промозглая слякоть, беспорядочно снующие мотоциклы, оглушавшие и без того шумные улицы тоскливым гудком клаксона, негодующая толпа под окном – все взывало к первым вестникам начинавшейся депрессии, которая никогда в зимнюю пору не заставляла себя долго ждать. Мои внимательные читатели временами разражаются отзывами, полными критики и негодования по поводу моего меланхоличного склада характера. В красках описываемую душевную тоску они называют нелепыми капризами, а приступы паники – не более чем избалованностью и сибаритством. Как бы хотелось мне пояснить глубинные причины суровой грусти, которая временами настигает меня, но, вероятно, посвящать в причины хандры так же нелепо, как и вести беседу с медным сотейником или, чего доброго – с джезве[133], которая, кстати, в это самое время дожидается меня на кухне.
Охваченная неожиданным приступом кашля, я тут же скрылась за занавеской, тем более что из соседнего окна потянуло пережаренным суджуком[134]. Каким же неумехой нужно быть, чтобы испортить главный атрибут турецкого завтрака! В особенный восторг меня приводили запеченные на шпажках толстые ломтики того самого суджука вперемежку с пресным сыром хеллим[135], который при высоких температурах ведет себя идеально: никогда не пристает к сковороде, не плавится, а, лишь размягчаясь, покрывается золотистой корочкой. Именно этот продукт я бы непременно включила в список идеальных гостинцев из Стамбула.
Судя по тому, что из детской не было слышно визгов, девочки либо спали, либо каким-то магическим образом оказались в школе. Писательство по ночам изнуряло меня настолько, что по утрам нужны были как минимум четверть часа, чтобы покопаться в собственной памяти и идентифицировать дату и место собственного нахождения. Кто-то подобные провалы называл постковидным синдромом, однако я хорошо знала за собой привычку забывать очевидное и потому ничуть не удивлялась тому, что подолгу ищу тапочки у кровати, хотя последний год хожу по дому босиком.
В кухне оживленно гремела посуда, аккомпанируя незатейливой французской песенке Эшли Парк. «Ooh, your kisses taste so sweet…»[136]– мурлыкал под нос Дип, совершенно неумело обращаясь с тяжелой чугунной сковородой, которую я едва могла сдвинуть с места. Над плитой висело чадящее облако: едкий дым вот-вот готов был добраться до пожарного извещателя на потолке, что определенно привело бы к панике в кондоминиуме. Пройти еще раз утомительный инструктаж администратора дома по правилам пользования плитой я была не готова. Но главным негативным последствием даже незначительного воспламенения стали бы укоризненные взгляды благочестивых соседок за допущенную оплошность. Нужно было признать, что злополучный суджук горел на моей собственной кухне, а большего позора в этом городе найти невозможно. Я ринулась к вытяжке, которую Дип попросту не подумал включить, и распахнула окно в серое утро, под которым все еще проходила церемония паркования автомобиля.
– Ты вовремя! – обрадовался муж, пританцовывая в такт все той же мелодии. – Мы с девочками решили тебе дать поспать. И вуаля! Дети в школе! Завтрак… почти на столе!
Скорлупа от яиц художественно была сложена в вертикальную пирамидку посреди стола; все виды масел стояли ровной шеренгой, занимая половину рабочей поверхности до самой раковины: кунжутное, подсолнечное, трюфельное, оливковое холодного отжима, рафинированное… Неужели он их все использовал?! Но больше всего меня заинтересовали опустевшие настенные полки, на которых еще вчера вечером стояла коллекция антикварной медной посуды.
Особую ценность для меня представлял набор мерных чашек середины девятнадцатого века, привезенный известным французским шефом Ахиллом Озанном. Продавец на блошином рынке убедил меня в том, что сто пятьдесят лет назад гениальный повар посетил османский Константинополь. Он вдохновлялся султанской кухней и пополнял список редких рецептов, которыми позже потчевал греческого короля, на службе у которого состоял. В доказательство правдивости своих слов старьевщик предъявил несколько открыток, подписанных рукой самого месье Озанна. По какой-то причине тот не успел их отправить адресату и оставил в шкафу кухни небольшого отеля в районе Пера. Там же невнимательным кулинаром были забыты и пять очаровательных медных стаканов с латунными ручками, на днищах которых тончайшей гравировкой были обозначены европейские меры объемов. Торг с торговцем длился томительные для меня минуты, так как я готова была выложить за премилый артефакт из пяти предметов все, что у меня имелось, включая душу. Однако последняя торговцу не понадобилась и, ободрав меня как липку, он самым старательным образом обернул каждую чашку в крафт-бумагу и бережно передал мне с просьбой не забывать, какой ценностью отныне я обладаю. И я не забывала!
Дип тут же уловил вопрос в моих глазах и, выдержав утомительную паузу, с гордостью заявил:
– Все эти медные побрякушки покрылись таким налетом, что я решил их искупать, – и он ткнул локтем в сторону работавшей посудомойки, а сам продолжил динамично встряхивать сковороду с пригоревшими ломтями безвозвратно испорченного суджука.
– Да выключи ты уже этот огонь! Ведь все сгорело! – не выдержала я и бросилась к посудомойке, которая испускала такие звуки, что сердце обливалось кровью. – Ты видел когда-нибудь, чтобы я так мыла медную посуду? Теперь их вряд ли получится привести в прежний вид… Медь нужно чистить солью с лимоном, уксусом или, на худой конец, кетчупом… и после долго натирать ветошью… Для блеска…
Дип громко вздохнул.
– Но не будем же мы из-за каких-то безделушек портить такой замечательный завтрак? – и он в блаженной улыбке потянул носом над чадящей сковородой.
Тем утром я гордилась терпением, сформированным за долгие годы жизни с человеком, который так мило рушил все мои привязанности и избавлялся от ценностей с легкостью слепца. В этом его верными помощниками были стиральная и посудомоечная машины, за считаные минуты способные превратить тончайший кашемир в сбитый комок войлока и позолоту на старинных чашках в бесполезные ошметки былой роскоши на костяном фарфоре.
Я в ужасе смотрела на закопченную сковороду, на обугленные куски коричневой колбасы, пережаренную яичницу и груду половинок граната, из которых мой горе-кулинар к превеликому счастью еще не успел выжать сок.
Свежевыжатые витаминные коктейли – то, без чего не обходится ни одно утро в этом городе. Тонны фруктов и овощей, что сгружаются ежедневно у рынков и продуктовых магазинов, кричат и требуют быть немедленно превращенными в потоки бодрящего напитка, который дает сил и энергии столько, сколько не способна дать ни одна наицелебнейшая пилюля в мире.
Если большинство столиц мира накануне Рождества и Нового года погружаются в пряные ароматы праздничной выпечки, щекочущей раскрасневшиеся на морозе носы нотками корицы и кардамона, имбиря и ванили, то Стамбул в декабре игнорирует мировые традиции и пахнет совершенно особенно и необычно.
Благоухает город гранатовыми корками, которые багряными холмами возвышаются на каждом перекрестке у скрипучих лотков с одноногими соковыжималками. Веселые продавцы, засучив рукава по локти (и это при холодящей изморози), на манер солистов великолепной оперы Сюрейа[137]зазывают спешащих прохожих сделать глоток живительной силы, способный наполнить тело энергией, а душу любовью.
