времени, как мы добрались до края сада, примерно на полпути вверх по холму, я вся взмокла и жалела, что забыла надеть шляпу. Воздух звенел, на деревьях поникли обезвоженные листья. Хоб казался нечувствителен к жаре, но когда мы взобрались по каменистой насыпи, он достал носовой платок и вытер лицо.
Внизу под нами лежало поместье, величественное и мирное, с чугунным кружевом карнизов и витражными окнами, поблескивавшими в утреннем свете. Вились заросшие мхом кирпичные дорожки, то скрываясь за деревьями, то появляясь вновь, а из разросшихся клумб выплескивалась пена красных и оранжевых настурций. Казалось невозможным, чтобы такой покой мог хранить столько тайн, и еще более невероятным, – что среди этих тайн могло быть жестокое убийство.
Хоб, вероятно, не меньше моего увлекся этим видом. У меня накопилось столько вопросов, но я понимала, что должна действовать осторожно.
– Очаровательный вид, правда? – начала я, надеясь сломать лед недоверия.
Хоб посмотрел вниз на поместье и лишь хмыкнул.
Я зашла с другой стороны:
– Кори сказала, что вы прожили в Мэгпай-Крике всю жизнь. Она сказала, что если мне понадобится узнать что-нибудь о местной истории или достопримечательностях, то обратиться нужно именно к вам. Она назвала вас ходячей энциклопедией.
Хоб, казалось, поразился, потом его лицо сморщилось, озаряясь ослепительной улыбкой.
– Юная Кори так сказала, да?
Я кивнула.
– Вообще-то я надеялась, что вы знаете какие-нибудь интересные пешие тропы. Моя дочь помешана на природе, и раз уж значительную часть Торнвуда составляет буш, нам обеим очень хочется его исследовать.
Взгляд голубых глаз Хоба метнулся вниз, к дому.
– Дочка Тони?
– Да.
– Кори мне говорила. Надеюсь, ничего, что я об этом упомянул?
– Я не против, Хоб. Это не секрет, что мы с Тони не были женаты. Семья у нас не получилась. Он встретил другую женщину и женился на ней. И – да, Бронвен его дочь.
– Бронвен? Красивое имя. – Голос Хоба задрожал, старик не отрывал глаз от поместья. – Бедный ребенок, вот так потерять отца. Страшная потеря для вас обеих.
– Это было трудно, – призналась я. – Больше для Бронвен, чем для меня. Но она жизнерадостная девочка, она выправится.
– Помешана на природе, говорите?
Я не могла удержаться от улыбки.
– Она твердо решила стать энтомологом.
Хоб моргнул, потом удивленно покачал головой:
– Будет заниматься жучками, правильно? Что ж, она приехала в нужное место, если хочет изучать насекомых, – здесь они кишмя кишат!
Мы расхохотались громче, чем того требовала остро́та. Лицо Хоба светилось, глаза сияли.
– Сколько лет Бронвен? – захотел узнать он.
– Одиннадцать.
– Хороший возраст. Вполне взрослая, чтобы задавать вопросы, но недостаточно взрослая, чтобы все знать лучше вас.
– Тогда Бронвен, наверное, в переходной стадии. Бывают случаи, когда она, похоже, знает гораздо больше меня. У вас есть дети, Хоб?
Он переступил с ноги на ногу, снова переводя взгляд на дом.
– Нас с братом только двое, два старых холостяка, скрипим помаленьку в нашем бунгало. Я никогда не был женат. Думаю, был слишком занят хлопотами по хозяйству и присмотром за Герни, чтобы он не попал в какую-нибудь беду. У моего брата немного неладно с головой, родился таким… Но вообще он хороший товарищ. Я подозреваю, что он намного смышленее, чем кажется.
Хоб прошел небольшое расстояние вдоль насыпи, выбирая дорогу между травянистыми кочками. Когда я его догнала, он указал вдоль гребня холма туда, где из соседнего холма торчали обнажившиеся валуны.
– Видите те камни? Это Боверово ущелье, отсюда до него полмили. Быстрым шагом вам хватит двадцати минут, максимум тридцати. Сейчас там особо не на что смотреть, все пожухло от жары. Но придет весна, и северный склон холма превратится в ковер из полевых цветов. – Он оглянулся на меня и улыбнулся, стеклышко его очков ярко вспыхивало на солнце. – Погодите, пока Бронвен обнаружит бабочек, которые там собираются, – их миллионы, великолепное зрелище.
– Звучит здорово.
– На этих холмах множество чудес, Одри. Я бы даже сказал, что это волшебная часть мира. Молодым парнем я, бывало, на мили углублялся в национальные парки. Иногда мы с Герни на несколько недель разбивали там лагерь. Я был одержим желанием представить, как это выглядело миллионы лет назад, когда эти холмы были по-настоящему живыми. – Хоб сделал глубокий вдох, его ноздри затрепетали. – Вы знаете, что Мэгпай-Крик расположен как раз в центре древнего вулкана?
– Да.
Ему было приятно это услышать.
– То были бурные денечки, воздух кипел, и все эти чудища с грохотом топали по окрестностям. Конечно, – его целый глаз засверкал, – к тому времени, когда на эту планету прибыл я, здешние края превратились в пастбища для молочного скота. Первые фермеры вырубили все леса – прекрасные розовые деревья, красные кедры и акацию. Теперь здесь только трава, проволочные заборы и сонный скот. Бедный старый тираннозавр давно исчез.
