8 февраля, г. Стамбул
Промозглость стамбульской непогоды. – Беспринципные чайки, избалованные дарами Посейдона. – Весь Стамбул в одном флаконе. – Бог спокойствия санэпидемслужбы. – Дезертирство в итальянской траттории. – Толпы у дверей миграционных служб. – Статья о подкаблучнике в толковом словаре. – Статус в соцсетях «В активном поиске». – Героиня Льюиса Кэрролла в стамбульской квартире. – Священная коробка с двадцатью бумажными гильзами. – Дружественный союз и развод без раздела имущества. – Корнетто и круассан из осажденной Вены. – Символ Парижа на флаге Османской империи. – Проснувшаяся совесть порядочного человека. – Воздушные пиши на стальной сковороде. – Шапка бини, свежий луфарь и бушующий карайель.
Вопреки расхожему мнению о том, что в городе на Босфоре всесезонно царит безоблачная погода, Стамбул, будто нарочно, бил в этом году все рекорды по серости и промозглости. Уличные собаки жались к теплым канализационным люкам, а кошки жалобно скреблись в запотевшие окна zemin katı[163]. Именно на низких цокольных этажах располагаются самые дешевые квартиры, отчего их окна выглядят особенно тусклыми и безрадостными. Едва ли не полностью утопленные в серые разбитые приямки, они жалостливо выглядывают из-под запыленных тротуаров в попытке отыскать хоть лучик света.
Так же и я, по привычке щуря глаза, вглядываюсь в точку на небе прямо над головой: на месте обжигающего солнечного шара гигантская чайка мечется в нелепом танце с ветром, который так и норовит сбить ее с курса и направить прочь от взволнованного Босфора, полного серебристой «ускумру»[164]и краснощекого леврека[165]. И хотя, по мнению властей, рыбные запасы стамбульского пролива неимоверно сокращаются из-за рыболовов-любителей, дневующих и ночующих на отвесных берегах Босфора, я бы не спешила обвинять несчастных горе-рыбаков. Истинными виновниками истощения биоразнообразия являются беспринципные чайки, избалованные щедрыми дарами Посейдона до такой степени, что порой от тучности с трудом поднимаются над водой.
В первый год моего пребывания в Стамбуле я, как и полагается каждому вновь прибывшему в этот город, восхищалась осанистыми величавыми птицами – они, словно по команде, изящно лакомились симитами с протянутой ладони, плавно кружили над головами для фото, нежно ворковали во время романтических прогулок по парку Гюльхане, в котором до сих пор бродят привидения красавиц-наложниц и грозных янычар. Однако как только мы сменили временный статус заезжих туристов на длительный ВНЖ, как радушные хозяева города превратились в склочных и неуживчивых соседей, которые еженощно испытывали нас на прочность.
Стоило прохладным сумеркам заретушировать спальню в лилово-аметистовый колер – закаты в Стамбуле заслуживают отдельной главы, – как две скандальные птицы стремглав бросались к парапету распахнутого окна нашей комнаты и принимались исступленно браниться на манер босоногой цыганской ребятни, которая нередко устраивала бои у часовни Нотр-Дам-де-Лурдес, что прячется в пышной тени вековых платанов прямо за нашим домом. Ночи напролет я слушала нескончаемые пересуды самых говорливых птиц из всех существующих, так что спустя несколько лет вполне понимала, о чем они судачат. Временами их бессмысленная болтовня настолько увлекала меня, что на следующее утро за завтраком я пересказывала Дипу, о чем шел разговор беспардонных птиц.
Лишенный напрочь фантазии, Дип с сожалением глядел на меня, наспех выпивал чай из тончайшего хрустального армуда и так же беззвучно исчезал, дважды повернув в замочной скважине ключ и трижды дернув ручку. Так он удостоверивался, что дверь действительно заперта. Манера Дипа «перепроверять» закрытую дверь порой приводила меня в состояние крайнего раздражения, так как смысла в ней было столько же, сколько и в моих попытках овладеть языком взбалмошных птиц. Вздумай мы обратиться к психотерапевту, диагноз обсессивно-компульсивного расстройства нам был бы обеспечен. И все же мы знали, что причиной невроза был всего лишь город, который изнурял вот уже три года распевно-тоскливыми гудками пароходов; гулом неутомляемой толпы проспекта Истикляль; гнусавыми песнями автомобильных клаксонов, нескончаемых стай мотоциклистов и сеющих панку сирен полицейских минивэнов.
Город, покорявший новичков неуемной энергией шумных площадей и великолепных монументов, теперь навалился всей тяжестью тысячелетней истории, миллионов судеб и дурманящих ароматов, которые кружили головы.
Будь я парфюмером, наверняка мне удалось бы создать некое подобие Стамбула в одном флаконе: пришлось бы смешать несколько капель просыпающегося Босфора; терпкого медового чая – того, что разливают из медных чайников в звонкие стаканы на пристани Каракей; добавить щепотку растертых в золотистую кашицу зерен золотого кунжута; самую малость городской пыли, которая забивает не только тротуарные трещины, но и расщелины наших душ…
Я брела по серой неприметной улице, по-детски размышляя о потерянной радости. Несвойственная Стамбулу тишина настораживала, но разве может быть иначе в семь тридцать утра? Я специально выходила на прогулку пораньше, чтобы не видеть толпы спешащих на работу клерков, невыспавшихся туристов, мусорщиков с гигантскими баулами для сбора отходов и жалкие фигуры попрошаек, которые, словно грибы после дождя, приумножались в центральных районах и создавали довольно удручающую картину.
Тишину влажного, пропитанного плесенью закоулка оглушил отвратительный скрежет, какой может быть создан только царапаньем гвоздем по стеклу, умноженный во сто крат. В нескольких метрах от меня сгорбленный человек пытался удержать на плечах рольставни, которые со страшным скрипом упирались в тонкую шею несчастного. Тот, в свою очередь, тянулся к упавшему металлическому шесту, которым, очевидно, подпиралась эта ни на что не годившаяся конструкция.
– Bir dakika, size yardım edeceğim[166], – крикнула я бедняге и подала спасительный шест, которым тот ловко подхватил роллету и зафиксировал ее над нашими головами. Подобный способ крепления вряд ли можно было назвать надежным, и все же в этом городе на подобных шестах, веревках, шнурках держалась не одна конструкция.
Вопросы санитарии и безопасности здесь находились под патронатом неведомых сил, которым доверял каждый: от сан-эпидемслужб до более высоких инстанций. Bir şey olmaz[167], – поговаривали местные, когда хотели задобрить бога спокойствия, который явно благоволил им.
Молодой человек, которого я только что спасла от неминуемой гибели под заржавленным роллетом, оказалось, не так уж и молод. Тонкая линия прикорневой седины выдавала в нем завсегдатая «куаферных», в которых умели искусно маскировать первые признаки возрастных изменений травяной лепешкой из басмы. Благодаря нехитрым уловкам местных цирюльников даже мужчины категории «семьдесят плюс» выходили из парикмахерских заметно помолодевшими и посвежевшими. Чего нельзя было сказать обо мне: погрузившись с головой в работу, я напрочь отказывалась от каких-либо посторонних вмешательств в свой график и потому вот уже несколько месяцев щеголяла с нелепым пучком на затылке: то тут, то там выбивались седеющие пряди, которые я попросту надменно не замечала.
Мужчина с силой растирал затылок, который пострадал больше всего. Он с обидой поглядывал на роллет, который, судя по заржавленным вкраплениям, не в первый раз давал сбои.
– Меня зовут Серген. Я шеф этого ресторана, – с гордостью указал он на яркую вывеску с итальянским названием «Napoli». Только теперь я заметила на нем серый поварской китель с двумя бортами перламутровых пуговиц и вышивкой на груди в виде хорошо известного трехцветного флага: зелено-бело-красный.
– Это итальянский ресторан, – будто стесняясь, проговорил мой новый знакомый. Подобная неуверенность легко объяснялась невероятной консервативностью турок в кулинарных предпочтениях. Местная кухня восхвалялась здесь каждым, и вопрос ее превосходства над остальными никогда не ставился под сомнение. Открытие любого заморского заведения могло быть легко воспринято окружающими как нечто предосудительное – сродни предательству, измене или дезертирству. Возможно, поэтому, увидев итальянскую тратторию на типичной стамбульской улице, я мгновенно прониклась уважением к новому знакомому, который, очевидно, человеком был отважным, если не сказать дерзким.
– Дайте мне пару минут, и я угощу вас нежнейшим капучино с настоящим сицилийским тирамису. Хотя вы, наверное, приехали в Стамбул, чтобы попробовать местную кухню?..
Дело было не в кухне. Я спешила. Мне хотелось пройти рекомендованные фитнес-гуру десять тысяч шагов до того, как улицы заполонят толпы спешащих горожан. Однако застенчивая улыбка повара была настолько милой, что я несвойственно для самой себя кивнула.
– Тирамису – как раз то, что нужно человеку, три года подряд наслаждавшегося баклавой, – с улыбкой ответила я.
– Так вы здесь живете? Простите, что принял вас за yabanci… Сейчас у нас столько приезжих…
А Стамбул действительно в этом году напоминал привокзальную площадь, на которую со всех перронов стремились потоки самой разнокалиберной публики. Приезжие обычно спешили, громко реагировали на уставших от уличной неразберихи котов, спотыкались о дремавших на тротуарах кангалов[168]– те лениво отворачивали морды, брезгливо морщились, чем выражали исконно «анатолийское» отношение к туристам. К резкому говору приезжих, от которого нестерпимо хотелось ложки нежного сливочного сютлача[169], примешивалась распевная речь местных зазывал: нахрапистых таксистов, циничных агентов по недвижимости, беззастенчивых гидов и позабывших о совести торговцев – всех тех, кто пробуждается во времена кризисов, войн и миграций.