Мы молча убрались в кухне и, так и не сумев осилить окончательно испорченную яичницу, стали собираться на улицу. Выход в люди – это особый ритуал, к которому прибегает каждый, кому нужно спастись от дурных мыслей, изнурительных проблем или просто забыться в томном расслабляющем очаровании старого города. Стамбульцы редко сидят по домам. Словно намазанные акациевым медом с Качкарских гор переулки выманивают из просторных квартир сонных горожан. Стоит температуре опуститься до пяти градусов (конечно же, выше нуля), как стамбульцы впадают в настоящую зимнюю спячку: шаги замедляются, а звонкие голоса превращаются в едва слышный шепот. Даже вечно веселые бесцельно шатающиеся туристы, с опаской озираясь по сторонам, начинают говорить тише и стремятся укрыться от тяжелого неба в приземистых забегаловках, в которых определенно теплее, однако по ногам непременно гуляют сквозняки.
Натянув на самый нос фетровую кепку и обкрутив бессчетное количество раз кашемировый шарф вокруг шеи, Дип брел впереди меня по узкому неровному тротуару, уставленному мисками с кошачьим кормом. Холодные посеревшие улицы то и дело выбрасывали из-за очередного угла пропитанных влагой зданий печальных незнакомцев.
Стамбульцы не привыкли одеваться тепло:
пробиваемые легким ознобом, они глубоко вжимают головы в приподнятые воротники легких пальто и едва слышно щелкают закостеневшими пальцами в карманах.
Сталкиваясь на узких тротуарах друг с другом, сонные люди звучно шмыгают носами и качают головами – то ли в знак приветствия, то ли солидарности. Мне нравится принимать активное участие в этом спектакле, и я (хотя и одета по погоде) изображаю разбитую особу, которая едва волочит ноги и вот-вот норовит упасть в обморок.
Высокий старинный дом справа радушно представляется каждому каллиграфической надписью на каменной табличке над неприметной парадной «Doga Evi». Тяжелая кованая дверь наверняка привлечет внимание каждого, кто сумеет отыскать незаметную улочку имени мало кому известного Иззет-паши. И все же кое-что в биографии этого человека я нахожу интересным, о чем тут же спешу сообщить Дипу:
– Ты знаешь, что этот Иззет-паша был женат на первой женщине-романистке[138]в Турции? Она была красавицей-черкесской.
Дип равнодушно кивнул и, даже не обернувшись, пробурчал:
– Сочувствую бедняге. Быть женатым на писательнице, да еще и романистке – то еще испытание. Кроме того, какая разница, на ком угораздило жениться мужчину. Главное – что он сделал сам…
– А если я скажу, что этот самый Иззет-паша был доблестным генералом Османской империи? Депутатом первого парламента Турции? Тебя это впечатлит?
– Это другое дело…
Я резко остановила его и посмотрела прямо в глаза.
– Так ты мне мстишь за несостоявшийся завтрак? Прости, но в Стамбуле есть пережаренную колбасу просто непозволительно!
– Дело не в колбасе, – и он грустно сглотнул слюну при воспоминаниях о сковороде с красным масляным суджуком. – Мужчины с трудом переносят подобные потери…
Откуда-то сверху раздался тоненький голосок. Прохожие, включая нас, подняли головы, рассматривая верхние этажи старинного дома, прячущиеся в легкой дымке утреннего тумана. Свесившись через широкий каменный подоконник, кому-то махала женщина и что есть силы пыталась докричаться сквозь расстояние в высоких пять этажей.
– Да не вы! Вы мимо проходите!
И мы побрели прочь.
– Нет-нет, ты, иностранка, постой! Я тебя знаю. Ты у меня керамику на базаре покупаешь! У меня и моего мужа Мехмета!
Мехмет-бея не знает в нашем районе разве только что прибывший новичок, потому что, стоит вам задержаться в этом коммуникабельном городе на пару-тройку дней, как все дороги непременно приведут к самому общительному и очаровательному мужчине на планете. И если сегодня есть армии поклонниц Кыванча Татлытуга[139], то это лишь потому, что эти поклонницы все еще не доехали до бомонтийского базарчика редких вещиц, где каждое воскресенье очаровательный седовласый историк завлекает толпы увлекательными рассказами. Это истории о византийских принцессах, их юных любовниках, тайных снадобьях, продлевающих молодость, и секретных тоннелях, пролегающих прямо под нашими ногами. Супруга Мехмет-бея, скромного вида Хатидже, обычно держится в стороне, с удивительной стойкостью перенося откровенные ухлестывания обаятельного супруга за каждой юбкой. Она старательно натирает керамические кясе ручной работы, которыми они торгуют в выходные, и лишь изредка бросает полные горечи взгляды на мечущего искры флиртующего мужа. И как она терпит его? Этот вопрос я задавала себе каждый раз, стоило мне поравняться с их ярким прилавком и ощутить на себе слащавый взгляд неутомимого ловеласа.
От задранной к небу головы онемела шея, да и накрапывавший дождь неприятно барабанил прямо по носу. Дип дергал меня за рукав:
– Ты знаешь ее? – прошептал он так тихо, будто его кто-то мог услышать.
– Конечно, и ты ее знаешь. Мы покупали в их керамической лавке расписные тарелки. Забыл?
Дип тут же потерял интерес, так как любые мои приобретения для кухни приводили его в чувство паники. Каждый раз, когда я просила завернуть очередную безделушку, для которой в нашем жилище уже совсем не было места, он только закатывал глаза, а я благодарила Вселенную за самого несопротивляющегося мужа в мире.
– Послушай! – закричала старушка. – Вы гуляете, так ведь? – снова запищала она что есть силы. – Мой Мехмет-бей куда-то ушел с утра. Наверное, в «Kara Fırın» сидит. Боюсь, что кофе много выпьет, а у него давление… Может, заглянете к нему? Все равно же гуляете…
– А телефона у него нет? – оживился Дип, в чьи планы входило хорошенько позавтракать, а никак не выискивать незнакомого человека в забегаловках.
– Телефон-то есть, но он никогда не отвечает, когда я звоню, – и старушка скрылась в окне так же неожиданно, как и появилась.
Старинный дом из белесого камня, погруженный во влажную дрему, молчал и лишь изредка издавал тоскливые звуки шуршащим пакетом на одном из балконов. В Стамбуле в холодное время жители преклонного возраста все еще хранят продукты, вывешенными в авоськах за окном. Конечно, холодильники есть в каждой квартире, однако старожилы (преимущественно женского пола) убеждены, что вкус овощей лучше сохраняется при естественном способе охлаждения. Я с этим не спорю и просто ценю безразмерный двухдверный агрегат, озаряющий нашу кухню мягчайшим теплым светом во время ночных перекусов.
Мы продолжили невеселый променад по узкой петляющей улочке, плотно уложенной вековыми булыжниками. Они то и дело высовывали затупленные временем носы, чтобы узнать, какое нынче столетие, или просто полюбоваться на горожан, но тут же получали весомую оплеуху грубым ботинком невнимательного прохожего. В Стамбуле никогда не смотрят под ноги. Вначале мне казалось, это происходит от того, что люди любуются красотами вокруг, отвлекаются на проказниц-чаек или просто выискивают место для очередного чаепития. Однако вскоре стало ясно: стамбульцы уходят в себя настолько глубоко, что ничего не замечают вокруг. Они суматошно перебирают полочки души, перекладывая ожидания и обиды, обвинения и оправдания с места на место, иногда путаясь в чувствах и никогда не добиваясь идеального порядка. Так же и я, затеяв генеральную уборку в собственном мире, разворошенном семейными передрягами, переездами, творческим кризисом, продолжала копаться в себе с прытью заядлого рыбака, выуживающего из земли одного за другим вертлявых червей.
Мои черви неохотно выползали наружу, вырывались и снова норовили вернуться в уютные обжитые покои вечно сомневающейся души. Уверена, Дипу было проще: он тщательно следил за всеми неровностями дороги и, в отличие от меня, почти никогда не спотыкался.
