– Мне интересно послушать о Тони, – призналась я. – Просто меня удивило, когда вы сказали, что брали его на охоту. Тони, которого знала я, ненавидел огнестрельное оружие.
– Он всегда был мягким мальчиком, – согласился Росс. – Вы, наверное, были ужасно потрясены, когда он умер. Мне жаль.
Я кивнула, меня заинтересовало сказанное перед этим.
– Почему, как вы думаете, он порвал свои рисунки?
– Это осталось тайной… Хотя я подозреваю, как делаю всегда, когда ученик внезапно демонстрирует нехарактерное поведение, что возникли какие-то нелады дома. – Он посмотрел на меня. – Тони был моим фаворитом, я взял его под свое крыло. Полагаю, я видел что-то от себя в его трудолюбивой натуре. Он был беспокойным мальчиком и, полагаю, вырос в беспокойного мужчину.
– Беспокойного?
– О-о-о, понимаете, у художественных натур, кажется, всегда беспокойные души. Вот чем они завораживают всех остальных.
– Росс, мне неприятно спрашивать, но может быть хоть какое-то основание у слухов о том, что он виноват в несчастном случае, произошедшем с его сестрой?
Росс нахмурился.
– Нет, я бы поставил на это свою жизнь. Надеюсь, что никто не сплетничает.
Я покачала головой.
– Не представляю, чтобы он мог причинить кому-то вред, меньше всего собственной сестре. Но – и это прозвучит ужасно – если покончить с жизнью его вынудило чувство вины, угрызения совести за что-то, сделанное в детстве, – что ж, каким-то образом мне было бы легче это перенести. Если это не угрызения совести, тогда я должна спросить себя: не стала ли его смерть результатом замыкания у него в мозгу.
– И вы переживаете, не унаследовала ли Бронвен похожие склонности?
Я кивнула с благодарностью за понимание.
Росс вздохнул.
– Одри, мы не знаем, какие другие факторы действовали в жизни Тони перед его смертью. Депрессия, наркомания. Смертельная болезнь и нежелание, чтобы кто-нибудь о ней узнал. Мне кажется, генетику переоценивают: даже если Тони был душевнобольным, это не означает, что данная болезнь перейдет к Бронвен. Ваша дочь на редкость уравновешенная девочка. И не забывайте, Тони был только одним из двух ее родителей… Я уверен, что от вас она унаследовала много здоровых черт.
«Сомнительное предположение», – подумала я про себя. Но, по правде говоря, приободрилась, радуясь, что немного рассеялись мои страхи, касающиеся Бронвен. Доброта Росса О’Мэлли и его признание, что Тони был когда-то его фаворитом, породили у меня искорку доверия.
Я не смогла удержаться от вопроса:
– Вам и Гленда нравилась, да?
Росс, казалось, испугался.
– Это Тони вам сказал? Конечно, он… – Учитель быстро заморгал, ломая руки. – Ну что ж, Гленда была… Она была одной из моих учениц, но мы… я хочу сказать, что никогда…
Он еще и легко краснел, предательские красные пятна, выступившие на щеках, разоблачили его как неумелого лгуна. Он достал большой носовой платок, и я ожидала, что Росс высморкается. Лицо у него осунулось, глаза покраснели, словно он ослабел от усилия, затраченного на попытку обмана. Однако платок он использовал для того, чтобы протереть верх рамки, в которую был заключен рисунок Тони, и стекло, потом встряхнул его и убрал в карман. Затем, будто проигрывая внутреннее сражение со своей совестью, он вздохнул.
– Гленда Джермен действительно, – он выделил это слово, – мне нравилась. Между нами никогда ничего не было, вы понимаете. Она была шестнадцатилетней девочкой, больше чем на десять лет моложе меня тогдашнего, но мудрее многих людей вдвое старше ее. Моя жена была хорошей, доброй женщиной, и у меня никогда и в мыслях не было ее обмануть… но Гленда меня пленяла. У нас было так много общего, понимаете? Нам нравились одни и те же писатели, нас трогали одни и те же мысли, мы делились переживаниями по поводу рассказов, фильмов и…
Он резко умолк, обратив взгляд к рисунку Тони.
– Звучит ужасно, да? Но, полагаю, я был одним из тех, кто плывет по жизни, видя все в одном цвете. Миллион оттенков серого в жизни, моей жизни. Однообразной и предсказуемой. Единственной настоящей возможностью вырваться из скуки были кино, или театр, или придуманные истории, о которых я читал в книгах. Приключения, семейные драмы. Триллеры, преступления, романтические истории. Переворачивая страницы и растворяясь в другом мире или восхищаясь способностью других людей к самовыражению – чудесными рисунками Тони, например, или рассказами Гленды, – вот когда я чувствовал себя по-настоящему живым.
Росс замолчал. Пока он смотрел на ярко освещенное маленькое плотоядное растение, я рассматривала его – смущенная откровенностью, но при этом узнающая себя в этом описании. Было время, когда я существовала благодаря своей очарованности харизмой Тони, увлекаемая за ним на головокружительной скорости, теряющая собственную целеустремленность в лихорадочном изобилии его амбиций. С ним я чувствовала себя живой, вдохновленной. Без него – всего лишь половиной человека… или так мне тогда казалось. Оглядываясь назад, я вижу: мне не хватало уверенности признать, что моя версия жизни – пусть более тихая и куда менее драматичная, чем жизнь Тони, – столь же ценна.
