– Нет.
– Ну же, Брон, твоя бабушка будет здесь на следующей неделе. Мы вернемся и предпримем новую попытку.
Не обращая на меня внимания, она вдруг забарабанила в сетчатую дверь.
– Бабушка! Бабушка, это я, Бронвен! – пронзительно закричала она. – Бабушка, пожалуйста, выходи, я что-то тебе принесла.
– Бронни, по-моему, это не самая лучшая идея…
Бронвен продолжала стучать. Сетчатая дверь сотрясалась и лязгала, производя ужасающий грохот.
– Бабушка, пожалуйста, выйди! Это Бронвен, твоя внучка. Я приехала из Мельбурна, чтобы увидеть тебя!
Я вздохнула:
– Брон, ты поднимаешь шум. Даже если Луэлла в доме, теперь она не захочет открыть. Что она может подумать?
Глаза Бронвен наполнились слезами.
– Мне все равно, что она подумает. Я просто хочу ее увидеть, поговорить с ней. Ты не понимаешь, что это такое, мама, я правда хочу с ней познакомиться.
– Тогда ты добиваешься этого неподходящим способом. Продолжая вот так себя вести, ты только ухудшаешь положение…
Раздался тихий щелчок.
Мы застыли. За дверью словно мышь заскреблась, а потом резко щелкнул поворачиваемый засов врезного замка. За сетчатой дверью дрогнула входная дверь. И распахнулась.
В тусклом полумраке прихожей стояла женщина. Она была высокой и полной; ее одутловатое лицо побледнело от волнения. Она приблизилась шаркающей походкой, вглядываясь сквозь сетку двери, моргая маленькими серо-зелеными глазами. На ней было платье в цветочек в стиле пятидесятых годов. Тронутые сединой волосы собраны в пышный пучок, украшенный бархатной лентой – белой, как и ленты в косичках Бронвен. Она была идеально накрашена, искусно, как кинозвезда.
Кажется, целую минуту она молчала, только пристально смотрела сквозь сетчатую дверь на Бронвен, будто на привидение. Когда она заговорила, голос у нее оказался высоким и мягким, хрипловатым:
– Гленда? Боже великий, моя Гленда… Это ты?
– Миссис Джермен? – быстро вступила я. – Луэлла, простите, что приехали без приглашения. Я Одри Кеплер, а это моя дочь Бронвен. Она дочь Тони…
Женщина взглянула на меня всего на секунду. Ее глаза, недоверчиво расширившиеся, снова вернулись к Бронвен. Дочь улыбнулась в ответ, ее глаза сияли.
– Бабушка? Мы принесли цветы. Надеюсь, они тебе понравятся.
С губ женщины сорвался вздох.
– Бронвен?
Луэлла покачала головой из стороны в сторону, словно не в силах уразуметь увиденное.
Бронвен протянула цветы:
– Это тебе, бабушка.
Сетчатая дверь со скрипом открылась, и Луэлла Джермен заморгала в неровном свете. Она разглядывала Бронвен, и ее глаза наполнились влагой. Две слезы перелились через край и покатились по ее пухлым щекам, оставляя дорожки в макияже.
– Моя дорогая девочка, – хрипло прошептала она. – Моя дорогая, дорогая девочка.
Затем она схватила Бронвен за руку, привлекла к себе и, не обращая внимания на цветы, заключила мою дочь в объятия своих больших пухлых рук.
Следом за Луэллой мы вошли в сумрачный коридор, восхитительно прохладный после уличного зноя. Через широкий арочный проход я заметила строгую гостиную с высоким потолком и белыми стенами, белизна которых подчеркивалась рисунками в черных рамках. Тяжелые шторы приглушали свет, просачивавшийся в высокие окна. Натертые полы блестели, как пролитые чернила, чинно стояли громоздкие кресла, а в застекленных шкафчиках красовались коллекции статуэток и серебряные кубки. Книжные полки прогибались под тяжестью бесчисленных книг.
Продвигаясь дальше по коридору, я уловила слабый запах чистящего средства, но вскоре он был вытеснен другими ароматами: благоуханием роз, исходившим от растрепанной охапки цветов, которую несла Бронвен, слабым затхлым запахом животного. Может быть, собаки. А также запахами мебельной полироли, лака для волос, свежеиспеченного торта.
Мы вошли в солнечную, желтую, как сливочное масло, кухню с двойными дверями, которые открывались на широкую веранду. Полки стеллажей из того же темного дерева, что и полы, были расцвечены ретронабором жестяных банок для продуктов. Великолепные часы середины прошлого века, в виде солнца, тикали на стене в уголке для завтрака – там стояли сосновый стол и четыре стула.
Записи в дневнике Гленды были еще свежи в моей памяти, и я невольно представила, как она и Тони завтракают за этим столом. Они отсчитывали свои утра и дни по этим часам, ели, смеялись и переругивались под этой крышей. Возможно, их сухие завтраки когда-то хранились в этих веселых цветных жестянках. Тони и Гленды уже давно не было в этом доме, и все же мне представлялось, что я ощущаю их затянувшееся присутствие, словно воздух так никогда и не сумел заполнить оставшуюся после них пустоту, и испытывала неловкость от пребывания там, где у меня не было прав находиться, зная при этом то, что мне не следовало знать.
– Какой сюрприз, – проговорила Луэлла, явно очарованная Бронвен. – Какой чудесный, чудесный сюрприз. Не могу поверить, что у меня есть внучка, красивая маленькая внучка… Наверное, я самая счастливая женщина в мире.