– Надеюсь, мы не отправляемся на поиски того полоумного старика? Давай хотя бы раз нормально позавтракаем, – и он попытался отыскать в моем взгляде каплю рационализма и голода.
– Позавтракаем, – улыбнулась я. – Но вначале заглянем в одно местечко, здесь неподалеку. Вдруг он там? Так жалко эту женщину. Волнуется, что старичок много кофе выпьет…
Дип скривился и медленно поплелся вперед. Уверена, мы вдвоем думали об одном и том же: как необычно, когда жена опасается того, что муж вернется домой в «подвыпившем» состоянии от лишней чашечки кофе…
Заведение, в которое мы направились, называется печально и непривлекательно – под стать зимней стамбульской хандре: «Черная печь». Ее символ «невзрачный петух», поскрипывая, раскачивается над широкой зеленой дверью и растерянно вглядывается в направлении солнца, которого с утра никто еще не видел. Вопреки расхожему мнению о «южности» Стамбула, этот город никогда не баловал своих почитателей ясной погодой: двести солнечных дней в году не так уж много – по крайней мере, в сравнении с Ташкентом, Антальей или Римом. Люди здесь страдают нехваткой витамина D, бледностью кожных покровов, постоянными мигренями и вечными прострелами в поясничном отделе позвоночника так же часто, как и белолицые жители суровой Скандинавии и Заполярья.
– Я думала, хотя бы здесь мы избавимся от батареи баночек с витаминными комплексами, – с грустью как-то призналась я русскоязычной Татьяне из аптеки в торговом центре «Зорлу». Эта миниатюрная светловолосая женщина средних лет напоминает мне родной город, и потому я спешу в любимую eczane[140]каждый раз, стоит грусти и тоске по дому начать копошиться в дальних уголках ранимой души экспата. Татьяна выуживает пузырьки с ценными пилюлями с верхних полок и с педагогической рассудительностью расписывает график приема.
– Немного пропейте и оставьте на пару месяцев, – авторитетно проговаривает она. – Иначе организм привыкнет, и пользы никакой не будет.
Как странно, но именно этой логике следовал и безответственный Мехмет-бей, который и вправду коротал часы за терпким кофе в забитом посетителями заведении.
– Что ж она уже посыльных ко мне отправляет? – негодующе встретил старик мою просьбу перезвонить жене. – Мужчине нужны паузы: пообщались и перерыв небольшой…
Точь-в-точь как с витаминами в аптеке…
Мы устроились за небольшим столиком у выхода во внутренний дворик, в котором жались к обогревателям заядлые курильщики. Не выпуская тонких сигарет из посиневших от холода пальцев, сонного вида мужчины и женщины потягивали мгновенно остывавший чай и давились закоченевшими симитами, которые на холоде моментально утрачивает воздушность и легкость. Официанты шныряли мимо нас, широко распахивая двери: Дип поежился и обернул еще разок шарф вокруг шеи.
– Подсаживайтесь ко мне, – неожиданно раздобрился старик и, сдвинув книги, которыми был завален его стол, указал нам на два низких кресла. – У двери замерзнете, а там и до простуды недалеко… Болеть сейчас не надо.
Дип, не помня себя от счастья, моментально юркнул в фетровое кресло с вывернутыми в стороны подлокотниками и тут же исчез в гигантском меню газетного формата А3. Из чувства женской солидарности к несчастной Хатидже, с которой так несносно обращался ее муж, я молча сидела, лишь изредка поглядывая на спутанные пряди белоснежных волос на голове неблагодарного супруга.
– Возьмите катмер и кофе, – неожиданно предложил Мех-мет. – Хоть это и десерт, в такую погоду его можно есть без зазрения совести чуть ли не сразу после сна, да еще и в постели. Я уже съел один, но за компанию могу повторить. И жене своей возьмите, а то она меня испепелит своими зелеными глазами. Прямо как моя Хатидже…
Дип понимающе покачал головой, а мне ничего не оставалось, как только пожалеть о том, что явиться сюда было исключительно моей идеей и ничьей больше.
Через пару минут перед нами дымились глубокие керамические тарелки с хрустящими свертками, обсыпанными дроблеными фисташками и украшенными ложкой густого каймака. Нежный сладковатый запах орехов тут же приятно ударил в нос и растекся будоражащим предвкушением по языку.
– Осторожно, – предостерег Мехмет-бей. – Ешьте медленно: с каждым укусом катмер делает вас счастливее.
– О, тогда мне добавка не помешает, – заявил Дип и принялся с аппетитом за хрустящую сдобу.
Десерт на завтрак – опасное удовольствие, и все же мне ничего не оставалось, как последовать примеру опытного стамбульца, знавшего, судя по его замечаниям, толк в счастье. Обжигающая, густая, как кисель, кремовая начинка нежно обволакивала язык, наполняя тело теплом, а голову ощущением уюта. Я быстро сняла пальто, которое до этого не решалась даже расстегнуть, и бросила на стул, на спинке которого уже болтался кашемировый шарф Дипа. С каждым новым укусом я постигала невероятное сочетание тончайшего прозрачного теста с шелковой нежностью сливочно-ореховой начинки. Теплые нотки корицы придавали послевкусию такую деликатную пряную остринку, что хотелось непременно цокать языком, продолжая поглощать это необычное кушанье.
За соседним столиком два старика с аппетитом уплетали «яйла чорбасы» – суп на основе йогурта, в котором, кроме положенного риса, плавали огромные горошины нохуда. От привычки заглядывать в чужие тарелки я так и не смогла отделаться…
– Как в кисломолочном супе могут сочетаться бобовые с рисом? Разве это не гастрономический казус? – возмутилась я тому, что никогда прежде не встречала такого необычного исполнения любимого блюда.
– А разве не странно, что я столько лет живу с моей Хатидже, хотя в нас общего еще меньше, чем у риса с горохом?! – и он заливисто рассмеялся. – Это все ваша пресловутая любовь, будь она неладна! – и он продолжил собирать ложкой остатки кремовой массы по днищу тарелки.
– Наши чувства не так просты, как еда, – и я многозначительно посмотрела в глаза старику, которому спорить, очевидно, тем утром не хотелось. Он вытащил из стопки книг ту, что была толще остальных и, очевидно, старше: переплет непоправимо истерзан, отчего обложка едва держалась на потертом корешке.
Мехмет-бей смачно плюнул на широкую подушечку большого пальца левой руки и начал старательно листать страницы таким нелепым образом, что больше удивляться истерзанному виду фолианта мне не приходилось. Страницы с пренеприятнейшим скрипом царапали друг друга, изламываясь и изворачиваясь в самой отвратительной манере обращения с книгами. Округлив глаза, я с ужасом наблюдала за этим актом вандализма, не находя оправдания для замечания человеку, чей возраст был вдвое больше. Наконец, любитель кофе, керамист и обладатель множества других талантов звонко щелкнул пальцами, и тяжелая ладонь грузно опустилась на страницу со старинной гравюрой, на которой красовалась некая царица с выпирающим бюстом и печальным взором.
– Вы из-за этой гравюры едва не разорвали книгу в клочья… – мне все же удалось выразить негодование в связи с неподобающим обращением с литературой.
– Да нет же, – поморщился от моей недогадливости старик и на этот раз ткнул пальцем в едва различимый мелкий шрифт в самом низу страницы под тем самым портретом. – Вот это читай, canim![141]«Рецепт катмера, пробуждающего истинные чувства». Каково?
Дип отодвинул пустую тарелку и сунул нос в разворот пахнувшей сыростью книжонки. Прищурившись, он с любопытством всматривался в перечень ингредиентов, чем немало напугал меня.