Город тяжело дышал, с трудом переваривая лишний миллион чужестранцев, которые по воле злого и пристрастного рока дни напролет толпились у дверей миграционных служб в надежде получить заветный kimlik[170]. Растянутый до предела, Стамбул багровел и стонал тихо, будто вполголоса, – уставший и лишенный всякого желания жить. «Эти люди уничтожают наш город! – с возмущением восклицал знакомый юрист, на чью голову свалились сотни запросов по оформлению видов на жительство. – Мы живем, как в перегруженном отеле all inclusive, в котором в одноместные номера селят по три семьи сразу! Это отдых? Так это и не жизнь!»
Юрист был прав: как никто другой я видела, что Стамбул устал – город едва переводил дыхание, переправляя десятки тысяч людей ежедневно с одного берега Босфора на другой; расталкивая шумные толпы по узким улочкам старейшего Фатиха; распределяя неугомонных туристов по нависающим, словно ласточкины гнезда, балконам вековых кофеен; усыпляя изможденных прохожих протяжной полуночной песней Мраморного моря, чьи волны мягким бархатом ложатся к ногам молодых районов нового Стамбула.
Столик на двоих, застланный скатертью в бело-красную клетку, покачивался на неровной плитке крохотной террасы заведения, которое так радушно приняло меня в столь ранний час. В глубине, за стенкой, бренчала посуда, грохотала кофемашина, то и дело хлопала дверца холодильника – так что я без труда могла представить, какие действа разворачиваются сейчас на кухне. По тому, как человек ставит чайник на огонь, взбивает венчиком крем и разбивает яйца в сковороду с шипящим маслом, можно сказать многое…
Скажем, редкие попытки Дипа похозяйничать на кухне давали донельзя четкое описание его характера: в чайник он наливал воды непременно выше указанной метки – так что во время закипания кипяток так и норовил выплеснуться наружу; яйца разбивал на раскаленную сковороду с таким усердием, что желток растекался, а скорлупа вонзалась острыми пиками в будущую глазунью, у которой и «глаз» было не сыскать; венчиком Дип не пользовался, потому что и вовсе не знал, что это такое – впрочем, как и дуршлаг, половник или шумовка. Все это говорило о нем как о человеке, совершенно не приспособленном к быту и погруженном в себя. Подруга Эмель была уверена, что мнимый мужской инфантилизм – не что иное, как осознанная консервативно-маскулинная позиция, загоняющая женщин на кухни и не дающая права на саморазвитие.
Шеф Серген продолжал энергично звенеть приборами… Делал он это уверенно, что вполне соответствовало его поварскому кителю. Через минуту я уже вдыхала аромат свежезаваренного кофе с пышной шапкой кремовой пенки, в которую хотелось немедленно окунуть губы и насладиться сливочной нежностью идеального капучино. Совсем рядом послышался скрип – я инстинктивно втянула голову и с опаской глянула на шест, подпиравший опасный роллет. Тот, словно флагшток на холме Чамлыджа[171], стоял как вкопанный. Скрип повторился. Серген побледнел и, вытянувшись в струнку, поджал губы и принялся нервно скрести щеку: на ней редко пробивалась рыжеватая щетина.
– Oğlum! Neredesin? Burada mı? Oğluuum![172]– тихий старушечий голос ненадолго затих и тут же снова принялся требовать сына.
Я в недоумении смотрела на смущенного повара, который, словно пятилетний мальчишка, переминался с ноги на ногу и не решался сказать о чем-то важном.
– Сынок, ты не один? Я слышала голоса… Ты с девушкой? Скажи, пусть выйдет, я хоть погляжу на нее…
Старушка звучала вполне приветливо. Судя по тембру голоса, курила она с полвека – глухой клацающий кашель то и дело прерывал попытки достучаться до сына. Серген в отчаянии опустился на стул рядом и сделал большой глоток кофе из моей кружки.
– Простите… – и он резко придвинул ее ко мне, но тут же отдернул. – Что же это я?.. Сейчас же сделаю новый.
Взгляд смущенного сына не спутать ни с чем. Окутанные материнской любовью с ног до головы, мужчины нередко теряют некую тестостероновую составляющую, отчего выглядят раньше срока постаревшими мальчиками, плохо ориентируются в пространстве и даже времени. Будь моя воля, я бы с радостью подкорректировала статью о подкаблучнике в толковом словаре. В создании образа слабохарактерного мужчины, как правило, недооценивают роль именно матери, концентрируясь на супруге. Чрезмерная забота, которой окутывают радетельные женщины великовозрастных сыновей, нередко играет с ними злую шутку, порабощая навеки оковами непобедимого матриархата.
– Кажется, вас зовут? – как раз в этот момент снова раздался удушающий кашель, и Серген быстро затараторил, только бы отвлечься от пугающих звуков.
– Понимаете, это моя мама… Вы извините, но иногда она бывает невыносимой.
Мне оставалось только улыбнуться: кому-кому, а мне было хорошо известно, насколько невыносимым может быть подаривший тебе жизнь человек. Я была из числа тех дочерей, у которых при слове «мама» учащается сердцебиение, выравнивается осанка и пересыхает в горле. «Такие» матери держат собственных детей на короткой пуповине, ибо свято веруют в их абсолютную неприспособленность к жизни.
– Дело в том… – продолжил сбивчиво повар, – в том, что она хочет меня срочно женить, чтобы потом отправиться к своей родне… Я обещал познакомить со своей девушкой, чтобы она успокоилась… Понимаете?
Конечно, я прекрасно понимала суть искусного шантажа кашляющей за стенкой особы. Более того, было очевидно, что никуда уезжать она не собиралась, а лишь умело манипулировала наивным сыном. И все же, будучи человеком мягким и эмпатичным, я решила поддержать растерянного повара.
– Это чудесно! – практически искренне порадовалась я за все еще бледного Сергена. – Если ваша мама готова познакомиться с девушкой и после этого уехать, не так уж она и невыносима! – Мне хотелось звучать как можно более оптимистично и ободряюще, для чего я немного повысила голос, чтобы перекричать непрекращающийся кашель старушки. Откуда же он все-таки доносится?
– Я слышу ее, Серген! – наконец прорвался голос, похожий на скрежет, сквозь нескончаемые удушающие приступы.
Серген снова замялся и залпом осушил мою кружку с капучино.
– Проблема в другом… У меня нет девушки. Пока нет. Я все время здесь на кухне, с утра до ночи занимаюсь рестораном.
Знает ли, это не так уж и просто начать отношения… Но скоро я обязательно познакомлюсь с кем-нибудь.
Оптимизм турецких мужчин касательно личной жизни всегда приводил меня в восторг. Большинство из них действительно легко обзаводилось подругами, стоило лишь сменить статус в соцсетях на «в активном поиске» и прическу. Последнее давалось им особенно легко, учитывая количество предложений на рынке парикмахерских услуг. Каждый квартал мог похвастать как минимум десятком подобных заведений, и это не считая клиник по пересадке волос, которых здесь так же много, как и прожорливых голубей на площади у мечети.
Более миллиона человек посещают Турцию ежегодно с одной-единственной целью – повернуть время вспять и зарастить ненавистные залысины, которые, по мнению представителей сильного пола, являются единственной причиной их бед.
Заметно лысеющий в самом центре темечка Серген нервно постукивал пальцами по клетчатой скатерти: звук получался глухим, напоминающим сердечную аритмию.
– Вы поможете мне? – заключил он наконец, глядя прямо в глаза. Манера стамбульских мужчин смотреть в лицо незнакомкам – явление опасное и требующее тщательного изучения.
Местные ухажеры после затяжного фирменного взгляда (как правило, с легким прищуром) считают вполне правомерным пригласить девушку на кофе, в постель или замуж – тип предложения зависит от множества обстоятельств, которые в данной ситуации мне выяснять не хотелось.
Я демонстративно повернула к осмелевшему подкаблучнику кисть и ткнула пальцем в безымянный палец, на котором красовалось заметно потускневшее кольцо, требовавшее срочной реабилитации в виде полировки.
– Yok artık![173]– неожиданно запротестовал он так рьяно, что мне пришлось ощутить легкий укол самолюбию и даже встревожиться по поводу отсутствия маникюра, трех седых волос, которые я тщательнейшим образом запихивала в тугой пучок на затылке, и разбитых кроссовок, предназначенных исключительно для пробежки. Поглощенная приступом панической атаки, помноженной на зарождавшийся комплекс неполноценности, я готова была без остановки перечислять собственные недостатки, но время не позволяло, да и чашка с кофе была пуста.
Серген же, перевесившись через стол, убеждал меня в плюсах заманчивого предложения, хотя я не видела ни одной причины стать участницей спонтанной буффонады, в которой по воле случая мне отводилась главная роль.
– Я прошу вас, умоляю, – жалостливо шептал шеф с таким же видом, с каким моя младшая дочь просит пятое мороженое за день. – Вы просто скажете маме, что мы встречаемся. Я даже сам скажу, а вы только кивнете. Ведь это так просто…
Я сдалась. Уж очень смешно выглядел чудаковатый повар в тесном кителе и с едва заметной залысиной на темечке. Приняв серьезный вид, мы выступили из-под широкой маркизы, по вине которой мое утро складывалось самым нелепым образом.
– Ну, наконец! – послышался уже знакомый голос примерно в метре от нас: такая близость немного обескураживала, так как обманывать на коротком расстоянии намного сложнее, нежели издалека. Свесившись из окна первого этажа, который в привычном исчислении этажей был бы низким вторым, превеселого вида старушка энергично махала рукой, напоминая рисунок Айболита в детской книжке, добравшегося наконец в Африку. Ее голову покрывали перья редких волос, совершенно хаотично обрамлявшие необычайно мелкое лицо с острым подбородком и практически отсутствующими губами. На вид женщине было лет сто… или больше. Она совершенно не походила ни на кого из местных пенсионерок, с которыми я привыкла делиться радостями и лишениями стамбульских будней.
