– Я нашла два снимка.
– Что? Это твой большой секрет?
– Загляни в бардачок.
Бронвен рывком открыла отделение и вытащила конверт. Достала фотографии и внимательно рассмотрела каждую, наклонив голову чуть не до коленей.
Мы долго молча сидели в душной машине: я слушала стук дождя по крыше, а Бронвен изучала фотографии, как будто они содержали давно искомые ответы на самые каверзные вопросы ее жизни. Когда она догадалась перевернуть больший снимок, то ахнула при виде сделанной от руки надписи.
– Я так и знала, – возбужденно сказала она, – это папа в детстве. Кто эти другие дети? Светловолосая девочка похожа на меня.
– Это сестра твоего папы, Гленда, она умерла. А рыжая девочка – Кори, тетя Джейд. Другой мальчик – папа Джейд. Все они выросли вместе.
– Джейд говорила мне, что ее отец и мой были друзьями в детстве. – Она долго рассматривала снимок. – Как жаль, что папы больше нет. Я скучаю по нему.
Я позволила себе взглянуть на темноволосого мальчика на фотографии, мысленно видя мужчину, которым он стал позднее – привлекательного, умного, сексуального и озорного весельчака, великолепного художника…
– Я тоже по нему скучаю.
Остывающий мотор «Селики» шумно щелкал. От блестевшего мокрого капота поднимался пар. Дождь стал теперь настолько редким, что я различала стук отдельных капель по крыше машины. Внимание Бронвен переключилось на окно, сосредоточилось на доме, напротив которого мы встали.
Он был очень похож на другие дома, которые я видела в Мэгпай-Крике, – деревянную обшивку не помешало бы покрасить, а покрытые ржавчиной водостоки заменить, – но его исторические детали сохранились в целости: декоративное чугунное кружево, витражные окна, увитая зеленью веранда и широкая лестница. У центральных ворот, в тени высоких цезальпиний, которые частично заслоняли дом от дороги, пенились розовые розы. С внешней стороны забора простирался буш, сгущаясь позади дома, где он устремлялся вверх по холму. Массивная темная араукария вздымалась вверх, тыча большими ветками в небо. Араукария не слишком изменилась с тех пор, как под ней сфотографировали Тони, Гленду и их мать, и ее причудливо изогнутый ствол узнавался безошибочно.
Взгляд Бронвен задержался на дереве, затем метнулся к снимку. Придя к некоему выводу, она вопросительно посмотрела на меня.
– То самое дерево, – сказала она. – Это старый папин дом?
– Твой отец здесь вырос, но это дом твоей бабушки.
– У меня есть бабушка? – Глаза Бронвен расширились. – И дедушка тоже?
– Милая, твой дедушка Клив давно умер.
Дочь снова обратила взгляд на дом.
– Ой, мама, а моя бабушка знает, что мы здесь? Ты с ней говорила? Какая она? Когда я смогу с ней познакомиться?
– Что ж, это и есть секретная часть, Бронни. Твоя бабушка – Луэлла – никогда не выходит из дома. По-видимому, ее можно назвать отшельницей. А теперь, после того, что случилось с твоим папой, боюсь, она расстроилась настолько, что вообще откажется с кем-либо встречаться.
Бронвен задумалась.
– Но нас она все же захочет увидеть, да, мама? Я хочу сказать, мы же – семья.
– Не знаю, Бронвен. Надеюсь.
– Мы можем войти? Думаешь, она дома?
– Сегодня уже поздновато. Может, приедем сюда в выходные, привезем что-то особенное?
– В смысле, цветы?
– Конечно.
– Может, коробку шоколадных конфет? – Бронвен рассматривала дом, ее глаза горели любопытством и страстным желанием. – Еще я нарисую для нее открытку. О, мама, не могу поверить, что у меня есть бабушка!
Ее возбуждение передалось мне. Сердце забилось быстрее, ладони вспотели. В голове беспорядочно закрутились вопросы. Но один встал особенно остро. И хотя я понимала, что не имею права его задавать, и знала также, что время, когда я могла бы поднять эту тему, давно прошло, он терзал меня.
«Луэлла, что на самом деле случилось в ту ночь, когда умерла твоя мать?»
Рассматривая очаровательный старый дом с его буйным садом и лужайкой в брызгах маргариток, я почувствовала, что, даже если и завоевать доверие Луэллы настолько, чтобы спросить об этом, ответа у нее, скорее всего, не было бы.
Уютное гнездышко ее дома словно пряталось под защитой ветвей огромной араукарии. Я представила Луэллу внутри, как она возится в своих темных комнатах последние двадцать лет – добровольная узница в тюрьме скорби и одиночества, которую сама себе навязала. Есть ли у нее другие родственники? Или она – как мы с Бронвен – плывет по течению без родни, сама по себе, вынужденная оставаться одна из-за сложившихся обстоятельств?
Пока старая «Селика» неслась назад по Уильям-роуд к городу, слова Кори эхом звучали у меня в ушах: «Это не стоит душевной боли… Ни вашей, ни, уж конечно, Бронвен».
Но Кори ошибалась. Мы с Бронвен уже столкнулись с душевной болью и пережили ее. Если до этого дойдет, мы снова ее переживем.
После ужина, состоявшего из пиццы, салата и поделенного пополам пирожного с джемом и орехами, мы плюхнулись на диван перед телевизором и до отхода ко сну немного побродили по каналам.