– Ты ведь не станешь это готовить? – поинтересовалась я. Мысли об испорченной сковороде, антикварной меди в посудомойке и едва не устроенном пожаре этим утром все еще жили в памяти.
Мехмет-бей, поглаживая распушившуюся от частых прикосновений седую бороду, с энтузиазмом листал книгу и увлеченно повествовал об особых требованиях к поварам ушедшей Византии.
– Чтобы быть принятым на службу, нужно было не только знать сотни блюд из любимых византийцами злаков и овощей, но и обладать исключительными знаниями любовной кулинарии.
Я едва не рассмеялась при столь необычном заявлении и по-товарищески похлопала Дипа по плечу: «Да, пример именно такой кулинарии у нас и был сегодня утром».
– Вы зря так реагируете, – немного обиделся престарелый профессор и громко захлопнул книжонку, которая при этом издала такой безжизненный хлопок, что я поморщилась. – В Османской империи кухне придавали совсем иное значение, нежели вы можете предположить. Возможно, где-то и разжигали очаги и кострища для приготовления похлебок и прочей снеди, но только не в Константинополе и уж тем более не в Стамбуле.
Произнося это, старик с надеждой вглядывался в наши лица, пытаясь отыскать в них хоть каплю эмпатии и согласия.
– Для вас все это имеет особое значение… – впервые этим утром без малейшей доли сарказма произнесла я. – Вы верите, что тарелка с супом или слоеная булка могут повлиять на чьи-то чувства?
– Я знаю это, – и он приложил большую жилистую ладонь к груди как раз в том месте, где должно было биться старое, но все еще требовавшее любви сердце. Вздохнув, расчувствовавшийся Мехмет-бей почти шепотом продолжил:
– Вы еще молодые и думаете, что все впереди: что и любить по-настоящему вы успеете, и поговорите по душам как-нибудь потом, и прижаться друг к другу щекой можно не сейчас, а позже… Так ведь?
Я согласно качала головой, а Дип просто молчал и слушал.
– Так вот что я вам скажу: время имеет необыкновенное качество. Оно может растягиваться, сжиматься и даже бесследно исчезать. Но, главное, время крадет нашу жизнь, оно питается ею. Стоит зазеваться – и все, дня нет! А то и целой недели или месяца.
От этих слов мне стало не по себе: в последние недели я все чаще ловила себя на мысли, как безвозвратно исчезают страницы моего ежедневника. Я тщательно заполняла разворот делами на понедельник, а на следующий день оказывалось, что завтра будет суббота… Куда убегали сутки? Куда утекала жизнь?
– Но что же делать, чтобы сберечь время?
– О-о-о… Этот вопрос мне задают многие. Я бы и сам не прочь отмотать время назад и вернуться в ту точку, где безрассудно прожигал жизнь без любви.
– Но при чем здесь любовь? – наконец пришел в себя Дип и проявил интерес к действительно увлекательному разговору.
– Так в ней же все дело! Я вам еще не сказал? Тайна вот в чем. Только пообещайте сохранить это в секрете, – и он грозно посмотрел в наши глаза.
В тот момент я готова была поклясться чем угодно, но, к счастью, этого не понадобилось, и наш доверчивый собеседник, перевесившись через стол так, что полы его пиджака оказались в тарелке от катмера, прошептал:
– Время боится только одного – любви…
Я замерла, пытаясь максимально быстро проанализировать услышанное и понять суть.
– Выходит, если в жизни человека нет любви, его время расходуется неэкономно?
– Именно! А вы, оказывается, догадливы! – и он крепко ущипнул меня за щеку (для этого ему снова пришлось перевеситься через стол и окончательно испортить твидовый пиджак, который был так же стар, как и груда рассыпающихся книг на столе).
Официант ловко сновал между столиками, подливая охотливым посетителям горячего чаю, который был так кстати в этот промозглый день.
– А мне уже надо идти, – неожиданно засобирался взгрустнувший керамист. Казалось, что он жалел о том, что раскрыл тайну первым встречным.
Мы тоже быстро рассчитались за сомнительный завтрак и поспешили за взъерошенным знакомым, который на ветру выглядел еще более несобранным и рассеянным. Тонкие пряди приплясывали в такт проказнику-ветру, который озорно срывал с прохожих шапки, сбрасывал капюшоны и выкручивал зонтики.
– Зонтик в нашем городе – самая бесполезная вещь, – вдруг повернулся старик к Дипу, который, обкрутившись шарфом по самые уши, ловко перепрыгивал через неровности поднимавшейся в гору улицы Кодаман. По обе стороны поскрипывали завешенные тканями и прочей портняжной мишурой витрины: ветер нещадно лупил в их тусклые стекла и обгладывал скучающие двери, в которые в это время года редко заглядывал заинтересованный посетитель. Зато теперь еще ярче казались пестрые платья молодых цыганок, которые промышляли сбором мусора в этом районе. Украшенные цветными платками и обкрученные шерстяными индийскими палантинами, женщины резво тянули на широких плечах некое подобие двухколесных тележек, груженных картоном и рулонами выброшенной бумаги. Румяные, они, вопреки непогоде и в отличие от продрогших и скучных горожан, громко смеялись и выглядели счастливыми. То ли тяжкий труд притуплял их чувственность к таким мелочам, как прохладная изморозь, то ли широченные шарфы, плотно обвивавшие их тела, грели лучше, но определенно эти заливавшиеся смехом женщины были счастливее нас…
– Молодость! О чем я вам и говорил… Им кажется, что впереди еще масса времени и они все успеют: любить, страдать, снова любить…
– Но, может быть, в этих мыслях нет ничего дурного? Пусть даже они и ошибаются…
Мехмет-бей не слышал меня, так как беспощадный вихрь леденящего пойраза закружил ворох безжизненных листьев, забытых неряшливыми дворниками у порогов парадной. Пригоршни влажной грязи летели нам в лица, будто город сопротивлялся наивным догадкам трех невзрачных прохожих.
Стамбул не любил, когда ворошили его историю, его тайны или просто философствовали на вечные темы в поисках припрятанных в веках ответов.
Этот город был настоящим ревнивцем, дорожившим эксклюзивными правами на исторические загадки, жившие в каждом камне разбитой мостовой, в каждом пролете прикрытого растрескавшимися ставнями окна и за каждой дверью разбухшего от босфорской влаги особняка. С ехидным прищуром хитрой старухи он глядит сквозь бессчетные трещины на оштукатуренных стенах византийских церквушек и низких арках, которыми испещрены фасады рассыпающихся пристроек старого города.
Из открытого окна потянуло зимними нотками сухой мяты и паприки в кипящем сливочном масле: прохожие замедлили шаг, будто проходили мимо чего-то, на что стоило непременно обратить внимание. С трепетом истинного ценителя местной кухни Мехмет-бей и вовсе остановился посреди улицы, вынуждая следовавших за нами горожан спрыгивать с узкого тротуара на проезжую часть. Некоторые предпочитали также остановиться и подождать: с редким спокойствием они выжидательно дышали нам в затылок, пока мы снова не двинулись в путь.
– Вы понимаете, еда – это не просто способ заправить тело энергией. В трапезе намного больше смысла, нежели вам может казаться… – перекрикивая уличный шум, пытался быть услышанным наш спутник. Его уши совершенно раскраснелись, и на щеках появился морковный румянец, который многие назвали бы нездоровым. Но мне было доподлинно известно, что эти яркие пятна на скулах – не что иное, как поцелуй Стамбула, именно так объясняет их моя престарелая соседка Айше, и я ей охотно верю.