– Это мама, – заметно повеселев, представил Серген родительницу так, будто передавал мне некое сокровище на долгое хранение.
Преследовавшая меня дружба с людьми «третьего возраста» настораживала, поэтому мысленно я дала слово, что на этот раз максимально быстро ретируюсь и забуду навсегда дорогу к этой итальянской траттории.
– Мам-м-ма! – неожиданно вскрикнул Серген прямо у моего уха. Для себя я отметила, что он неплохо вжился в образ итальянского шефа, по крайней мере, обращался к маме он именно так, как это пристало делать любому добропорядочному итальянцу: с любовью, уважением и страхом. Хотя разве стамбульцы ведут себя иначе?
– Ты слишком сильно свешиваешься! Отойди от окна! – И он начал махать руками наподобие того, как нерадивые кондитеры запихивают вываливающееся из квашни перебродившее тесто. Мама ничего не понимала и, напротив, высунулась еще больше, отчего даже я испугалась и ринулась к стене дома, чтобы в случае чего подхватить падающую старушку.
– Так ты невестушка наша? – неожиданно для меня спросила мама и снова принялась кашлять. Под окном валялся десяток окурков.
Старушка, звучно откашлявшись, задорно щелкнула пальцами и, выкрикнув: «Заходи в дом!», пошла открывать входную дверь. Мои планы немедленно исчезнуть растаяли так же быстро, как и пенка на сливочном капучино, который мне так и не удалось выпить этим утром. Серген торжествовал, а я, ощущая себя безвольной жертвой его хитроумного плана, поднималась по истертым мраморным ступеням навстречу очередному приключению, из которых, впрочем, и состояла моя скучная жизнь в этом городе.
Как и полагается, я оставила обувь у входной двери в подъезде, умоляя невидимые силы уберечь новехонькие кеды от чужих глаз, и проскользнула в приоткрытую дверь с легким чувством будоражащей неизвестности.
Если бы только Дипу было известно, чем грозят мои утренние вылазки, он наверняка устроил бы хорошенькую взбучку в виде невыносимо долгих лекций о поведении замужних дам. Ах, бедный Дип, знал бы он, как я не терплю нравоучений… Однако, к моему счастью, муж пребывал в блаженном неведении о рисковых буднях, и меня это полностью устраивало.
Возможно, пропахшие сушеной мятой тесные квартирки стамбульских бабушек и были не лучшим местом для фантастических приключений, однако даже они таили немало опасных тайн, находчиво припрятанных среди солонок, перечниц и прочей кухонной атрибутики. Квартирка Сергена, след которого простыл, стоило мне переступить порог парадной, была настолько крохотной, что я невольно ощутила себя небезызвестной героиней Льюиса Кэрролла, неожиданно увеличившейся в размерах. Меня заметно отличал от очаровательной Алисы возраст, однако патологическое любопытство роднило – так что, переполненная литературного авантюризма, я направилась прямиком по узкому коридору к распахнутому окну, которое уже не раз фигурировало в моем рассказе.
– Gel! Gel! Ayagda durma![174]– неожиданно заскрежетала мама Сергена. Она махала тонкими руками в сторону окна, стараясь выпихнуть кружившие в воздухе барашки сигаретного дыма.
Курение в помещении – бич стамбульского общества, которое покланяется картонной коробке с двадцатью гильзами с одержимостью первобытного фанатика. Пожалуй, любовь к сигаретам в этом городе была сильнее помешательства на футболе – главное отличие стамбульца от итальянца. По мнению моего знакомого психотерапевта, курение было своеобразным ядром нации (если не считать, конечно, безграничную привязанность к Ататюрку), которое наподобие ядра земного притягивало к себе все шестнадцать миллионов жителей столицы, количество которых росло ежечасно. Конечно, из этого числа стоит вычесть младенцев, дошколят, небольшую долю подростков, и мы получим свидетельство турецкого антирекорда – прочное место в десятке самых курящих стран мира.
Подруга Эмель утверждает, что все вредные привычки у нее из-за мужей, которые бессовестно пользовались ее добропорядочностью. В результате она одна воспитывала четырех неугомонных сорванцов, беспрестанно курила и с интонацией цитировала феминистические изречения Коко Шанель:
– Нет ничего хуже одиночества. Мужчинам оно помогает реализоваться, но нас, женщин, разрушает, – бросала она не раз, заявившись спозаранку на чашечку кофе.
Эмель умела театрально закатить глаза, пустить слезу и уговорить меня на все, что бы ей ни взбрело в голову. Я часами ходила за ней по антикварному базару в поисках костяного мундштука (чтобы точь-в-точь как у Одри Хепберн), отвечала на ее сообщения на сайте знакомств (в тот день у нее болела голова, и она боялась отпугнуть кандидатов), присматривала за ее детьми, ходила в химчистку, за устрицами, стояла в очереди за симитами – в общем, выполняла добрую долю обязанностей домашней прислуги, что вполне вписывалось в образ настоящей «подруги по-стамбульски». Нужно сказать, что меня настигло полное разочарование, когда я поняла, что дружеские обязательства лежали на мне одной, но было поздно что-либо менять: я была обречена быть у Эмель на побегушках, что приводило ее в неописуемых восторг.
– Canım[175], – произносила она любимую фразу с нарочито высокой интонацией, от которой Дипа начинало мутить, и он спешно ретировался в другую комнату. – Наша дружба – такая же редкая, как истинная любовь. Встретить друга так же сложно, как и любовь всей своей жизни…
Зная, с какой легкостью Эмель меняла мужей, я старалась пропускать елейные слова мимо ушей и начинала обдумывать план по выходу из сомнительного дружественного союза. Мне предстоял своеобразный развод – только без раздела имущества. Хотя как я была не права! Стоило мне заикнуться о необходимости поставить «дружбу» на короткую паузу, как Эмель вынесла из моей кухни подаренную ею три года назад джезве, забытый у нас с отколотой кромкой стакан и линялую морскую губку, которой я купала ее детей, когда они оставались у нас на ночевку. Все эти ценности она гордо вынесла из нашего дома, пообещав никогда впредь не появляться на его пороге. Дип в связи с этим заявлением зааплодировал и голосом театрального конферансье заявил, что первое действие спектакля окончено, чем ввел меня в замешательство: второго акта я никак не ожидала.
Лишившись (пусть и на время) подруги, я чувствовала себя вполне свободно и вспомнила о ней лишь сейчас, повстречав очень схожий типаж – курящий, не терпящий отказов и абсолютно бесхозяйственный. Кухня матери Сергена напоминала кладовку, в которой много лет не наводили порядок. Крашенные отвратительной зеленой краской стены были увешаны открытыми полками, на которых вразнобой стояли пустые банки, ставшие последним пристанищем для пауков, мух и прочих членистоногих. В углах болтались лохмотья паутины, а на плите кряхтел толстобокий чайник, медь которого не помнила ни цвета, ни уж тем более блеска. Старушка указала на стул и тут же с грохотом опустила перед самым носом две огромные чашки.
– Çay içeceğiz![176]– повелительно произнесла она, и я окончательно уверовала, что фантом Эмель настиг меня в ту самую минуту.
Чай в чашках – в этом городе такая же редкость, как, скажем, аллергия на котов или не обсчитывающий официант в туристическом районе Султанахмет. Единственное место, где можно встретить фарфор во время чаепития, – это отель Pera Palace[177]во время подачи пятичасового «Дарджилинга» или «Эрл Грея»[178]с тончайшими цитрусово-древесными нотками. Во всех остальных случаях стамбульцы пили чай в неизменных армуды, которые, по моим приблизительным подсчетам, находились в их руках добрую долю дневного времени.
Удачная форма османского стакана, которому приписывают сходство с пышнотелыми наложницами султана, идеально ложилась в руку, постепенно охлаждала содержимое, чем снискала заслуженное звание символа города на Босфоре. Социальные сети новоиспеченных туристов пестрели десятками фотографий, героем которых был он – фигурный армуды, наполненный обжигающим янтарным чаем. Неподготовленный новичок, прибывший издалека, сразу виден по тому, как неумело обхватывает тончайшие изгибы османского стакана: он оттопыривает пальцы и осторожными губами нащупывает кромку тончайшего стекла, боясь то ли обжечься, то ли порезаться. Бывалый же турист, прошедший не один десяток чайных, прекрасно знает, что ободок следует нежно обхватить двумя пальцами, как тонкое запястье любимой; женщины так же бережно держат стакан – правда, по словам все той же Эмель, представляя не запястье, а нечто другое, о чем я долго не могла догадаться…
Старушка пристально следила за мной, не давая ни секунды на изучение места, в котором я оказалась по воле невероятных случайностей.
– Меня зовут Гезде, а там мой сын… – и она протянула тонкую высушенную руку в сторону окна, под которым еще пару минут назад стояли мы с Сергеном. – Внизу у него ресторан. Итальянский… – и она насмешливо махнула рукой, как будто не верила в то, что в нем подают пасту и пиццу.
– Одно название! Он думает, что его отец итальянец, – странная гримаса пробежала по ее лицу, тут же сникла, и старушка закашлялась громче прежнего. Вместо того чтобы сделать глоток воды, она потянулась к полке за запечатанной пачкой сигарет. Нужно было решительно ее отвлечь, так как я свято верила во вред пассивного курения и не хотела омрачать утреннюю прогулку дозой токсичного никотина.