Росс пожал плечами.
– Гленда была одной из тех людей, которых иногда вам выпадает счастье встретить. Они расцвечивают серость вашей жизни. Когда она умерла, из моего мира ушел свет.
– Вы говорили с ней в тот вечер, да?
Росс попытался не отреагировать, но от шока у него потемнели глаза.
– Вы хорошо подготовились, не так ли?
Должно быть, он подумал, что я заглянула в материалы полиции, в газетные архивы или старые свидетельские показания – что заставило меня задуматься, насколько он признался в своей причастности. Вероятно, по максимуму, судя по его неспособности лгать. Чтобы не растревожить его еще больше и не утратить доверие, которое могло между нами установиться, я решила сделать свое признание:
– Вы знали, что Гленда вела дневник?
Лицо Росса смягчилось, когда до него дошел смысл сказанного мной. Плечи расслабились, и он закрыл глаза.
– Боже, я и забыл. Дневник был у Тони?
Я покачала головой.
– Он был спрятан в поместье. Не так давно его нашла Бронвен.
В глазах Росса отразилась такая страсть, что мне стало жаль его. После всего, что он мне рассказал, он, наверное, до смерти хотел погрузиться в личные мысли Гленды, особенно в те, что могли касаться его.
– Последняя запись привлекла мое внимание, – призналась я. – Она сделала ее, пока ждала вас в поместье своего деда. Она написала, что тревожится из-за писем, которые нашла, и что она переговорила с вами и вы согласились встретиться с ней и обсудить этот вопрос.
Росс кивнул:
– Я вспоминаю, что она действительно нашла какие-то письма. Они расстроили ее, и она хотела поговорить.
– Что это были за письма?
– Она не сказала. Помню, я подумал, что все это немного таинственно, но по телефону у нее был такой юный голос, она показалась такой уязвимой и перепуганной. Я сочувствовал ей всей душой и сделал бы что угодно, только бы помочь. Поэтому я согласился встретиться, но… – Он посмотрел на рисунок Тони, и его лицо, осунувшись, постарело. Заговорив снова, он почти прошептал. – Но ничего не вышло.
– Вы не видели ее в Торнвуде?
Он покачал головой:
– Я поговорил с Глендой по телефону, а потом моя жена начала жаловаться на боли в животе. У нее было несколько месяцев беременности, поэтому я спешно повез ее в Брисбен. К несчастью, в ту ночь у нее произошел выкидыш. Это было ужасно, и я на какое-то время напрочь забыл о Гленде.
– Вы когда-нибудь сомневались в том, что смерть Гленды была несчастным случаем?
– Что вы имеете в виду?
– Она знала овраг, верно? Знала, какие его участки безопасны, а какие – ненадежны, каких участков следует избегать. Мне кажется странным, что она сделала такую роковую ошибку.
– Поэтому вы и спросили о Тони, да?
– Да.
Взгляд Росса скользнул в сторону, потом вернулся.
– Если кого и можно винить, Одри, то это меня. По телефону Гленда была очень расстроенной. Затем, когда я не пришел, она могла еще больше разозлиться и обидеться. Мне представляется, что она поспешила домой в плохом настроении, не разбирая дороги. – Снова достав носовой платок, он высморкался. – Нет, Одри, все указывает на несчастный случай. Ливень, промоина на краю оврага, ненадежный участок почвы, на который она наступила. Груда камней там, где ее нашли. О ее смерти всегда говорили только как о несчастном случае.
Он вздохнул, затем отвел рукав пиджака и состроил гримасу, взглянув на часы.
– Простите, Одри, мне нужно бежать, я опоздаю на урок.
Мы попрощались, и я задержалась в прохладе, наблюдая, как он торопливо идет по переходу и исчезает за углом. Затем уже и я медленно вернулась к «Селике», отягощенная мыслями о дневнике, засунутом в нижний ящик моего прикроватного столика. Скрытого в темноте, как и в течение двадцати лет до этого. Ни одна из записей Гленды не была убедительной, ни одну не приняли бы в суде в качестве доказательства моей уверенности, что девочка стала жертвой чего-то другого, а не рокового падения.
Но ведь неважно, что она написала, не так ли?
Факты складывались в другую историю. Вместе с рюкзаком, расческой и сменой одежды дневник Гленды два десятка лет пролежал, спрятанный в полом дереве в верхней части моего сада, в добрых сорока минутах ходьбы от того места, где – в ту грозовую ночь – ее падающее тело предположительно вызвало оползень.
В конце недели я остановилась у школьных ворот и выключила двигатель. Мы приехали на час раньше обычного. Рядом со мной возбужденно ерзала Бронвен. Она надела джинсы, новые туристические ботинки, на голову нахлобучила старую махровую панаму. Лицо ее блестело от крема с цинком.
Я протянула руку, чтобы расправить воротник на рубашке дочери.
– Помнишь, что я тебе сказала?
– «Все время держись рядом с учителями», – процитировала она, освобождаясь от моих рук и разглядывая толпящихся у ворот детей. – «Никуда не уходи одна, берегись змей и всегда наноси солнцезащитный крем».