Мы резво шагали, периодически наваливаясь друг на друга, переплетаясь рукавами пальто и наступая на пятки потяжелевшими ботинками.
– Вот и мое пристанище, – за несколько метров до дома произнес Мехмет-бей. – Мне бы еще в магазин за сигаретами, но с книгами тяжело…
– Я отнесу, – неожиданно для себя вызвалась я помочь старику, и он на удивление быстро протянул мне холщовую сумку с раритетными фолиантами, которые весили как классический салатный набор типичного «базарлыка»[142]: с десяток сочных артишоков в лимонном соке, пара пучков пышного «испанака»[143], ворох сочной зелени «семизоту»[144], кинзы, укропа и, конечно, петрушки, которую здесь смешно называют «майданоз». Майданоз, к моему превеликому удивлению, оказался самым популярным растением, которое хозяйственные «тейзелер и анелер»[145]добавляют везде и всюду, ни капли не сомневаясь в уместности пахучей до головокружения травки. Петрушка в стамбульских блюдах давно стала обязательным ингредиентом – будь то мясные бёреки или «чобан салаты»[146]. Особо охотливые до нее гурманы не раз при мне закладывали по пучку за щеку и с характерным хрустом предавались муторному пережевыванию; более осторожные мелко шинковали ее и экономно припорашивали крохотными листками супы и салаты – такой подход казался наиболее логичным и использовался у нас дома.
Еще была особая фраза, которую частенько приходилось слышать от соседей о той самой Эмель, которая из кожи вон лезла, только бы стать частью происходивших в доме событий. Стоило ей заглянуть за чужую дверь в поисках сплетен и интимных подробностей, как ей тут же указывали на выход и настоятельно просили не быть «майданозом».
Именно петрушкой здесь называют любопытного и вездесущего человека – по аналогии с тем, как эта зелень так и норовит стать обязательным ингредиентом любого стамбульского блюда.
Дип медленно плелся вслед за бодро шагавшим Мехмет-беем. Старик периодически оборачивался назад и что-то говорил. Ветер тоскливо выл над головой и, пару минут понаблюдав за сгорбленной фигурой романтика-мужа, я юркнула в подъезд, который, к моей радости, оказался открытым. Запах жареного миндаля тут же окутал меня, и сладостное головокружение вмиг завертелось в заледеневших висках – классический приступ слабости, вызванный длительной прогулкой в компании леденящего Пойраза. С трудом удерживаясь на ногах, я начала растирать виски холодными ладонями.
Не пасть жертвой этого безжалостного явления стамбульского климата – настоящее испытание, пройти которое без специальных навыков так же нереально, как и выбраться из легендарного лабиринта с Минотавром без нити Ариадны.
Коренные стамбульцы сурового ветра боятся как дети. Стоит первым порывам ледяного дыхания окропить кристаллической влагой доверчивые лица расслабленных горожан, как они тут же превращаются в испуганных затворников в продуваемых сквозняками квартирах. Кажут нос в это время года лишь самоотверженные смельчаки. Они с опаской вглядываются в северо-восточном направлении и, прибавив шагу, спешат поскорее улизнуть с промозглых улиц: еще бы, плюс десять сейчас вполне могут ощущаться как суровый минус.
Парадная апартаментов Doga оказалась намного привлекательней изнутри, чем выглядела снаружи. Столетняя история дома буквально склонялась в галантном реверансе на каждом квадратном метре изысканного интерьера: шершавая плитка в стиле дворцовых изразцов Кютахьи[147], потускневший хрусталь на длинной латунной ноге люстры «а ля жирандоль» и едва ощутимая вуаль невидимой пыли, которая непременно живет в любой старой комнате – независимо от чистоплотности ее обитателей. Подъезд времен рокового правления Абдул-Хамида II[148], приведшего к исчезновению одной из самых могущественных империй, был темен и трагичен, как и все созданное в смутные годы.
Любого романтика, склонного к меланхолии, привлекли бы блеклые краски лишенных росписи стен, мутное растрескавшееся стекло над входом и безысходное положение широкой лестницы, которая бесцельно взмывала к верхним этажам, кружа голову каждого, кто ступал на ее широкие ступени. Как и полагалось элитной недвижимости начала прошлого века, здание имело собственный лифт. В те времена такую роскошь могли позволить себе отели расфранченной Перы[149]и лишь изредка простые «апартманы»[150], ибо удовольствие было не из дешевых. Уютная кабинка, обшитая изнутри красным деревом, таила все еще легкий флер цветочных одеколонов и ароматной пудры прежних жильцов. Это был особенный, состарившийся запах, не подвластный ни одному парфюмерному дому.
Разве что Стефан Еллинек[151]мог попытаться разгадать формулу времени, окажись он со мной в этом крохотном «асансере»[152], в котором едва могли уместиться я и холщовая сумка чудаковатого гончара. С трепетом прикоснулась я окоченевшим пальцем к медной кнопке, машина затарахтела, издала благодарный вздох и мягко заскользила по тросам вверх. Хрустальные лампочки над головой капризно замигали и успокоились лишь тогда, когда я покинула миниатюрную кабинку, больше напоминавшую богатый паланкин для знатных особ.
Один из настоящих паланкинов хранится в фойе отеля «Пера Палас». Прибывавших в «Восточном экспрессе» господ на сказочный вокзал Сиркеджи немедленно усаживали в инкрустированные перламутром кабинки и, раскачивая в такт волнам мутного Халича, перемещали по Галатскому мосту: туристы зажимали носы из-за навязчивого запаха мелкой рыбешки, приготовленной для продажи сгорбленными рыбаками; щурили глаза от игравшего в воде садящегося солнца и плотно задергивали бархатную шторку, скрываясь от пытливых глаз любознательных прохожих.
С тем самым чувством неутолимой жажды познания я ныряла в каждую новую дверь, заглядывала в заржавленные скважины и выискивала новые тайны – только бы раскрыть неизвестный город и стать ближе к его удивительным обитателям…
Замок щелкнул, и на пороге показалось хорошо знакомое лицо зеленоглазой Хатидже-ханым. Ей понадобилось секунд десять, чтобы узнать меня в той «ябанджи», которой этим утром она кричала из окна.
– Его с тобой нет?! – взволнованно спросила она и на всякий случай спустилась на несколько ступеней, чтобы осмотреть нижний пролет закрученной лестницы. – Тогда заходи, – и она бережно взяла сумку с книгами.
– Я только передать зашла. Мехмет-бей пошел за сигаретами и скоро придет.
– Знаю я, за какими сигаретами он пошел, – и она распахнула полированный шкафчик, висевший прямо у входной двери. Обе его полки были плотно заложены белыми коробочками с жуткими фотографиями почерневших легких и прочих ужасов, которые, однако, ничуть не действовали на местных курильщиков. Более того, чтобы не раздражаться по пустякам, многие из них вкладывали пачки в кожаные чехлы, которые в самом широком ассортименте были представлены в любом супермаркете города.
– И куда в таком случае они отправились? Мой муж тоже с ним…
– Ну… Тогда расслабься, потому что это надолго. Пока Мехмет не покажет ему каждый столб и не потреплет каждую кошку, домой они не явятся…
Я инстинктивно глянула на часы: время, отведенное для романтического утра с Дипом, безвозвратно таяло на глазах. Скоро закончатся в школе уроки, и жизнь опять обретет свой привычный формат.
– Пойдем на кухню, я чайник поставлю, – и невысокая Хатидже, слегка прихрамывая, поплелась вдоль длинного плохо освещенного коридора.