– Выходит, отец Сергена итальянец? Был итальянцем? – на всякий случай поправилась я, так как не сомневалась, что данный женский типаж не потерпит рядом компаньона. Гезде вытянула длинную жилистую шею в сторону двери, прислушалась – никого.
– Да какой там итальянец! – в сердцах воскликнула она и тут же приложила тончайший указательный палец к почти незаметным губам: то ли они были такими бледными, то ли тонкими – но различить их на ее землистом лице было практически невозможно. – Только ты тс-с-с! Bak bana, bu bir sır![179]
Легкость, с которой стамбульцы избавлялись от тайн, поражала неоднократно, однако заполучить семейный секрет длиною в жизнь за пять минут! Я била все рекорды конфидентов, что, конечно, тешило мое самолюбие. Наверняка я была бы чудесным психологом. Или исповедником? Дознавателем? Образ должностного лица в погонах спугнул мимолетную фантазию, и я вновь сосредоточилась на пачке с сигаретами, которая все еще оставалась запечатанной.
Хозяйка в это время совершала действия, смысл которых был утерян в самых дальних архивах моей памяти: на столе появилась жестяная банка Shazel с растворимым кофе, которые Гезде ловко заварила еще не успевшей вскипеть водой. Блеклая пенка завертелась на поверхности кофейного варева, распространяя по кухне давно забытые ароматы студенческих лет. До кофе быстрого приготовления не опускалась даже Эмель: когда ей было лень возиться с джезвой, она прямиком направлялась к нашей двери, за которой ее всегда ждал свежий душистый türk kahvesi[180]в начищенной до янтарного блеска медной турке.
В кухне же моей новой знакомой, сколько я ни искала, казалось, не было ни единого уголка, в котором могла быть припрятана такая незатейливая вещица, как джезве. Старушка сделала смачный глоток и уже потянулась за сигаретами, как я напористо бросилась спасать свои легкие:
– Так значит, отец Сергена – не итальянец? И кто же?
– Кто-кто? Никто! – и она снова с большим аппетитом отхлебнула едва ли не половину чашки. – Был один, в Бурсе[181]работал на заводе Fiat. Знаешь, машины такие? Крохотные… Не машина, а недоразумение, одним словом. Ну, точно, как его отец! – и она ловко выплюнула нецензурное слово, которое я частенько слыхала во время прогулок по небезопасному району Куртулуш. – Я поехала к родственникам, там родня мамина жила. А он только инженером устроился, по-итальянски говорить умел. А я что? Дуреха та еще… Уши развесила, а он мне: «Синьорита». Это как по-нашему hanımefendi. Мне-то приятно… Вот все у нас и случилось.
– Любовь, значит?
– Да какая там любовь! Его отправили в Италию в командировку, там он и задержался.
– А вы? – История поражала банальностью, и все же в каждом новом исполнении звучала оригинально и немного печально.
– А что я? Как будто мы, женщины, беременность на паузу ставить можем? Девять месяцев отходила – и вот, итальянца родила! На свою голову…
За окном раздались голоса, и старушка бросилась высматривать новых посетителей ресторана. Держась рукой за трубу, она мастерски свесилась и замерла, вслушиваясь в прерываемую гудками мотоциклов спешную речь. Наконец она махнула рукой и, скроив пренеприятнейшую гримасу, резко опустилась на стул:
– Опять не те пришли. По голосу слышу, что денег нет. Чашку кофе закажут, а потом сидеть три часа будут. Только скатерти помнут. А мне гладь потом, – и она снова перешла на бранную лексику, смысл которой, к моему счастью, я не понимала.
– Ресторан убыточный? – тихо спросила я.
– Еще какой! Сергену пришло ведь в голову итальянскую кухню открыть! В Стамбуле! Все мечтает, что отец его явится однажды из Италии… Он ведь думает, что сын итальянца…
– Так вы бы сказали ему правду, и было бы проще: откроет здесь денерную на радость соседям… А то как-то жестоко по отношению к нему…
– Жестоко?! – старушка резко поднялась и в мгновение ока схватила костлявой рукой сигареты. Затрепетал огонек, раздуваемый прерывистым дыханием раздосадованной женщины. – Жестоко было меня одну, девочку совсем, отпускать в большой город с младенцем на руках. Мы скитались с квартиры на квартиру: одним говорила, что он мой младший брат, другим – что сиротка из деревни, которого попросили понянчить. Он только лет к десяти и начал называть меня anneciğim[182], а до этого сам не знал, чей он. Я мало с ним говорила…
Уже как несколько минут я пристально всматривалась в ее холодные безразличные черты, тонкий крючковатый нос, губы-ниточки, которые она поджимала внутрь – так что казалось, у нее и вовсе нет рта. Эта пронизанная болью и злобой женщина размыкала их только для того, чтобы выкрикнуть резкое словцо или выпустить ровнехонькое кольцо табачного дыма – мастерства ей в этом было не занимать. Одно за другим поднимались к низкому потолку очаровательные облачка – пышные, как дрожжевая праздничная сдоба.
Гезде улыбнулась. Видимо, она гордилась своим умением, и восхищенный взгляд пришелся ей по вкусу.
– Пиши-пиши… – улыбнулась она, что было для Гезде совсем не характерно. – Ты ведь пробовала наши булочки? Я от них без ума! Пекла бы хоть каждый день, да есть некому. Сер-ген с утра пораньше бежит в свой ресторан, – и она скривилась так, будто говорила про худшую из забегаловок. – Он печет корнетто! Отвратительные, сухие! Если есть неосторожно, можно порезать небо. Ты знала об этом?
Для истинной турчанки критиковать выпечку иноземных кухонь было вполне естественно, особенно если речь шла о корнетто и круассанах, что в общем-то одно и то же.
Если верить рассказу одного из гидов дворца Долмабахче, история создания слоеного рогалика уходит в далекий семнадцатый век. Османские войска осаждали великолепную Вену. Однажды ночью они приступили к исполнению тайного плана: вооружившись мотыгами и лопатками, солдаты осторожно, стараясь не создавать шума, копали тайные ходы под городские стены. Вена спала, а преданные своему султану бойцы неустанно продвигались вперед. Они просчитали все, но забыли одну крохотную деталь: австрийские пекари не спали по ночам, так как готовили свежую выпечку для избалованных горожан к самому рассвету. Их-то и смутили странные звуки, доносившиеся откуда-то снизу. Испуганные булочники немедленно подняли на ноги австрийских солдат – так план османов был сорван, и вскоре они отступили.
Уходя, сипахи[183]оставили большое количество мешков с кофе, которым подкреплялись во время длительной осады Вены. Осчастливленные победой австрийцы присвоили кофе и начали спешно открывать кофейни по всему городу. История помнит и имя находчивого пекаря Петера Вендлера, который в честь победы придумал новый вид выпечки – воздушные булочки в виде полумесяца, который еще недавно красовался на османских флагах за стенами его родного города.
Спустя практически сто лет небезызвестная Мария-Антуанетта во время визита в Вену настолько восхитилась выпечкой в форме полумесяца, что приказала придворным кондитерам повторить рецепт, что они и сделали, превратив круассан в символ Парижа. Эта романтизированная версия Венской битвы, наполненная ароматом утренней сдобы и доблестным героизмом трудолюбивых пекарей, конечно, требует некоторых исторических уточнений, которые можно легко найти в любом учебнике по истории. И все же версия гида из дворца Долмабахче приходится по вкусу всем туристам, за исключением, пожалуй, французских, которые никак не готовы делить с кем-либо славу сливочного круассана, который давно стал истинным символом Парижа. После багета, конечно.
По правде сказать, стамбульские пекарни, чьи витрины могли покорить разнообразием сдобных форм даже искушенного гурмана, имели свой серпообразный прототип круассана. Ay çöreği. Этот нежный рогалик, начиненный тягучей пастой тахини, рублеными орехами и корицей, подавали еще во времена прекрасной Хюррем, которая, согласно легендам, любила начать утро со сладкого лакомства. Я же с радостью делила крохотное угощение с Дипом – мы запивали его густым турецким кофе, который должен быть непременно sade[184], что означает без сахара. И никому из нас в голову не приходило заказать круассан: простой и пресный вкус венской выпечки не шел этому пряному городу, игравшему нашими чувствами легко и непринужденно, как будто ему были подвластны тысячи вкусовых рецепторов.
Гезде, воспользовавшись паузой, которую я взяла для размышления о венской выпечке, расчищала стол от чашек с пакетированным чаем, а также массы вещей, которым пристало находиться где угодно, но уж точно не в кухне. Тюбик с кремом для рук, пластмассовый гребень, стопка прошлогодних газет и полиэтиленовый пакет с тонкими бигуди – все это хозяйка ловким движением смела на диванчик сбоку.
– Ну вот, – радостно заявила она, – порядок навели, теперь и за дело взяться можно. Пиши – мое фирменное блюдо. И не смотри на меня так, будто это я у тебя дома порядок навожу. Я здесь у себя, хватит с меня Сергена-аккуратиста. В моем возрасте могу жить так, как хочу! – и она резко смахнула высохшие крошки со стола прямо на пол.
Я знала, что возраст – оправдание многому: плохой памяти, доверчивости, низкой физической активности и еще массе вещей, однако впервые слышала, что с годами проявляется бунтарство, свойственное, как мне казалось, исключительно подросткам. Гезде высыпала из бумажного пакета горку муки, придала ей форму круга с углублением в центре – наподобие кратера. В него она наспех вбила два яйца, раскрошила пальцами кубик живых дрожжей и после все это залила кефиром.
– Кефира стакан? – поинтересовалась я, потому что способ приготовления пиши выглядел, к моему удивлению, просто, и я решила повторить это дома.