Бронвен удалилась в свою комнату с «Гарри Поттером» под мышкой. Когда я позднее заглянула к ней, она лежала в кровати, свернувшись калачиком и прижимая к себе книгу, как тряпичную куклу, – крепко спала.
В бледном лунном свете она могла бы сойти за сказочную принцессу – спутавшиеся от жары волосы веером разлетелись по подушке, а лицо безмятежно, как у ледяной скульптуры. Глаза Бронвен двигались под веками, словно следя за причудливыми поворотами сюжета какого-то поразительного спектакля в мире грез.
Я удивилась тому, как сильно изменилась моя дочь за последний год. Она утратила детскую пухлость, подросла и постройнела. Это был уже скорее подросток, а не ребенок. И все же преображение было столь неуловимым, что я пропустила бы его, если бы не наблюдала за ней.
Похоже, заметила не я одна. После того, что я узнала сегодня, мне стало понятно, почему Тони самоустранялся из жизни дочери. Как долго я боялась, что он отгораживается от Бронвен, чтобы наказать меня. Или хуже – что он отрывается от обеих, отправляя нас в прошлое так же, как отправил в прошлое ранние годы своей жизни.
Как я ошибалась!
Тони отстранялся не от Бронвен, а от памяти о своей погибшей сестре. Разумеется, сходство Бронвен с Глендой присутствовало всегда, но, видимо, Тони заметил, что с каждый годом оно усиливается, пока не стало в конце концов абсолютно явным. И это заставило меня подумать: а нет ли правды в словах Кори о том, что Тони ссорился со своей сестрой в день ее смерти? Мог он толкнуть ее? Не потому ли он сбежал из дому – спастись от чувства вины, в ужасе от того, что сделал? Не потому ли, двадцать лет спустя, он посчитал необходимым уйти из жизни Бронвен, не в силах видеть ее лицо? Мне было невыносимо понимать, что я никогда этого не узнаю.
Поправив простыню на худеньких плечиках Бронвен, я поцеловала ее в макушку и тихонько вернулась на кухню.
Здесь до сих пор приятно пахло луком и помидорами, и этот обыкновенный запах успокоил меня. Перемывая и вытирая посуду, ставя ее аккуратными стопками в буфете, складывая коробки из-под пиццы, чтобы они поместились в мусорное ведро, я пыталась делать вид, что за пределами столь привычных домашних дел ничего не существует. Ненадолго это помогло. Негромко лилась вода из крана, звякали тарелки, снаружи, из темноты сада, тихо подавала голос сова-бубук.
Я быстро приняла душ, чтобы охладиться, надела шорты и майку и почистила зубы. Выключив свет, прошла по коридору в свою комнату, забралась в постель. А потом без конца ворочалась, проклиная адскую жару, от которой липли к ногам и спине простыни. От недосыпа в глаза словно песка насыпали, но только я пыталась их закрыть, как они распахивались. Я взглянула на часы у кровати.
Неужели и правда только полночь?
Впервые со времени переезда в Торнвуд я скучала по гулу городского транспорта, реву клаксонов и сирен, дребезжанию трамваев и успокаивающему сиянию уличных фонарей. Шум, яркий свет – раздражители. Неужели люди поэтому стекаются в города? Не ради работы, не ради образа жизни, даже не ради безликих толп, в которых можно затеряться, – но ради постоянного, никогда не исчезающего раздражителя?
Скинув с ноги простынь, я опять повалилась на кровать. От пота зудела шея, и мне хотелось расчесать ее до крови. Вместо этого я попыталась помедитировать… только чтобы резко проснуться через несколько минут, еще больше, до невозможности напряженная.
Наконец плотину прорвало.
В сознание полились образы – детский бассейн, наполненный небом; четыре маленьких лица, сморщившихся от смеха; девочка со светлыми, до белизны, косичками и худой темненький мальчик с большими глазами. Высокая женщина с добрым лицом, запертая в тюрьме собственного дома. Человеческие кости, выкопанные в запруде, и камни, осыпающиеся со смертельно опасного обрыва. Люди, которых я никогда не встречала, начали бормотать мне свои тайны. Мертвые воскресли – умоляя, уговаривая, призывая выслушать их истории, на что у меня не было никакого желания.
Отсутствовал только один голос.
– Сэмюэл, – прошептала я в темноту. – Где ты? Почему ты не говоришь со мной?
В комнате было не продохнуть, воздух – как в духовке. Несмотря на прохладный душ, кровь в жилах кипела. Встав с кровати, я нащупала шлепанцы и на цыпочках прокралась по коридору.
Едва переступив порог дальней спальни, я почувствовала себя спокойнее. Голоса в голове стихли, поток навеянных грезами образов ослабел. Я сказала себе, что это никак не связано с приближением к фотографии Сэмюэла Риордана; никак не связано с тем, как успокаивает меня его надежное присутствие… и никак не связано с тоской одиночества в груди, которая вызывает у меня желание обнять большое теплое тело и забыть, хоть ненадолго, что я одна.
Я тяжело упала на постель. Пару раз чихнула, свернулась в клубок и накрыла голову подушкой. Ничего не произошло. Тогда я швырнула подушку на пол, перевернувшись на живот, зарылась лицом в матрас. После вся койка будет в складках, ну и наплевать. Хотелось сна… сна и сладкой тишины забытья.