Узкие нескончаемые проходы, объединяющие множество спальных комнат, – особая черта стамбульского дома. Когда-то вошедшая в обиход планировочная традиция настолько укрепилась в сознании турок, что стала своего рода обязательной к соблюдению в любом жилище. В конце коридора непременно располагали комнату «ане»[153]– своеобразной главы семейства, которая днями мучилась мигренями в полумраке прикрытых ставен, однако имела едва ли не круглосуточный обзор, а значит, была в курсе передвижения остальных членов семьи, которые едва ли могли прошмыгнуть незамеченными. Рано утром все по очереди являлись к благодетельнице на поклон и целование рук, а по вечерам делились новостями минувшего дня, изрядно приправив их красками и эмоциями, дабы не огорчить старейшину рода. Отец семейства, как правило, до этих времен не доживал из-за невыносимого бремени ответственности, которое местными женщинами возлагается на мужей.
«Когда я вырасту, мне муж купит большой дом и много-много кукол!» – часто заявляют в детских играх девочки трех-пяти лет. Держащиеся от них в стороне прозорливые мальчишки с опаской поглядывают на будущих невест, предпочитая не спускаться с горки, и держат оборону как можно дольше. Я их понимаю: противостоять неугасающим запросам капризной стамбульской женщины – задача не из простых. И горе тому, кто эту женщину полюбит, ибо в тот же час она начнет кокетливо крутить вздернутым носиком и указывать наманикюренным пальчиком, куда ее везти и чем потчевать.
Стоит ли удивляться, что при таких порядках мужчины видят вполне логичным пораньше распрощаться с мужниными обязанностями и тихо-мирно уйти на покой в заранее благоустроенном уголке старинного кладбища.
Караджаахмет – одно из такого рода убежищ покинувших этот мир уважаемых господ. Каждый раз, когда дела забрасывают меня в азиатскую часть прекрасного города, я непременно стараюсь выкроить час-другой, чтобы посетить одно из свидетельств ушедших жизней – старейший из существующих в Стамбуле некрополь Караджаахмет. Раскинувшись на необъятных просторах прибосфорского района Ускюдар, семисотлетняя усыпальница прекрасна в своем молчании:
бок о бок здесь уживаются покосившиеся надгробия и мраморные склепы различных эпох, сменявшихся с громкими падениями и многообещающими появлениями новых звездных империй. Тут покоятся важные патриции и храбрые солдаты Римской империи, чуть дальше – Византийская эпоха во всей ее аскетичной торжественности серого камня. И, наконец, османское время, затянувшееся на долгие столетия вопреки прогнозам уязвленного взятием Константинополя христианского мира.
Границы кладбища плотной стеной защищают высаженные в шестнадцатом веке великолепные кипарисы – по приказу жены султана Селима Второго территорию некрополя облагородили и с тех самых пор тщательнейше следили за порядком в священном месте.
Прохаживаясь по запутанным тропам величайшего из мусульманских обиталищ душ, я каждый раз пристально всматриваюсь в непонятные надписи на мраморных надгробиях. Прихрамывающий старик в выцветшей и вечно спадающий набок феске плетется рядом и что-то бубнит – настолько невнятное, что я едва понимаю суть печального монолога.
– Вот этого обезглавили… по воле султана, – и он с трудом протягивает руку в сторону покосившейся плиты, на которой тонкой вязью выведена, очевидно, причина смерти визиря или строптивого янычара.
Я ускоряю шаг, но старик, резво подтягивая волокущуюся ногу, опережает меня и, заглядывая прямо в глаза, тяжело дышит. Его бесцветное подобие зрачков, окутанное спутанным клоком белесых бровей и ресниц, впивается с силой утопающего, парализует и лишает всякой воли к сопротивлению. Восставший из мифической дымки призрак, он легок и эфемерен, будто и вовсе бесплотен.
– Мы все здесь будем, – пророчески прошамкал беззубым ртом, и по моему телу пробежал ледяной озноб. Я ускорила шаг, удаляясь от страшного места и еще более пугающего прорицателя. Онемевшими губами пыталась поймать воздух, но он, плотный, влажный, пропитанный терпкими кипарисовыми смолами, ускользал, и я дышала все тяжелее и тяжелее, пока наконец не поняла, что ворота Караджаахмет остались далеко позади, и я бреду по пестрым улицам зеленого Ускюдара.
Впереди красовались два тонких минарета воздушной мечети Михримах[154], созданной почти полтысячелетия назад несравненным Мимаром Синаном [155]. Дыхание выровнялось и, предвкушая скорую встречу с живописной гаванью рельефного Босфора, я вновь обрела покой и душевное равновесие после странной встречи на старом кладбище.
– Да что ж с тобой такое?! – трясла меня за плечи Хатидже. Она склонилась прямо над лицом, и я хорошо чувствовала тонкий запах молотого шафрана и розового масла – именно так здесь пахнут пожилые женщины. – Сколько тебе кричу, а ты будто не слышишь вовсе! Uyudun mu?[156]
– Нет, просто привиделось… Вспомнила кое-что…
– Что вспомнила? – и она еще ближе наклонилась, чтобы получше разглядеть мои глаза.
– Вспомнила одну встречу на кладбище Караджаахмет… Знаете такое?
– Вай! – заголосила Хатидже и замахала руками, будто гнала меня прочь из дома. – Что ж за язык у тебя такой, yeşil gözlü[157]!? Разве при стариках такие места вспоминают?! Смерти моей хочешь? – И она начала применять весь арсенал суеверных штучек, призванных уберечь ее от грозного предзнаменования. Побледневшая Хатидже трижды подергала себя левой рукой за правую мочку, поплевала внутрь джемпера, постучала носком непослушной ноги по ножке стола, после чего у нее заныло колено и она, наконец, успокоилась.
– Ноги у меня от холода ныть начинают, но скоро расхожусь, не обращай внимания.
Я почти не слушала ее. Мне не было никакого дела до ее коленей, потому что щемящее чувство внутри скребло на самый невыносимый манер, заставляя сожалеть о несделанном или сделанном неверно.
– Да что ж ты сама не своя? Совсем меня не замечаешь…
Я снова включилась в реальность и из вежливости улыбнулась суетливой хозяйке. Хатидже было то ли за шестьдесят, а может, за семьдесят – в последнее время я все хуже определяла возраст. В наши дни вездесущего ботокса и прочих косметических диковинок немудрено обсчитаться на десяток лет, а то и больше. Тем более что стамбульские женщины не гнушались инъекционного омоложения, о чем повсеместно заявляли одинаково вздернутыми носами, выпирающими скулами и невероятно пухлыми губами, с трудом смыкавшимися над белоснежным рядом фарфорово-циркониевых виниров. Последние здесь предлагались каждому в качестве бонуса после лечения кариеса – за полцены.
Конечно, был и другой тип стамбульской женщины, которая никогда не задумывалась о ширине переносицы, глубине выемки над верхней губой и типом бровной дуги (определенно я принадлежала к этой группе безрассудно-неухоженных «кадынлар»[158]) – они были в меньшинстве, но все чаще встречались мне на просторах крохотного района Бомонти, в который три года назад меня занесла судьба.
Кухня Хатидже-ханым была не больше кладовки, поэтому, переключившись с печальных раздумий о несостоявшемся завтраке с Дипом, я принялась с интересом разглядывать крохотный столик, который едва ли сгодился бы для туалетного трюмо. Как можно полноценно разделать гигантскую тушку рыбы «фенер»[159]на небольшом квадрате мраморной столешницы, зажатой узкой полоской двухконфорочной плиты и мелкой раковиной, в которой едва уместится стопка из трех тарелок? Открытые полки на стене с трудом вмещали пару чашек, треснутые «армуды»[160], разнокалиберный фаянс неподобающего вида и распаренные столовые приборы в граненом стакане – три вилки и два ножа. Определенно это место годилось для чего угодно, только не для святыни, которая в моем понимании должна изобиловать десятками видов кастрюль и сковород, всевозможными сотейниками, саханами, стопками наглаженных полотенец разных составов, столовым серебром и коллекцией медных турок, развешанных непременно в порядке возрастания вмещаемого объема…
Чайник засвистел знакомую с детства песню, и клубы белоснежного пара заплясали над тусклым свистком, который давно не встречался с полировочной салфеткой.