– Где ты увидела стакан? – резко ответила старушка. – Лью на глаз – так всегда вернее. – При этом она одарила меня таким презрительным взглядом, как будто я уточняла не рецепт, а номер ее банковской ячейки. В любом случае вдаваться в детали охота у меня была отбита надолго.
На улице то и дело звучали голоса посетителей ресторана, на что Гезде каждый раз давала язвительные комментарии: «эти чаевые не оставляют», «парочка скупердяев – делят порцию пасты пополам», «сосед – вечно просит поесть в долг»… Пока она критиковала каждого, кто ступал на порог заведения Сергена, ее длинные тощие пальцы разминали липкое тесто, которое, к моему удивлению, через каких-то десять минут собралось в шар идеальной консистенции. Она покрыла его полотенцем и снова потянулась за сигаретой. Вскоре новая партия дымовых колец закружилась в медленном вальсе прямо у моего носа, и мне пришлось мысленно признать, что пассивное курение – это особый вид физического насилия. Едва сдерживаясь от нестерпимого желания раскашляться, я все же старалась держаться правил приличия, которые запрещали мне издавать любого вида звуки за столом. Чашки чая рядом не было, так что я вдохнула как можно глубже полной грудью, чтобы успокоить раздраженное дымом горло. Гезде протянула мне пачку:
– Возьми одну. Но не больше, иначе мне не хватит, а в магазин я сегодня не пойду.
Сколько бы щедрым ни было это предложение, я помотала головой, чем явно обрадовала одержимую курильщицу. Она выпустила еще пару колец мне в лицо и, глухо прокашлявшись, заявила:
– Никогда не доверяла тем, кто не курит.
Ее узкие глаза вонзились в мое лицо, так что я ощутила некую болезненность в области щек, как если бы она щипала их своими крючковатыми пальцами.
– Какое же отношение курение имеет к доверию? Разве порядочный человек не может беречь свое здоровье? – я все же решила защищаться.
– Ну, во-первых, здоровье беречь бесполезно, если не собираешься жить вечно. А во-вторых, что же порядочного в той, которая представляется девушкой моего сына, а сама впервые в жизни его видит?
Меня раскрыли. Жаркая багряная краска подступала к ушам, медленно наползая на щеки. Еще немного, и она подойдет к глазам, и тогда слезы обиды хлынут и никто и ничто их не остановит. Именно так предательски организм реагировал на любое постыдное действие. Подобным образом я сгорала от стыда каждый раз, когда меня разоблачали и при этом глядели прямо в глаза. Утешением служило лишь то, что во мне определенно присутствовало некое подобие совести, что не может не радовать любого стремящегося к духовному развитию человека. Но еще больше удручало то, что все чаще мое поведение взывало к той самой совести, которая в хорошем человеке должна мирно спать, так как в ней нет никакой надобности.
– С чего вы взяли, что я встретила вашего сына впервые? – вопрос был риторическим, так как я, прижимая к груди сумку, направилась в сторону двери.
Гезде хрустнула сухими костяшками пальцев и звучно рассмеялась. Затем она поднялась и подошла к окну:
– Вот тут я дежурю, моя дорогая! Слышимость отличная! Окно открыто и зимой, и летом – если закрыть, сразу кислорода не хватает. Серген мой не в курсе, что у меня здесь вахта, а я ему и не сообщаю. Мужчинам, знаешь ли, вообще знать много не надо. У них мозг… как тебе сказать? Примитивный, что ли?
К подобным феминистическим замечаниям, звучавшим в последние годы все громче и смелее, я давно привыкла, и все же такие слова по отношению к собственному сыну вызывали недоумение.
– Но он ведь ваш сын…
– Он прежде всего мужчина, а они все из одного теста слеплены. Ой, тесто! Забыла! – спохватившись, старушка заглянула под полотенце и с довольной улыбкой кивнула мне: – Ну, куда собралась? Раз пришла, давай уже вместе пиши жарить, или бросишь меня, как все мужчины?
Я осталась. Гезде разделила тесто на пятнадцать кусков, скатала их в шарики, а после каждый расплющила ладонью.
– Что сидишь, обиделась, может? Невестушка… – сухо, но в то же время с интересом поинтересовалась она. – Бери ложку, покажу, как в пиши делать отверстия.
Она ловко пробивала ручкой ложки окошки в самом центре лепешек, а после быстро начинала крутить – дырочка превращалась в идеально ровный просвет. Мне давалась эта манипуляция сложнее.
– А пальцем не удобнее разве? Можно мне попробовать по-своему?
Старушка грозно шикнула.
– Из-за таких, как ты, весь мир с ума сходит. Все хотите делать по-своему. А старикам куда? На свалку? Наши бабки так делали, а вы хотите все переломать.
Я задумалась о понятии «свалка времени», на которой давно пылились патриархальные устои домостроевского толка. Традиционность во всем ее архаическом очаровании блекла на глазах, и лишь вековые старухи, грозно клацая клюками по обитым тротуарам рассыпающихся улиц, бросали вслед молодым осуждающие взгляды, а некоторые даже бранные слова.
– Старость не терпит молодости, да? – неожиданно спросила я.
Гезде в это время наливала подсолнечное масло в стальную сковороду, которая потрескивала на огне миниатюрной плиты на две конфорки.
– Скажу больше… В нашем возрасте мы молодость ненавидим.
От такого откровения дрожь пробежала по телу, хотя я тут же успокоила себя тем, что в свои «хорошо за тридцать» (или «хорошо под сорок») могла уже выбыть из группы юных ненавистников.
Масло тихим шепотом вторило словам склонившейся над ним хозяйки. Несколько секунд она подержала ладонь над сковородой, резко отдернула и торжественно произнесла: «Hazır!»[185]
Она аккуратно выкладывала расстоявшиеся лепешки с отверстиями по центру в шипящее масло, и тысячи крохотных пузырьков вмиг взмывали со дна сковороды, обволакивая хрустящей корочкой пиши. Гезде не отходила ни на шаг, она влюбленно крутила раздувающиеся пончики, заботясь о том, чтобы подрумянивались они равномерно. Сливочно-карамельный аромат, который может дать лишь сочетание горячего масла и глютена, одурманил меня настолько, что я уже не замечала ни паутины в углах, ни склянок, расставленных невпопад по хаотично развешанным полкам, ни микроскопических размеров всей кухни, способной вызвать приступ клаустрофобии у каждого. Все это потеряло смысл, неожиданно наполнившись новым – воздушными пиши, которые росли на глазах и вот уже беззастенчиво выглядывали из высокой сковороды.
– Что, не терпится? – заметно подобрев, заговорила Гезде. На бесцветных щеках заядлой курильщицы появился очаровательный румянец, который удивительным образом идет возрастным женщинам. Ее растрепанные волосы хоть и тонкими, но ровными локонами обрамили микроскопическое личико, жесткий взгляд смягчился, и даже из окна вместо тоскливого поскрипывания ржавой маркизы полились нежные свирели горлинки.
Я аккуратно смела остатки муки со стола, чем заслужила одобрительный кивок хозяйки: дополнительная пара женских рук в доме всегда к месту. По случаю намечавшегося чаепития Гезде, ловко вспорхнув на шатающуюся табуретку, достала с верхней полки запылившийся çaydanlık[186]. Мне пришлось его вымыть, а после заварить крепкий чай. Довольная старушка в нетерпении ждала густого обжигающего напитка, который за годы жизни в Стамбуле я научилась готовить всеми возможными способами.
Двухъярусный агрегат, без которого не обходится ни один дом и ни одна забегаловка в этом городе, был настоящим чудом техники, хоть и весьма примитивным. В Османской империи чайданлык появился сравнительно недавно (впрочем, как и сам чай), хотя его прародители до этого уже успели покорить ряд стран. Древние римляне, скажем, использовали тысячи лет назад аутепс – высокий кувшин, в нижний отсек которого закладывались угли; китайцы и сегодня частенько прибегают к помощи хого, нечто среднее между самоваром и кастрюлей, в котором готовят мясо и даже варят супы. Некоторые любители истории поговаривают, что однажды тульский самовар был доставлен ко двору султана в качестве подарка и так прижился на дворцовой кухне, что его скоро переформатировали в известный нам чайданлык, который, нужно упомянуть, частенько называют здесь семавером. А не является ли семавер потомком того самого самовара? Конечно, в кругах, одержимых чайджи[187], историю эту лучше не упоминать, так как каждый местный любитель чая свято верит в уникальность, чистокровность и первородство толстобокого чайданлыка.
Тарелка ароматных пиши дымилась на столе, и я в нетерпении ждала, когда хозяйка даст отмашку и мы сможем оценить нежный вкус жареного теста. Это был настоящий привет из детства: запах короткой остановки на безызвестной железнодорожной станции, шумной привокзальной площади в сочетании с тонким ароматом чемоданной кожи, запах студенческой столовой и выходных, проведенных у бабушки. В отличие от привычных нам жареных пирожков, пиши были не вытянутой, а округлой формы с премилыми дырочками в центре. Пока я вдыхала чарующий аромат, Гезде в умиротворении погружалась в серое облако сигаретного дыма.
– Вы так много курите… Давняя привычка?
– О-о-о, очень давно! Это отец Сергена научил меня. Курить и готовить пиши. Я-то молодая была, глупая, ничего не умела…
– Видимо, он был неплохим человеком, – тихо произнесла я и принялась за немного остывший пирожок.
Невидимая корочка хрустнула, и нежнейшее тесто запело гимн пшенице, клейковине и маслу – всему тому, что отрицают современные диетологи. Мне хотелось выкрикнуть: «Долой нутрициологию!» – и присягнуть на верность калориям, однако Гезде окинула меня таким взглядом, что пирожок пришлось вернуть на место.