Его скрипучий смех был заразителен. Я невольно улыбнулась в ответ:
– Хотя он до сих пор здесь присутствует, не так ли? Вулкан, я имею в виду.
Хоб посмотрел на холмы. Некоторое время мы молча разглядывали горы в отдалении – выгоревше-коричневые и голые, первобытно прекрасные.
– Это место пленяет тебя, – продолжал он почти про себя. – Захватывает целиком, проникает в твою кровь. Я в свое время общался с чернокожими стариками, которые жили наверху, на Перевале. Они верили, что эта земля – что-то вроде матери-духа, которая их рождает, а когда они умирают, она заглатывает их назад. Они считали себя хранителями земли, деревьев, птиц и дикой природы… Священными хранителями земли. Поэтому они так хорошо чувствовали это место. Когда вы селитесь на подобной земле, вы понимаете, что они имели в виду.
Солнце забиралось на небо. Я ощущала, что кожа у меня начинает краснеть. Сказывалась и беспокойная ночь. Навалилась усталость, захотелось прикрыть глаза от резкого света. Тишина окутывала, успокаивала меня. Утратив желание выведывать тайны Хоба, я вдруг захотела раскрыть свои.
– Я никогда не чувствовала принадлежности к какому-то месту, пока не приехала сюда, – призналась я. – Едва увидев поместье, я осознала это. Дом и сад, холмы позади и вид на долину с парадного крыльца – все каким-то образом сложилось. Словно после долгого путешествия ты прибыл к месту назначения.
– Да, – слабо отозвался Хоб. – Именно так.
Не было ни ветерка. Птицы перестали щебетать, только гудела одинокая пчела, да шепталась чуть колеблемая сухая трава. Все остальное было тихо. Время перестало течь, мгновение остановилось. Затем с ветвей соседнего эвкалипта снялась стайка ворон и с угрюмым карканьем поднялась в небо… Чары разрушились. В кустах по соседству зазвенела одинокая цикада, к которой вскоре присоединился птичий хор. Коровы заревели в отдалении, а из долины поплыл запах эвкалипта.
– Тогда лучше побыстрее начать, – сказал Хоб. – Не бойтесь, Одри, мы приведем ваш сад в полный порядок, вы и оглянуться не успеете.
– Мы?
– Герни иногда помогает мне. Он хороший работник, любит чувствовать себя необходимым. Я поручу ему скосить у вас траву, бесплатно.
– О Хоб, я, конечно, ему заплачу.
– Ну, всего пару-тройку шиллингов, если хотите. Он стрижет еще несколько лужаек в городе и хорошо на этом зарабатывает. Держится достойно, языком не чешет, как его брат.
Я улыбнулась этим словам, вспоминая мужчину, которого видела в свой первый визит в бунгало Хоба, в тот день, когда заехала туда спросить дорогу. Он был выше Хоба, с редкими седыми волосами, а на лице его словно навсегда застыло недоумение. Также я вспомнила, как он встревожился, услышав, что я ищу Торнвуд.
– Надеюсь, он не против будет приехать сюда? – спросила я. – В Торнвуд?
Хоб покачал головой.
– Просто в прошлом мы всегда избегали этого имения. Теперь звучит глупо, учитывая, что мы близкие соседи и все такое. За последние двадцать лет мы практически здесь не бывали. Полагаю, юная Кори сказала вам, что я не слишком любил Сэмюэла Риордана?
Я кивнула:
– Еще она рассказала мне про суд по делу об убийстве. Должна признаться, мне любопытно узнать больше.
Хоб поправил очки.
– Ну что сказать? Конкретных доказательств того, что Сэмюэл Риордан виновен в убийстве, никогда не было… Но попомните мои слова, девушка, он был подлец. Я называл его черной ехидной… Если вы имели глупость рассердить его, он бил не задумываясь.
– Вы считаете, он был виновен?
Почесав узловатым пальцем под здоровым глазом, Хоб осторожно на меня посмотрел.
– Возможно.
– Почему?
– Полагаю, его изменила война, озлобила… В любом случае так люди говорят.
– Он служил в действующей армии?
Хоб замялся.
– Он попал в плен, деточка. Провел несколько лет в лагере у японцев. Да, нашим парням туго там пришлось. Я не хочу проявить к ним какое-то неуважение, совсем нет. Они помогли спасти эту страну, бедолаги, и женщины тоже, отдавая свои юные жизни, чтобы мы здесь могли продолжать жить свободно и мирно. Думаю, Сэмюэл внес свою лепту в это спасение, может, он даже был герой, как говорят. Но домой он вернулся каким-то поврежденным, в голове у него что-то сдвинулось. Некоторые говорят, что лучше бы уж он получил японскую пулю. Лучше для всех нас.
– Что вы имеете в виду – что-то сдвинулось в голове?
Хоб взъерошил свои редкие волосы, раздумывая.
– Один старик, которого я знал, был в плену. Он тоже вернулся домой изменившимся, только не к худшему. Он сказал, что после жутких лет в японском лагере научился замечать малейшее проявление доброты. У него на глаза наворачивались слезы, когда жена подавала ему тапки или наливала чашку чая. Бедняга, по его словам, он настолько был лишен все те годы сострадания и доброты, что это перевернуло его, заставило больше ценить простые вещи. – Хоб отвлекся, его взгляд скользнул с неба на холм, к дереву и обратно на небо, по-видимому, не в состоянии сосредоточиться на чем-то одном. – У Сэмюэла не так. Он вернулся раздраженный, как раненая змея. Когда он умер, я был не единственный, кто вздохнул в Мэгпай-Крике с облегчением.