– Вы готовите чай не в чайданлыке? – не смогла я сдержать удивления, так как турецкий дом без этого аксессуара поэтапного заваривания был просто немыслим.
– Не люблю усложнять жизнь, – спокойно заявила Хатидже и полезла за пакетиками чая, которые почему-то хранились в сахарнице. Она двигалась медленно и лениво, как будто совершала пренеприятнейшее из действий, чем ввергала меня в активную панику. Более бесхозяйственной особы мне прежде встречать не приходилось: теперь даже безалаберная Эмель, с трудом развозившая детям по утрам порошковую кашу, казалась эталоном домовитости и порядка. По крайней мере, в ее доме был отдельный ящик для приборов, среди которых наблюдался полный комплект вилок, ножей и даже ложек.
От чая неприятно потянуло синтетическими нотками малинового ароматизатора, который несколько лет назад, возможно, и показался бы мне вполне сносным, но только не сейчас. Теперь, избалованная нежнейшими сортами листового напитка из провинции Ризе, я всерьез сомневалась, что смогу сделать глоток подкрашенной жижи бурого цвета с синтетическим ароматом orman meyveleri[161]. Отношение к чаю у жителей Стамбула особое: и это при том, что знакомы с ним горожане, как ни парадоксально, менее одного столетия. Янтарный напиток легко потеснил подорожавший в первой половине двадцатого века кофе и прочно укоренился в быту каждого стамбульца. Сегодня прожить день, не опрокинув стаканчик-другой, так же нереально, как не повстречать на пути в ближайшую ekmekçi[162]с десяток блохастых кошек всевозможных пород и окрасов.
Пить чай мы сели в гостиной, из которой широкая дверь вела в кабинет Мехмет-бея – истинный уголок хаоса, заваленный книгами и газетными вырезками, в котором любого педанта наподобие моего Дипа, уверена, охватил бы тот же приступ паники, какой настиг меня на жалком подобии кухни в этой квартире.
Дип был перфекционистом, и это меня искренне радовало, так как глобальные проблемы, в красках описываемые подругами в порывах негодования и критики собственных мужей, обходили нас стороной. Я никогда не встречала грязных носков под диваном или в любом другом неподобающем месте; домашние тапочки в обязательном порядке снимались перед каждым ковром и, идеально выровненные, ожидали хозяина ровно у кромки; чашки от чая, кофе и чего бы то ни было никогда не складировались на прикроватной тумбочке, а незамедлительно отправлялись в посудомойку и временами мылись вручную. Даже беспорядок на кухне мой дорогой Дип устраивал с соблюдением всех правил геометрии, сохраняя идеальные пропорции в подражание числам Фибоначчи. Однако столь тонкие «расчеты» не спасали его от моей немилости по утрам. Я нервно приступала к уборке, с громким звоном закладывая посуду в моечную машину и изображая «Федорино горе» в лучших традициях незабвенного Чуковского.
Тяжелые деревянные часы на стене хладнокровно отбивали минуты – время, словно резиновое, тянулось не спеша… Периодически я прислушивалась к глухим звукам за входной дверью, рассчитывая вдруг увидеть вернувшегося хозяина этого неуютного дома, но каждый раз шаги проскальзывали мимо, растворяясь в гулком эхе под самым потолком парадной.
– Что, ждешь мужа? – неожиданно нарушила тишину Хатидже. Она практически залпом опрокинула свою чашку и, кажется, не отказалась бы от еще одной, но боль в колене мешала подняться с кресла.
– Давайте налью вам еще чаю, – я прочитала ее мысли и направилась в кухню.
– У меня, возможно, была бы сейчас такая дочь, как ты, – крикнула вслед старушка. – Я ведь не прочь была родить, но в моей ситуации… Знаешь ли, у нас такое не приняли бы…
– А что за ситуация? – я выглянула на пару секунд из кухни. – Хатидже терла глаза кулачком.
– Мехмет так и не женился на мне. Всю жизнь мы живем как подростки: то ли прячемся от кого, то ли боимся… От соседей ведь не утаишь. Многие уже ушли в мир иной, а мы все так холостыми и ходим.
Сказать, что я была удивлена – не сказать ничего. Полная нескрываемого негодования, я так же быстро (как и хозяйка дома) опрокинула чашку отвратительнейшего чая и с величайшим изумлением услышала причину, по которой престарелый Мехмет-бей наотрез отказывался сделать предложение не менее зрелой возлюбленной.
В ожидании повествования, к которому Хатидже приступила лишь после того, как хорошенько растерла ладонью больное колено, я наспех выстроила с десяток стройных теорий, подтверждение одной из которых готова была вот-вот услышать. На ум приходили серьезные проблемы со здоровьем и невозможность иметь детей; затем – несогласие ближайших родственников в вечной парадигме «монтекки-капулетти»; измена и неспособность простить; проклятие рода местным шаманом, коих в изобилии можно отыскать в восточных районах страны; наконец, генетическая несовместимость и все в таком духе.
Хозяйка приняла страдальческий вид и скорбно произнесла:
– Условие для замужества было одно: приготовить тыквенный катмер. Своими руками. И даже тесто не позволил купить в магазине. Видите ли, его мама готовила что-то такое в детстве.
В ожидании продолжения я перестала дышать. Просьба приготовить простейший десерт взамен на свадьбу – вполне себе в традициях любящих перекусить турецких мужчин.
Хатидже молчала.
– Ну же, продолжайте. Он хотел выпечки, а вы?
– Что я?! Естественно, я отказалась готовить эту гадкую лепешку! – заявила она с таким отвращением на лице, будто он требовал почистить килограмм микроскопических черноморских креветок, которые страшно колют пальцы.
Мне нечего было сказать. Пожилая женщина, скривившись от ноющего артрита, всю жизнь провела в нелепой роли рядом с любимым человеком из принципа и упрямства. О да! Это так было похоже на местных женщин, упорствовавших во всем, что им казалось важным. Жалела ли Хатидже, что годы так быстро прошли? Что ее детский каприз и нежелание уступить привели к угрюмой старости, в которой обиды и сожалений было слишком много.
– Я могу вам помочь с этим десертом.
– Ох, родная, – улыбнулась женщина. – Я поклялась много лет назад, что на кухню ногой не ступлю. Разве могу я теперь нарушить клятву?
– Конечно, можете, ведь вы давали ее самой себе…
В коридоре зазвенели ключи. Мехмет-бей, тяжело дыша, с грохотом бросил в угол мокрые ботинки и вошел в комнату – нас тут же обдало морозной свежестью, которую обычно приносят с улицы. Хатидже взволнованно затараторила о том, как мы пили чай и говорили о погоде.
– А ваш муж давно ушел, не захотел со мной прогуляться.
– Наверное, замерз, – нашла я ему оправдание и поспешила к входным дверям, чтобы натянуть ботинки и поскорее бежать домой – тут было уже рукой подать.
На прощание я заглянула в гостиную: Мехмет-бей и Хатиджеханым сидели на разных концах протертого дивана и грустно смотрели в окно, за которым начинался ураган. Я поспешила.