Глаза Бронвен, наблюдавшей за суетившейся в кухне Луэллой, светились радостью.
– Бабушка, я принесла показать тебе фотографии. В основном там я с папой, но и мама тоже есть.
– Правда? Мне не терпится их увидеть. – Луэлла все еще казалась немного ошеломленной, но сумела застенчиво улыбнуться Бронвен. – Если у твоей мамы есть время, возможно, я соглашусь показать и собственные снимки – твоего папы в детстве… и нашей дорогой Гленды. Знаешь, ты на нее похожа.
Бронвен кивнула:
– Я видела ее фото. Мы похожи, словно сестры, правда?
Судорожный вздох, потом едва слышно:
– В самом деле похожи.
Пока чайник закипал, Луэлла достала из застекленного шкафчика три чашки с цветочным рисунком и поставила на поднос. Ее пухлые короткие пальцы двигались проворно, собирая на нем к утреннему чаю чайные ложки, изящные тарелки, расписанные цветами кукурузы, хрустящие льняные салфетки, кувшинчик свежего молока, очаровательные старые серебряные вилочки для торта. Наконец она вынула из холодильника бисквитный торт с джемом, наполнила чайник кипящей водой. Единственное, что выбивалось из общей картины, были ее дрожащие руки. Нервы, предположила я, и чему тут удивляться? Двадцать лет без всякой компании, затворница в собственном доме, сохранившая минимальный контакт с внешним миром. Я была поражена, что напряжение проявляется лишь в легкой дрожи.
– Папа был известным художником, – болтала Бронвен, – по-настоящему талантливым… Он выиграл много наград и путешествовал за границу, у него было столько выставок… Ой, но ты, вероятно, уже об этом знаешь, да, бабушка?
Луэлла усмехнулась. Смешок получился приятный, гортанный и мелодичный.
– Ну да, – как бы заговорщицки сказала она Бронвен, – на самом деле я следила за карьерой моего сына по газетам. Он здорово прославился, правда?
– Его картины нравились всем, – согласилась Бронвен, – у него купили кучу работ, и он стал очень богатым. Он писал пейзажи; ранние были маленькие, размером с открытку… Мама говорит, что, по мере того как он набирался уверенности, его работы становились все больше и больше. Он называл их абстрактными, но если присмотреться, можно было увидеть деревья и реки, всякое такое. У вас есть какие-нибудь папины картины?
Она сделала достаточно долгую паузу, чтобы посмотреть на стены, заставив Луэллу снова рассмеяться.
– О да, дорогая. У меня есть несколько очаровательных акварелей – цветы и птицы, даже вид нашего дома с вершины холма. Они в гостиной, а несколько – в коридоре. Хочешь, сходи посмотри. Потом приходи на веранду, а мы разрежем торт.
Бронвен сорвалась с места.
– Помочь вам? – предложила я, когда Луэлла подняла поднос.
– Нет, спасибо, дорогая, он легче, чем выглядит. Хотя вы можете принести столовое серебро. И захватите ту пачку печенья с глазурью, вон там, милая.
За двадцать минут, что я провела в обществе Луэллы, я была приятно удивлена. Я ожидала увидеть тихую и серую, боящуюся собственной тени, возможно, даже до некоторой степени ненормальную женщину, но ничего такого в Луэлле Джермен не наблюдалось. Разговаривала она чопорно, но в голосе сквозила теплота. Она была крупной, но двигалась грациозно, как будто каждый жест, каждый ее шаг были отрепетированы.
Дружелюбие Луэллы служило добрым предзнаменованием еще по одной причине. Если мы так легко поладили в первую же нашу встречу, тогда, возможно, она в конце концов согласится поговорить и о своих родителях. Возможно, не сегодня… но уже скоро.
Взяв вилки и печенье, я через двойные двери – снабженные, отметила я, врезными замками, – прошла за ней на широкую тенистую веранду.
– Прекрасное утро, не правда ли? – с одышкой сказала Луэлла, разгружая поднос на большой стол из кедра. – Такое ясное и тихое, если не считать зимородков, которые трещат как сороки. Можно подумать, они только что услышали шутку века.
– И этот вид, – согласилась я, – от него дух захватывает.
С веранды позади двора взгляду открывался серо-голубой буш с королевскими пальмами, которые покачивались на теплом ветру, фиолетовые вулканические холмы, томящиеся на горизонте.
Сам двор не сильно изменился со времени фотографии Тони под араукарией. Шаткий штакетник, заросшая маргаритками лохматая лужайка, бельевая веревка, рядом с которой застали врасплох Луэллу и Гленду. Повсюду росли красные и желтые настурции – расползались каскадами под фруктовыми деревьями, пробивались сквозь садовые скамейки или низвергались из разнообразных кашпо, включая старую ванну на львиных лапах. Обрамляла вид великолепная араукария, распростертые ветви которой будто обнимали четыре угла неба. Земля у ее подножия была усыпана ковром из коричневых иголок и массивных шишек; за деревом скрывалась, в конце извилистой дорожки, высокая стеклянная теплица.
Резкий лай заставил меня быстро обернуться.
У моих ног стоял коренастый бультерьер, демонстрирующий два ряда желтых зубов. В испуге я сделала шаг назад, и пес зарычал. Он был белым, на голове – рыжевато-коричневая, в форме ладони, отметина. Глаза у него помутнели от возраста, а шерстка загрязнилась, но он казался бодрым. Его оскаленные зубы мне не понравились.