22 февраля, г. Стамбул
Стамбульский мир глазами Толстого, Бродского и Памука. – Предрассветная магия жемчужного Бейлербейи. – Ингредиенты жизни в медном тазу «кефтеджи». – Свидетель тайны великих империй. – «Бабуша», или Мягкие туфли без задников. – Детективная жилка в крови истинного стамбульца. – Злосчастный халат и рождественская утка. – Гудини и замки на пружинках люксового чемодана. – Дыхание с заземлением на берегу Мраморного моря. – Пожелтевшее письмо с поплывшей монограммой. – Курсы французского и бургундское алиготе. – Классический адюльтер на высшем уровне.
Стамбульские ночи… Еще каких-то полгода назад они рисовались мне полными восточного очарования, убаюкивающих песен бессонных чаек и влажных поцелуев строптивого Босфора – они проникали в нашу спальню сквозь всегда распахнутое окно. Пряное дыхание акации напитывало кожу медовой сладостью, в которой угадывались строптивые нотки горького миндаля и апельсиновой цедры – все это превращало ночи в сладостную вседозволяющую негу, полную пресловутого кеифа, о котором так много было сказано. Порой, измученная предрассветной истомой, я включала крохотный зеленый абажур, что ютился на самом краю прикроватной винтажной тумбы, и погружалась в стамбульский мир глазами Алексея Толстого, Иосифа Бродского и, наконец, главного мизантропа и меланхолика этого города – Орхана Памука. Его книги неровной стопкой пылились на той самой тумбе под зеленой лампой и раскрывались еженощно в страстном порыве познания загадочной души города, который вот уже три года владел моим сердцем.
Чтение стало способом не замечать бессонницу, которая – стоило часам пробить полночь – незаметно усаживалась в ногах нашей полутораспальной кровати, большую часть которой беззастенчиво занимал Дип. Бессонница внимательно, не моргая, слушала истории из старых книг – страницу за страницей рассказы о многострадальном городе и его прекрасных жителях. В некоторых из них она узнавала тех, с кем так же когда-то проводила ночи напролет, и оживлялась от этого еще больше.
Потом мы вместе подолгу стояли у открытого окна, в которое пробивалось сбивчивое дыхание пряной ночи, и упивались свежестью шумевшего вдалеке пролива. Мы ждали магии предрассветного часа: когда первые лучи за азиатским берегом осветят перламутр стен жемчужного Бейлербейи[206]и встретятся с тонкими звуками первого азана. Каждый, кто станет свидетелем этого божественного мгновения, обретет благословение великолепного Стамбула.
Я засыпала в час, когда в соседних квартирах начинали недовольно скрипеть пружинные матрасы, на туманных улицах появлялись редкие прохожие и в больших домах кухарки нарочито громко звенели посудой, готовясь к главной трапезе – долгоиграющему «кахвалты»[207]. Несмотря на романтику, которой одаривала практически каждая ночь, затяжная инсомния истощила мои нервы донельзя. Дни и все происходящее в светлое время суток превратились в бурое месиво – точно как то, что часами мнет усердный «кефтеджи»[208]в безразмерном тазу.
Кухни этих обреченных на тяжкий труд поваров расположены вдоль людных улиц и разграничиваются от шумных мостовых одним лишь стеклом – так зеваки типа меня или заезжих туристов могут часами наблюдать за приготовлением традиционных котлеток çiğ köfte, которые, однако, по вкусу приходятся не каждому.
Уж не знаю, по какой причине было решено отказаться от печей, однако фарш для продолговатых котлет доводится до готовности теплом рук повара, который часами переминает его особым образом, требующим терпения и виртуозности. Мелкие зерна дробленого булгура должны соединиться со свежайшей измельченной ягнятиной, густой томатной пастой и острыми специями. Сформированную ладонью продолговатую «чий кефте» нужно щедро полить соком янтарного лимона и завернуть в хрустящий салатный лист.
Проходя мимо таких кухонь, я надолго застывала перед улыбчивым кефтеджи, который при виде любого зеваки начинал переминать фарш вдвое старательней: казалось, что все ингредиенты в огромном медном тазу – моя жизнь, которую нужно хорошенько вымесить и слепить из нее гладкий, смазанный оливковым маслом биток. И если за стеклом это чудесным образом удавалось сделать крепкорукому парнишке, то в реальной жизни мне, очевидно, недоставало ценного навыка.
Разбитая и рассыпающаяся, как сухой булгур, на крохотные песчинки, я с трудом контролировала жизнь, и, похоже, сама жизнь еще меньше контролировала меня. Я существовала словно в параллельном мире: по инерции отвозила детей в школу, готовила странный завтрак переставшему капризничать Дипу, забывала здороваться с соседями, а может, попросту не хотела этого делать. Мне нужна была встряска, помощь верного города, который не единожды вытаскивал из жизненных передряг.