Вернувшись домой, я тут же помчалась на кухню. Дип, заставившись лишенными блеска медными кастрюлями, тщательно начищал их жутко пахнущим средством.
– Зашел в магазин и купил какой-то порошок. Написано, что поможет вернуть жизнь твоим сковородкам.
Я с благодарностью улыбнулась и полезла в холодильник, в котором на овощной полке лежал обернутый в пленку ломоть оранжевой тыквы. Он ждал своего часа для классического супа с семечками и соленым сыром, однако судьба распорядилась иначе. Через час Дип поехал за девочками в школу, а я, одевшись потеплее, вновь поспешила на улицу Иззет-паши, жена которого была первой романисткой Турции. Ветер хлестал в лицо, но его я почти не замечала: мне нужно было срочно доставить пакет, который я крепко держала перед собой.
Подъезд, в котором я сегодня уже была, в этот раз встретил более холодно и неприветливо. Витражное окно над дверью приоткрылось, и сквозь него ледяной ветер тревожно свистел, играя с хрусталем под потолком. Гул взмывал к верхним этажам, завывая на манер скулящего зверя – так рождаются легенды о привидениях. Взбежав по лестнице, я остановилась у широкой двустворчатой двери с крохотной кнопкой латунного приспособления – должно быть, это звонок. Слева от меня была другая дверь в ту же квартиру – узкая и совершенно невзрачная: когда-то через нее проскальзывала прислуга, не желавшая тревожить хозяев. В нее я тихонько и постучала. Тишина. Еще раз – три тихих стука. Шурша тапками о потертый паркет прошлого века, с той стороны кто-то приближался. Замок звякнул, и сонное лицо Хатидже выглянуло из темной квартиры.
– Ох, это опять вы? Что-то забыли? Телефон? Я сейчас поищу…
– Нет-нет, постойте, – тихо заговорила я.
– Почему вы шепчете? У нас на этаже будить некого, малышей нет…
От неловкости или от холода я переминалась с ноги на ногу. Нужно было срочно избавиться от ощущения, что я снова сую нос не в свои дела, и завершить начатое. Я протянула Хатидже сверток, который был все еще теплым: из пакета пробивался тонкий сладковатый запах сливочной выпечки.
– Это вам, – быстро заговорила я. – Вам это очень нужно… А мне было совершенно не сложно.
Женщина, ничего не понимая, пристально смотрела то на меня, то на сверток. Молчание длилось слишком долго, и я уже подумала, что зря полезла в чужую жизнь, как вдруг печальные глаза напротив покраснели и наполнились слезами.
– Это что, он? – дрожащим голосом спросила Хатидже.
– Он самый, тыквенный катмер. Домашний. Так что заваривайте чай и угощайте будущего мужа.
Вечером мы напекли и себе хрустящих слоек, украшенных нежными фисташками и сливочным каймаком, и после долго рассуждали о романтических отношениях. Амке тема пришлась по вкусу, и она принялась рисовать принцесс в розовых платьях. Подросток Барбс заявила, что романтики в современном мире не существует, потому что мальчишки эгоисты и ни на что красивое не способны. Когда-то я тоже так считала…
Теперь же, глядя на стопки начищенных сковородок и форм для выпечки, которые в свете торшера играли очаровательными золотыми бликами в глазах уставшего Дипа, мне казалось, что этот день был самым романтичным в истории наших отношений. Вскоре фонари погасли – это означало, что наступил новый день. Но мы не спешили спать. Ветер бушевал, ударяя охапками сырой листвы в наши окна, и грозил страшным гулом. Мы бесстрашно кутались в теплый клетчатый плед и с улыбками вспоминали так неважно заладившийся день, который мы внесли в свою память как день Тыквенного Катмера.
РецептТыквенный катмер как обязательное условие для предложения руки и сердца
Ингредиенты:
• 2 листа теста юфка
Желательно найти готовый вариант теста, которое в большом ассортименте представлено во многих сетях супермаркетов, так как добиться желаемой тонкости в домашних условиях будет сложно.
или
• 320 г муки
• 200 мл воды
• 0,5 чайной ложки соли
• 1 чайная ложка сахара
Начинка:
• 200 г очищенной тыквы
• 4 столовые ложки сахара
• 1 столовая ложка сливочного масла
• 1 чайная ложка корицы
• 0,5 чайной ложки молотого кардамона
• 400 г каймака (или очень густых сливок)
• Очищенные и порубленные фисташки для украшения
• Сахарная пудра (по желанию)
С тем, что этот десерт обладает магией уюта, никто не поспорит. Возможно, поэтому хрустящие плоские шайбы или конверты так идут вечернему чаепитию при свечах в зимнее время. Также следует помнить, что катмер неизменно поднимает настроение каждому, кто хоть как-то приложил руку к его появлению, в связи с чем является известным антидепрессантом среди стамбульских хозяек.
Большой кусок готового теста юфка, напоминающий тончайший лаваш, я по привычке храню в холодильнике на случай непредвиденного желания поднять настроение за чаепитием. Однако, если запасов нет, можно самостоятельно приготовить некое подобие этого теста, хоть процесс и потребует определенных навыков и сноровки. В большой миске смешиваю муку, соль и сахар, после чего постепенно добавляю теплую воду и аккуратно вымешиваю. Тесто должно быть мягким, слегка липнущим к рукам. Заворачиваю его в пищевую пленку и оставляю отдохнуть: клейковина разбухнет, что позволит раскатать тончайшие пласты.
В это время приступаю к подготовке начинки. В сотейник закладываю натертую на средней терке тыкву и медленно томлю ее в столовой ложке сливочного масла с корицей и кардамоном – минут десяти будет вполне достаточно. Будьте готовы, что праздничный аромат мгновенно разлетится по дому, поэтому я тороплюсь и сразу приступаю к раскатыванию пластов.
Тесто делю на две части. Чтобы не липло, смазываю руки растительным маслом – тесто станет более податливым и послушным. Припыл мукой должен быть минимальным – так будет легче добиться прозрачности и гладкости.
По раскатанному листу прямоугольной формы тонким слоем распределяю половину тыквенной начинки, четверть каймака, присыпаю сахаром и складываю пополам вдоль длинного края. Снова покрываю каймаком, рассеиваю сахар и складываю вдоль, повторяю еще раз. В результате получается многослойная узкая полоса, которую я туго сворачиваю и полученный рулетик ставлю на круглое основание. Прохожусь по нему скалкой, превращая в плоский круг диаметром с небольшую сковороду. На этом этапе есть опасность, что тонкое тесто прорвется, поэтому глаз опытной хозяйки тщательно следит за толщиной пласта и давлением скалки.
С оставшимся куском теста и начинкой поступаю так же. В результате получаются две заготовки, которые я тут же начинаю жарить на сухом чугуне: до золотистого цвета с обеих сторон. Перед подачей еще пышущий жаром катмер посыпаю сахарной пудрой, если хочется больше сладости.
В случае, когда тесто куплено в магазине, распределяю по листу тыквенную начинку, смазываю каймаком, припорашиваю сахаром и, сложив в некое подобие многослойного конверта, так же обжариваю на сухой сковороде. Такой катмер получится более хрустящим. Порой, в минуты особой лености, можно исключить даже тыкву и приготовить десерт с начинкой из каймака с сахаром – странно, но даже в таком «усеченном» виде десерт остается редким лакомством, надолго запоминающимся нежными сливочными нотками и хрупким слоеным тестом.
Перед подачей каждый катмер посыпаю сахарной пудрой и рублеными фисташками. Горячий чай тут же разливаю по крутобоким стаканам и погружаюсь в истинное наслаждение, которое носит имя «романтики по-стамбульски»…