– Говоришь неплохой? Предатель, вот он кто! Бросить свою любовь ради денег! И еще прикрывался тем, что делает это для нас…
История обрастала новыми деталями, о которых мне не терпелось поскорей узнать, чтобы вернуться к невероятному пиши, из сердцевинки которого маслянистой струйкой сочился эликсир истинного наслаждения.
– Простите, Гезде-ханым, за лишние вопросы. Но, возможно, он и вправду хотел съездить на заработки, а после вернуться к вам?
Старушка пристально посмотрела, задумалась – как будто эта мысль ни разу не приходила ей в голову за долгие десятилетия.
– Но вы хотя бы сообщили ему о сыне?
И тут я промахнулась. Глаза Гезде заискрили, и, мигом схватив блюдо, она отставила его подальше на подоконник и нравоучительно начала цокать, как это делают стамбульские пенсионеры, чтобы пристыдить какого-нибудь сорванца: за то, что он громко говорит, быстро бегает – в общем, за то, что молод. Это цоканье как знак признания неизбежности: прошлое не вернуть… Ее узко посаженные бесцветные глаза покраснели.
– Простите меня… Ваша жизнь такая, какая есть. Я лучше пойду. Скажу Сергену, что невеста из меня не вышла, – мне захотелось тепло улыбнуться этой крохотной старушке, которая вот-вот готова была разрыдаться.
Она вздохнула, вернула блюдо с пиши на стол и даже пододвинула его прямо к моему носу.
– Я не умею говорить об этом, сразу злиться начинаю. Когда он уехал в Италию, я узнала, что беременна. Мать испугалась, что отец убьет за такое, и сказала, чтобы уезжала в город и тайно избавилась от ребенка. Денег дала, адрес акушерки написала. В Стамбуле я два дня искала ту лекарку, а потом оказалось, что ее арестовали, потому что нельзя было аборты делать. Помню отправилась я на Галатский мост, думала, брошусь в Золотой Рог. Там много таких, как я, лежит на дне… У нас ведь раньше строгие нравы были. Это сейчас все по-другому стало. И хорошо, что так. В общем, от всей этой рыбной вони на мосту меня как вырвет прямо на дяденьку одного. Он там с удочкой рыбачил. Испугалась я, еще больше заплакала, а он взял меня нежно за руку и говорит: «Одна тут, что ли?» И взял к себе жить. Так мы и поселились у него, в крохотной квартирке в Балате. Он по утрам уходил на мост рыбачить, а к вечеру возвращался. А потом родился Серген, а я молчала, что он от чужого. Зачем было обижать человека? Он добрым был ко мне, не бил никогда, молчал в основном… А через год он умер. Квартиру его мы продали и купили эту. Так жизнь у нас с сыном и наладилась.
Я вспоминала старый Галатский мост, который шесть веков назад хотел проектировать сам Леонардо да Винчи. Он лично подготовил чертежи и отправил их султану Баязиду, которого новаторские идеи гениального конструктора отпугнули. Османские правители не любили рисковать – так Стамбул лишился, возможно, своей главной достопримечательности, которая, впрочем, могла и не дожить до наших дней. Письмо Леонардо со всеми рисунками не так давно было найдено в дворцовых архивах, и сегодня каждый может лицезреть наброски невероятной для тех времен каменной конструкции. Нашлись даже ученые, которые справедливости ради воссоздали в уменьшенном виде задумку великого Леонардо, и – о чудо! – мост вышел бы славным, прочным и даже абсолютно устойчивым к землетрясениям.
Жители средневекового Константинополя безропотно перебирались с берега на берег изогнутого Халича по воде, пока в девятнадцатом веке не появились современные мосты, которые перестраивались в угоду новым правителям и архитекторской мысли. Соединяющие словно два разных мира, мосты через Золотой Рог были тем местом, в котором замирала жизнь. Словно портал в прошлое, Galata Köprüsü и по сей день возвращает каждого, кто ступит на его пропитанное солью нескончаемое полотно, в далекое прошлое великой империи, которая зарождалась на том самом месте, где, возможно, стоите именно вы. Застывшие фигуры рыбаков с устремленными вверх удочками будто прошивают воздух плетеными лесками: их неспешно отточенным движением забрасывают подальше в серые воды пылающего в лучах заходящего солнца залива.
Рыбак всегда надеется на крупный улов: кто-то мечтает о серебристой пеламиде, которую здесь называют паламутом, кто-то – о ромбовидном калкане, а некоторые чудаки и вовсе рассчитывают на голубого тунца, который нынче в этих водах большая редкость.
В итоге к вечеру рыбацкие ведра полны дешевой серой кефали и мелкой невзрачной хамси. Все как в жизни…
Гезде медленно пережевывала невидимым ртом золотистое тесто и сосредоточенно смотрела в стену: так делают люди, когда погружаются в воспоминания. Не хотелось ее отвлекать, но мне было пора.
– Я пойду, а вы отдыхайте, – ласково сказала ей.
Старушка улыбнулась.
– Ты запомнила, как пиши делать? Каждое утро готовь, и ни в коем случае не ешь круассаны и корнетто. Кстати, отец Сер-гена, как ты и сказала, вернулся в деревню. И не женился даже, я недавно узнала.
– Так что же вы не поедете туда? – История принимала новый оборот. – Я же говорила, что он неплохой человек. Тем более ваш сын хочет один пожить, семью создать. А вы его опекаете вместо того, чтобы свою жизнь устраивать. Время-то не ждет…
Старушка махнула ладонью, чтобы я подошла, и, озираясь на распахнутое окно, прошептала:
– Я не из-за Сергена не еду. Это я так говорю только. Он тут ни при чем. А вот отца его боюсь увидеть. Тогда он молодой был, а сейчас старый, наверное, страшный, как наш бакалейщик – черт, ей-богу! Испугаюсь я…
Пораженная этим признанием, я едва сдерживала улыбку, которая так и норовила прорваться наружу безудержным хохотом, но нужно было смолчать во что бы то ни стало: старушка обладала скверным характером и могла выкинуть любую штуку. Из окна подул ветер, и белоснежный хохолок заплясал на темечке одной из самых неразумных тейзе, каких мне только приходилось видеть.
– Ваш возлюбленный мог измениться и в лучшую сторону. Не всех ведь портит старость. Вы, к примеру, тоже изменились, – и я указала на фотографию в потертой пластмассовой рамке у входа в кухню. На пожелтевшем листке стояла миниатюрная женщина со смешными рыжими вихрами на макушке, а рядом с ней такой же рыжий мальчуган. – Когда человек любит, разве морщины имеют значение?
Гезде молчала, и только губы перебирали неслышно: возможно, эти были привычные ей бранные словечки в адрес несчастного паренька из ее прошлого; или же она репетировала фразу, которую произнесла бы, будь он сейчас рядом…
– И еще мне кажется, что Сергену нужно сказать правду про отца. Он уже взрослый, и это может полностью поменять его жизнь. Ведь он и итальянский ресторан открыл лишь потому, что думает, будто его отец итальянец.
Гезде даже всплеснула руками:
– То-то и оно! Ради отца он старается! А его не волнует, что для меня все эти пиццы-миццы, тирамису-мирамису как ножом по сердцу?!
Умению стамбульцев эмоционально окрашивать монологи позавидовали бы даже итальянцы. Особый восторг вызывала привычка добавлять к каждому слову любую рифму, начинающуюся на букву «м». Так, в незатейливом разговоре соседок можно частенько уловить приглашение на kahve[188]-mahve; продавец картофеля на базаре будет звонко кричать «patates[189]-matates; а мама недовольно отдергивать ребенка от игрушечного магазина со словами о том, что у него и так полно oyuncak[190]-moyuncak. На первых порах раздражавшая привычка приклеилась настолько быстро, что вскоре мы с Дипом изъяснялись, как прирожденные стамбульцы: в рыбной лавке непременно покупали анчоусы-манчоусы и хамси-манси;
веселого зеленщика, который приветствует меня громким Nasılsınız?[191], я просила завернуть увесистый пучок roka[192]-moka, а в очереди за свежими артишоками смешно повторяла за добродушными хозяюшками enginar[193]-menginar, чтобы не выделяться в компании истинных стамбулок. Возможно, мы еще долго коверкали бы язык, если бы однажды наша восьмилетняя Амка не пришла утром в спальню и не заявила, что пора бы «завтракать-мавтракать». Меня, поклонницу чистых литературных форм, подобная рифма из уст малолетнего чада серьезно взволновала, и в тот же день мы отказались от милой фонетической шалости, хоть порой сдержаться было очень и очень непросто.
Под окном кто-то тихо позвал.
– Ане! Это я! У вас все в порядке? Вы не ссоритесь?
– Что же мне ссориться с невесткой родной? – резво вскочила со стула Гезде и кинулась к окну. – Hadi eve gidelim! Konuşmamız gerek![194]
– Так ресторан же открыт! Как я брошу?
– Закрывай, говорю, и иди домой! Нашел о чем беспокоиться. Разве это ресторан? Название одно, да и только! – И мне тихонько с лукавством добавила:
– Хорошо хоть, что его отец в Японию не поехал. А то бы Сер-ген суши лепил мне под окном. Не выношу запаха рыбы! Öf… – протяжно произнесла она, что означало «фу, какая гадость…»
Пока на улице скрипели опускающиеся рольставни, Гезде не могла найти себе места. Она потерла сухенькие ладошки, окинула кухню скорым взглядом, остановилась на мне, будто думала, можно ли мне верить. А вдруг я дала ей неверный совет и лучше оставить все как есть? Нужна ли правда после лжи длиною в жизнь?
Понимая, что Серген с минуты на минуту появится на пороге, мне захотелось перед уходом прояснить один крохотный вопрос, который мучил все утро.
– Выходит, вы любили всю жизнь, но решили прятаться сами и прятать сына? Почему?
Гезде молчала. На лестнице послышались шаги.