Как обычно, проведя ночь за книгами, конца которым не было и быть не могло, к утру я ощутила себя настолько разбитой, что, поблагодарив Вселенную за то, что была суббота, нырнула в мягкую подушку и немедля погрузилась в сладчайший из снов, которые только может пережить человек. Засыпая, я быстро дала себе слово подняться часа через два и удивить семью чудесным завтраком. Однако событиям суждено было пойти по другому пути, на котором я стала случайным свидетелем дивной истории длиной в несколько жизней и сокровенной тайны великих империй и их правителей.
Когда я раскрыла глаза, надо мной, всего в полуметре, застыло лицо соседки, которая никак не должна была оказаться в моей спальне в столь ранний час.
– Вставай, лежебока! – бесцеремонно скомандовала она. – Все и так проспала уже, – безапелляционно заявила подруга и принялась стягивать одеяло, которое я тянула к носу, так как чувствовала себя некомфортно в компании взбалмошной Эмель. На месте Дипа лежала сложенная в идеальный квадрат пижама, которую он надевал по особым случаям: минусовой температуре за окном, северном ветре или же если мы были в ссоре.
Еще более странно выглядела соседка: распахнув шторы, она кричала прохожим, чтобы не ходили под окнами, так как объявлено штормовое предупреждение, и на их головы может слететь горшок с моими замерзшими азалиями, которые так и не зацвели этим летом. Прохожие отвечали невнятно: ветер сносил их слова и разбивал о стены дома. Ледяной порыв подмерзшего воздуха ворвался в комнату.
– Ну и погодка… – Эмель потерла ладони и распахнула окно еще шире. Мне ничего не оставалось, как натянуть поверх сорочки халат и вытолкать несносную женщину в гостиную, где было намного теплей и уютней. На журнальном столике дымился чайданлык, поставленный поверх ценнейшей книги об импрессионистах издательства Taschen. Бумаги с записями, которые делались для будущей главы книги и разложенные с вечера в нужном порядке, были свалены в кресле. Набрав побольше воздуха в легкие, я способна была лишь на один вопрос:
– Где все?! – несмотря на неимоверные усилия говорить спокойно, вырвался почти крик. Прокашлявшись, я повторила: намного тише, но решительней: – Где Дип и дети?
– О, дорогая, о детях не волнуйся. Они у Айше, завтракают. Хоть какая-то польза от этой старой «бабуши», верно?
«Бабуша» – чудесное слово, которое столетия существовало в турецком языке и означало «мягкие туфли без задников», сродни нашим тапочкам, которые здесь носят дома и иногда за его пределами. В случае, когда я позволяла себе сгоряча назвать крикливую торговку на базаре перечницей или калошей, Эмель непременно говорила «ба-буша», чем вызывала ностальгические чувства из-за созвучия с нежнейшим словом «бабушка». Конечно, наш вариант имеет неоспоримый женский корень «баб», однако меня не оставляет мысль о существовании тонкой лингвистической связи между славянской бабушкой и тюркскими тапками бабушами.
Я отчетливо помнила, что сегодня выходной – суббота, на которую у меня так много планов. Всю неделю я просидела за попыткой свести несколько глав воедино и оттого почти не видела ни мужа, ни детей. Теперь нужно было скорей привести себя в порядок, взбодриться крепким кофе и предложить девочкам посещение нового музея современного искусства, который только открылся в Галатапорте.
Я потуже затянула пояс халата и недвусмысленно посмотрела на входную дверь: соседку нужно было выпроводить во что бы то ни стало и постараться плавно зайти в новый день. Я начала мягко, как будто напевала – такую манеру общения между стамбульскими женщинами я наблюдала неоднократно, и теперь настал удачный момент, чтобы опробовать ее эффективность на не знавшей меры соседке.
– Спасибо, что зашла, дорогая. Мне нужно забрать детей, и мы поедем по делам…
В этот момент раздался резкий звук домофона: он голосил высокой сиреной наподобие пожарной сигнализации. К моему удивлению, Эмель моментально подхватила трубку и, закатив глаза, принялась выслушивать тираду на другом конце провода. Судя по визгливым интонациям, звонил охранник с первого этажа: он дежурил посменно и искусно разносил сплетни о каждом, кто имел счастье проживать в нашем доме. Скроив пресерьезное выражение на лице и произнеся таинственное hay hay, что означало крайнюю степень согласия, она вернула домофонную трубку на место и воззрилась на меня так, будто моя судьба полностью находилась в ее руках.
– Сядь и успокойся, – произнесла она с интонацией второстепенной героини турецкого сериала и снова закатила глаза, отчего мне стало не по себе. Сердце тревожно забилось, и я потянулась за телефоном, чтобы позвонить Дипу.
– Не делай этого, он все равно не ответит, – зловеще прошептала она и села на диван так близко, что я почувствовала запах ее приторно-сладких духов, отдававших лилией и мускусом, от которых начинался нестерпимый приступ тошноты. Посмотрев мне прямо в глаза и с трудом сдерживая некое подобие блаженства, которое так и норовило вылиться в язвительную улыбку, Эмель серьезно произнесла:
– Он тебя бросил, дорогая…