– Я спрашиваю, потому что это очень нелогично… Люди ищут любовь по всему миру, а вы даже не дождались его возвращения…
Гезде потянулась за сигаретой, но почему-то отдернула руку. Она тяжело сглотнула ком, который распирал горло, и едва заметный румянец снова заиграл на ее впалых старушечьих щеках.
– Ты много знаешь счастливых пар? Тех, которые сохранили чувство на долгие годы? Я – нет… Все грызутся, как волки, делят что-то… Я не хотела растоптать наше чувство, ведь мы не особенные какие-то. Как и все, мы начали бы ругаться, унижать друг друга, изменять – и любовь была бы отравлена. А так она до сих пор горит в моем сердце тем же чистым огнем, как будто мы только вчера повстречались… Но ты не поймешь: для этого надо любить.
В дверях стоял достойный сын своей матери: забрызганной томатным соком манжетой он утирал слезы, отчего выглядел гигантским малышом, которого вместо ползунков по ошибке одели в поварской китель. Он бросился на шею старушки Гезде, которая скрылась за его грузной фигурой, а я поспешила прочь из сентиментального водевиля.
Оказавшись на улице, первым делом я вдохнула полной грудью свежего воздуха и поспешила домой, где меня ждали гора неглаженого белья, букет артишоков для запекания к ужину, незаконченная глава новой рукописи и Дип, томившийся от утреннего голода, но не решавшийся подойти к плите после последних кулинарных неудач.
Спешно проходя квартал за кварталом, создававших неправильную геометрию старых улиц, я размышляла о словах неразумной, как мне казалось, Гезде, бежавшей от любви с одной-единственной целью – сохранить чистое чувство. Как ни ломала я голову, но побег от собственного счастья представлялся верхом абсурда и абсолютной бессмыслицей.
История поражала еще и тем, что с давних времен именно Стамбул был известен рисковыми замыслами и бесстрашными играми в угоду жаждущим любви сердцам. Султаны, которым доступны были едва ли не все женщины мира, в унынии склоняли колени у ног возлюбленной, надеясь на взаимность; поэты обливались слезами, читая полные тоски рубаи и газели, а великие скульпторы возводили великолепные храмы в честь той единственной, которой никогда не суждено было обратить на них лучезарный взор.
Такая печальная участь постигла и несравненного Синана[195], искренне полюбившего дочь своего султана – юную Михримах. Семнадцатилетнее дитя пленило сердце придворного архитектора, и с той поры тот поклялся возвести восхищающие воображение храмы в честь своей возлюбленной. Сила камня велика, и только эта сила способна пережить саму любовь. Уже давно нет гениального Синана и нежной Михримах, однако две мечети ее имени до сих пор напоминают о безответной любви.
Имя Михримах в переводе с фарси означает «Солнце и Луна» – два светила, соединившиеся вместе в прекрасном лике принцессы. Синан долго думал, как же передать эту аллегорию в камне, и спустя долгие годы размышлений нашел ответ. По его чертежам были возведены две мечети: одна в европейской части города, на шестом холме Эдирнекапы[196], другая же – в азиатском Ускюдаре, известном прежде как Хрисополь. Место издревле было окутано легендами, тайнами, затоплено горькими слезами. Сам город получил название в честь сына небезызвестного Агамемнона, главного героя «Илиады» Гомера, участника Троянской войны – молодого и прекрасного Хриса. Кстати, мать Хриса утверждала, что отцом его был сам Аполлон, с которым она изменила однажды законному супругу. Одним словом, места Мимар Синан для мечетей выбрал исторические и невероятно красивые. А чтобы признание в любви было нетривиальным, он прибегнул к астрономии и методом невероятно сложных математических расчетов объединил оба храма прекрасной Михримах тайным посланием – воплотил в них имя возлюбленной.
Лишь один раз в году, в день рождения принцессы, 21 марта, случается маленькое чудо: как только весеннее солнце скрывается за одиноким минаретом мечети в Эдирнекапы, тут же луна появляется между двумя минаретами мечети в Ускюдаре. Эта игра небесных светил, подчиненная воле человека, доказывает великую силу любви, против которой бессильны даже законы природы. Оценила ли Михримах оригинальность признания Синана, мы не знаем: дворцовые записи скрывают от нас правду минувших лет, оставляя лишь призрачные намеки и туманные подтверждения…
В то утро завтракали мы с Дипом поздно и наспех на узком деревянном столе нашей миниатюрной кухни: запеченные яйца на подушке из карамелизованных перцев с недавних пор спасали в те дни, когда готовить не было ни сил, ни времени. Рецепт, как часто случается в этом городе, подсказал хозяин переносной овощной лавки. Кому, как не ему, было знать, как лучше обращаться со сладким «биберие»[197]. В точности повторив указания дядюшки Ахмета, я пришла в полный восторг и с тех пор прибегала к нему каждый раз, когда нужно было быстро и с пользой утилизировать залежавшиеся в холодильнике овощи.
Я нарезала кольцами перец и тут же отправляла его на толстую чугунную сковороду, в которой к этому времени уже пузырилось разогретое топленое масло. Всего ложка, а аромат такой, что начинаешь подгонять себя, чтобы поскорее приступить к завтраку. Несколько зубчиков чеснока, пропущенных через пресс, действуют молниеносно: нежный сливочный запах пополняется пикантностью и остринкой. Щепотка соли и главный ингредиент, о котором дядюшка Ахмет говорит с особой важностью и придыханием:
– Bir kaşık doğal bal[198], а потом жди, пока он сделает свое дело…
Мед, разогретый в масле, моментально покрывает овощи карамельной сладостью, и я тут же заливаю все это великолепие яйцами. Еще одна щепотка соли поверх схватившихся белков, и завтрак по совету лучшего овощника нашей улицы готов.
Я долго не решалась поведать Дипу об утреннем происшествии, но все же не удержалась и разболтала все в мельчайших подробностях, упустив несколько деталей об утреннем кофе с шеф-поваром и неудачной роли его подружки. Как правило, стамбульские истории в моем исполнении не вызывали у мужа никакого интереса. Он считал скитания по улицам незнакомого города занятием бессмысленным и опасным, так что слушал всегда нехотя, а порой и с легким раздражением. Однако в этот раз я ощутила признак заинтересованности в его глазах, отчего, отставив тарелку с яичницей, принялась пересказывать рецепт воздушных пончиков, память о которых никак не отпускала.
– Так вот представь, что тот парень, научивший Гезде-ханым печь эти самые пиши, потом вернулся домой, а ее и след простыл. Более того, она ждала чего-то всю жизнь, растила одна сына только ради одного – чтобы не спугнуть, видите ли, любовь! Абсурд?! – Я засунула большой кусок хрустящего симита в рот и принялась что есть силы жевать, чтобы выразить еще больше негодования по поводу истории неразумной Гезде. Однако Дип опередил меня.
– Возможно, я сделал бы так же, – спокойно сказал он и положил добавки чудесной яичницы с овощами. – Эта фриттата получилась чудесно. Ничего, если я доем?
Я чуть не поперхнулась. Хотелось возмутиться, однако рот все еще был занят симитом. Я пыталась решить, чем недовольна больше: тем, что мою овощную яичницу назвали итальянской фриттатой, или оскорбительным согласием с безумным поступком Гезде. Наконец, проглотив последнее кунжутное зернышко, я решила о фриттате поговорить позже.
– Как понимать, что ты сделал бы так же? Уехал бы прочь от меня, чтобы не подвергать сомнению любовь?
Дип испуганно воззрился и потянулся к чаю, что означало, что он торопится и конца разговора мне не видать.
– Неужели ты не боролся бы за свои чувства? Не искал бы ту, которая перевернула твою жизнь?
Формулировка «перевернула жизнь» прозвучала не очень романтично, хотя в полной мере и описывала хаос, в который я ввергала в последние годы жизнь уравновешенного супруга.
– Я ведь не о себе говорил, а о ней. Что, возможно, будь я на ее месте, поступил бы так же. Она ведь из другого времени, другой культуры… Представь, что в той деревне полвека назад женщины были несчастливы в браке, угнетаемы мужчинами, о любви никто и подумать не мог! У нее перед глазами были примеры несчастных тетушек, кузин, соседок, мамы. И вдруг у нее любовь – воодушевляющая, дающая силы, желание жить! Понимаешь, как это важно и какое счастье ощутить однажды такое чувство? Но намного важнее сохранить его… Потому что нет ничего печальнее, когда это высокое чувство превращается в обыденную канитель…
– Как у нас? – проронила я. Но Дип не ответил. Он быстро надел свои замшевые туфли с затертыми носами и спешно закрыл за собой дверь.
Недели тянулись медленно: они напоминали ленивых питомцев, которых обязательные хозяева дважды на дню выводят на узкие тротуары одной и той же улицы, чтобы справить нужду и подышать свежим воздухом. Малогабаритные комнатные шпицы и пекинесы, приученные лишь к медленному променаду, останавливаются у каждого столба, безразлично нюхают землю и неохотно следуют за натянутым поводком. Точно так же ощущала себя и я – будто кто-то обмотал вокруг шеи ошейник и постоянно тянул, причем всегда в отличную от моих желаний сторону.
Стамбул посерел, что, впрочем, вполне естественно в самом хмуром из всех существующих месяцев. Благо он и самый короткий. Февраль всегда был влажнее января и уж тем более грустнее, чем декабрь. «Скверная погода нынче выдалась», – поговаривали торговцы рыбой, когда я забегала в их тесные лавки, сплошь пропитанные солью и запахом свежих водорослей. Раскрасневшиеся на морском ветру, припухшие и уставшие лица едва можно было различить в плохо освещенном помещении: если бы не раскачивающаяся под самым потолком пластмассовая лампа, я и вовсе бы не знала, сколько человек в этой комнате.
– Taze fener var mı?[199]– обычно спрашиваю я, потому что именно эта рыба кажется мне идеальной для холодных зимних вечеров. Ее нежное белоснежное филе, пропитанное солеными водами Мраморного моря, не требует никаких специй: достаточно просто присыпать мукой и положить на сковороду в слегка разогретое масло. Тот рыбак, что постарше, в съехавшей шапке бини цвета жабр луфаря (кстати, его только выгрузили на заваленный колотым льдом прилавок), подсказал однажды, что «фенер» особенно хорош под густым гранатовым соусом. Это была непреложная истина, подарившая нашему семейству не один замечательный ужин и еще одну статью расходов: «наршараб»[200]теперь мы покупали регулярно и в больших количествах. Любовь к нему была настолько велика, что я добавляла терпкий соус к тушеной баранине, в овощные рагу и даже заправки к салатам. Одним словом, краснолицый рыбак в смешной вязаной шапке, свисавшей пустым носком на затылке, дал в свое время дельный совет, однако сегодня, услышав мой вопрос, он только развел руками:
– Не-е-ет, абла[201], вашей рыбки нет… Море нынче суровое, карайель[202]бушует. Ждите снега, – почти шепотом добавил он, как будто хотел напугать страшным прогнозом.
Однако слова угрюмого рыбака не возымели должного эффекта. Напротив, воодушевленная предстоящей стихией, которая в Стамбуле так же редка, как и обычный погожий денек, я пришла в непередаваемый восторг от того, что готовить рыбу не нужно, а значит, вечер можно провести вне дома. Дети пообещали состряпать себе к ужину омлет, и я с чистой совестью отправилась к высокому небоскребу, в котором находился офис Дипа.
Светящаяся сотнями окон тридцатиэтажная башня разрезала скучный пейзаж района Шишли: ряд серых панелек; мечеть, построенная по просьбе многочисленных прихожан сразу после войны, в 1945-м. Неподалеку сверкал любимый туристами Cevahir – самый большой торговый центр Стамбула и один из крупнейших в мире. Вечная сутолока делает его малопривлекательным для горожан, а вот туристы, напротив, жалуют и забиваются в него в таком количестве, что «AVM»[203]напоминает истинное вавилонское столпотворение.
Мы редко встречались с Дипом после работы, так как всегда куда-то спешили, а в какой-то момент и вовсе забыли, что после семи вечера жизнь может только начинаться. Фонари скупо освещали забросанные гнилой листвой тротуары, облепленные грязью автомобили слепили глаза, и мы пробирались сквозь толпы замерзших прохожих туда, где нас ждали тепло, еда и крохотная надежда на мимолетное счастье.
– Ты знаешь, куда мы идем? – поинтересовался Дип, когда мы минули элегантную и строгую мечеть Тешвикие[204], которую легко узнать по одному-единственному минарету. Настолько вольная трактовка классической исламской архитектуры дозволялась лишь султанам и их близким, особенно когда те старались превзойти своих отцов или усердно подражали европейским традициям.
– Мы идем в одно замечательное место. Итальянский ресторанчик в Акаретлер[205], здесь неподалеку. Попросим приготовить тебе настоящую фриттату, а то ты принимаешь за нее любую яичницу.
Дип усмехнулся и, втянув голову в высокий воротник серого кашемирового пальто, следовал за мной по узкому тротуару, который не позволял идти вровень, взявшись за руки. Ветер хлестал в лицо, и я уже трижды успела пожалеть, что не обмотала шею шарфом. Рыбак был прав: леденящий душу карай-ель полировал изморозью голые ветви осунувшихся платанов, медь дверных ручек и даже лица прохожих – от этого они становились стеклянными и еще более безразличными. Меня же согревало одно – я ждала встречи с добродушным Сергеном, который, была уверена, отыщет местечко в траттории для своей новой знакомой.
С нашей последней встречи прошли три недели, и я радостно предвкушала приближающийся ужин с настоящей итальянской фриттатой, хотя ею и положено было завтракать. Как говорит моя соседка Айше, яйца человек может есть три раза в день и каждый раз оставаться счастливым. Страшно подумать, в какое негодование привел бы подобный рацион диетологов, но в этот холодный вечер мысли о пышущей жаром яичнице с овощами меня лишь согревали.
Поравнявшись с домом, в котором проживала Гезде с сыном, я решила, что перепутала адрес. Вывески итальянской траттории над входом как не бывало. Вечно распахнутое окно, из которого круглосуточно клубился сигаретный дым, захлопнуто наглухо, что было вполне логично при такой непогоде. Под окном, на грязном сером асфальте, валялись размокшие окурки – я окончательно убедилась, что адрес был верным. Мы дернули ручку безымянного ресторана, и из зала пахнуло свежим дрожжевым тестом, жаренным в масле. Дип моментально скинул пальто и, потирая руки, принялся искать столик поближе к батарее. Посетители лениво оторвали головы от миниатюрных стаканчиков с чаем, чтобы взглянуть на нас, и тут же вновь вернулись к горячему напитку и нескончаемым разговорам.
За стойкой стояла равнодушная девушка с пирсингом в носу и ушах.
– А Сергена здесь нет? – осторожно поинтересовалась я. – Он мой друг.
Услышав о дружбе, девушка с трудом выдавила из себя некое подобие улыбки:
– Он уехал с матерью.
– Неужели в Бурсу?
Похоже, моя осведомленность о Бурсе ее оживила, она порозовела и принялась тараторить как заведенная, так что я едва успевала понять все слова, среди которых было огромное количества сленга, который мой словарный запас отнюдь не вмещал.
– Так вы знаете о Бурсе? Это хорошо! Его отец нашелся, представляете, спустя столько лет! А он-то думал, что тот итальянец. Даже ресторан в его честь открыл…
– Итальянского ресторана больше нет? – расстроенно поинтересовалась я.
– Как видите! – девушка едва не визжала от радости. – Теперь мы подаем завтраки и весь день печем пиши – по рецепту его отца. Гезде-ханум сохранила все в памяти и нам передала.
Я осознавала, что зря тянула Дипа в такую даль: не станет ведь он ужинать пресными пончиками, которые положено подавать к завтраку. Но, к моему удивлению, в тот вечер муж был на редкость сговорчивым и с радостью кивал на все, что бы я ему ни предлагала.
На улице бушевал балканский ветер, а мы сидели у самого окна и любовались неистовой пляской уличного мусора на мостовой. Девушка с пирсингом поставила на стол пару пышнотелых пиши и то и дело подливала горячего чаю, который в тот вечер был особенно вкусным.
РецептРецепт воздушных пиши к завтраку по рецепту Гезде-ханым (подаются холодным февральским утром)
Ингредиенты:
• 600 г пшеничной муки
• 1 куриное яйцо
• 10 г сухих дрожжей
• 4 столовые ложки сахара
• 0,5 чайной ложки соли
• 60 мл йгурта (можно заменить жирным кефиром)
• 300 мл воды
• Растительное масло (или любой подходящий жир) для обжаривания
Работа с тестом, будь то песочное, слоеное, бисквитное, заварное ли, требует знаний и серьезного навыка. Что уж говорить о дрожжевом? Кроме ингредиентов во время приготовления нежнейших пиши нужно также обзавестись лучезарной улыбкой и хорошим настроением. «Дрожжи не терпят нытиков», – говаривает соседка Айше, когда накрывает квашню с тестом для поднятия перед Пасхой. Айше – гречанка, и потому все христианские праздники отмечает с соблюдением традиций и кулинарных ритуалов.
Улыбнуться утром всегда проще, чем вечером, – возможно, поэтому хитроумные стамбулки завели ритуал баловаться дрожжевыми булочками с самого спозаранку. Главное, что дело это неприхотливое и быстрое.
В большой керамической миске соединяю все ингредиенты. Да-да, не нужно никаких опар, разведений, разогревов и прочих бессмысленных действий. Вымешиваю тесто руками тщательно, наслаждаясь его нежной консистенцией. Если к рукам сильно липнет, можно добавить муки, но только не переборщить – тесто еще уплотнится, разбухнет за счет клейковины и к моменту жарки поднимется воздушным пористым шаром – точь-в-точь как мне нужно. После вымешивания я смазываю его растительным маслом – так оно меньше липнет к стенкам посуды, в которой будет подниматься минут тридцать-сорок.
Делю тесто на одинаковые кусочки – у меня их выходит штук шестнадцать. Этот размер позволит легко уместить по четыре заготовки зараз на сковороде. Легко скатываю шарики и, слегка приплюснув их ладонью, выкладываю на усыпанную мукой столешницу – пусть еще немного расстоятся. В самом конце ручкой ложки проделываю сквозные отверстия наподобие тех, которые украшают известные «донаты». Отверстия не имеют никакого эстетического значения, сплошной прагматизм: дабы избежать непропекшейся сердцевинки, кондитеры решили попросту вырезать центральную часть пончика. Кстати, по той же причине классические кексы выпекаются с отверстием посередине.
Пиши жарят в чугунной сковороде с высокими бортиками, но можно и в стальной: дело ведь не в посуде, а в температуре масла – оно должно быть прогрето мягко, на среднем огне. Стоит увеличить температуру, как нежность пиши сменится грубой плотной текстурой мякиша, да и цвет выйдет не золотистый, а темный, от которого аппетит вряд ли разыграется.
Воздушные булочки стоит подавать сразу: их ставят в отдельной тарелке на стол одновременно с несколькими видами джема, каймаком, медом, яичницей, сыром и овощным салатом. Особенно щепетильные хозяйки к пиши непременно добавят пиалу с приторным пекмезом и столько чая, сколько можно пить три часа кряду, а лучше дольше.