Я умолкла, когда к нам приблизилась молодая женщина. Она улыбнулась мне, занимая место рядом с Дэнни и дотрагиваясь до его руки, чтобы привлечь внимание.
Она сделала несколько быстрых жестов, из которых я не поняла ни одного. Затем посмотрела на меня, по-прежнему улыбаясь, и протянула изящную ладонь.
– Привет, я Нэнси, ветеринарная сестра Дэнни.
Она была именно такой, как я боялась. Высокая блондинка, эффектная, как супермодель. Пирсинг на губе, волосы заплетены в чудные косички, пришпиленные за ушами. На ней было красное, с вышивкой, платье-рубашка, стильно подпоясанное на ее стройной талии, дополненное по контрасту самой классной парой ковбойских сапог, какие я когда-либо видела.
– Одри, – почти прошептала я, пожимая ее руку, – приятно познакомиться.
Я была одета по собственной, заставляющей чувствовать себя весьма неловко моде: футболка «Харлей Дэвидсон», принадлежавшая когда-то Тони, и спортивные штаны Бронвен, ею отвергнутые.
– Вы живете в Торнвуде? – спросила Нэнси.
Я кивнула.
– Клево, – сказала она, – там великолепная местность. Как вы устроились?
Я была уязвлена. Она не только эффектна, но и вежлива. Да как мне с ней тягаться? Не то чтобы здесь имелось какое-то соперничество, но…
– Да нормально, – отозвалась я, но когда эти слова уже слетели у меня с языка, я вдруг осознала, что они не совсем верны. В Торнвуде было нормально, хорошо, как во сне, почти безупречно… до недавнего времени. Сначала меня увлекло желание доказать невиновность Сэмюэла, а потом – тайна дневника Гленды. Но время шло, и особенно теперь, после ужаса утреннего нападения собаки, жизнь в доме моей мечты начала немного отдавать кошмаром.
Нэнси одарила меня улыбкой, затем перевела взгляд на Дэнни, прикосновением снова привлекая к себе его внимание.
«Нам пора», – сделала она знак, потом улыбнулась мне, заиграв ямочками на щеках.
– Приятно было познакомиться, Одри. Как-нибудь увидимся.
Затем она ушла.
Дэнни написал в блокноте, передал мне записку.
«Я свободен позже сегодня днем. Схожу в хижину и разберусь с твоим скваттером».
«Я иду с вами», – знаками ответила я.
«Нет. Швы разойдутся».
– С ногой все в порядке! – Я встала ровно, твердо поставив ногу на землю, выдавила, поморщившись, улыбку. – Это всего лишь царапина. Правда, собачьи зубы едва повредили кожу. Не о чем беспокоиться, видите? – Я сделала несколько шагов на цыпочках на месте в доказательство своих слов. – Кроме того, – солгала я впридачу, – я опытный турист.
Дэнни так долго разглядывал мое лицо, что я заволновалась, не собирается ли он задрать на мне штанину и лично обследовать рану. Затем он написал в блокноте: «Как насчет пятницы? Даю вам несколько дней на поправку».
– Пятница подойдет.
Пятница очень подходила. Мне был любопытен мужчина, который – до сегодняшнего утра, во всяком случае, – владел письмами Айлиш и Сэмюэла времен войны. Любопытно и то, почему он создал мемориальную полку Айлиш… И не он ли принес розы на ее могилу? Безрассудно было бы встречаться с ним самой, но в компании Дэнни это означало значительный численный перевес.
Теперь Дэнни хмурился, явно не торопясь уйти.
Я пожала плечами.
– Что?
«Не ищите себе неприятностей», – показал он жестами.
– Конечно.
Он покачал головой и написал новую записку. «Вы похожи на овчарку-келпи, которая когда-то у меня была. Постоянно гонялась за машинами. Знаете, что с ней случилось?»
Келпи? С гримасой я взяла следующую записку: «Ее сбила машина».
Без дальнейших разговоров он повернулся и зашагал прочь. Я смотрела, как он переходит дорогу, догоняет на той стороне Нэнси. Он сделал несколько быстрых знаков, и Нэнси на все покачала головой. Потом они пошли по тротуару, стукаясь плечами, как пара спокойных старых друзей. Перед тем как им скользнуть в магазин металлических изделий, мне показалось, что я увидела его улыбку.
Мне захотелось броситься за ним вдогонку, сказать, что он все не так понял. Я не гоняюсь за машинами, обычно не гоняюсь; живя в Мельбурне, я так сильно старалась быть спокойной и надежной, обычной и милой, довольно, по правде говоря, скучной, но по мне Тони мог сверять свои часы. Только теперь, оставив все это позади и став владелицей Торнвуда, я изменилась. Проводя большую часть дней среди дикой природы, совершая массу опрометчивых поступков, с помощью которых я училась доставлять удовольствие себе, а не кому-то другому, я неизбежно должна была измениться. Но заглядывать в чужие дома, красть письма, подвергать себя опасности быть покусанной? Вообще-то мне это было не свойственно.
Может, я все же гонюсь за машиной, которая внезапно остановится и прикончит меня? Но не лучше ли гнаться за чем-то – за чем угодно, – чем не стоять беспомощно посреди дороги и ждать, когда тебя собьют?
Желание побежать за Дэнни было сильным, но я решила не навязываться. Дэнни был вне пределов досягаемости. Не только в смысле физической дистанции, но и эмоционально, духовно. Нас разделяли миры. Он был красивым и изменчивым, темной лошадкой, молчаливой загадкой, движимой необходимостью проявить себя, оставить свой след в мире.
Я была мышкой.
Скучной. Неинтересной. Бесцветной.
Хуже всего, зверски болела нога, и мне требовалось пирожное.
После сэндвича на тостах, за которым последовал и кусок липкого пудинга с финиками и несколько таблеток панадола, я принесла шкатулку с письмами в комнату Сэмюэла и села на кровать.
Втряхнув письма на покрывало, я отложила те, которые уже прочла, и стала разбирать остальные по датам, вынимая из конвертов листки ломкой старой почтовой бумаги и прикрепляя их скрепками к соответствующим конвертам. Некоторые помялись и запачкались после падения на пыльный пол хижины, и мне попалось несколько с темными, похожими на отпечатки пальцев пятнами… Засохшая кровь?
Я обратила внимание, что перерыв в письмах Сэмюэла длился с февраля 1942 года до декабря 1945-го. Этот промежуток меня не удивил. Его последнее письмо было отправлено, должно быть, всего за несколько недель до пленения.
Пятнадцатого февраля сорок второго года японцы совершили то, что союзники полагали прежде невозможным. Пройдя по полуострову Малакка, японская армия атаковала считавшийся неприступным порт Сингапура. Более ста тысяч союзников, включая семнадцать тысяч австралийцев, сдались в плен.
Этот критический удар – в соединении с бомбардировкой Дарвина четырьмя днями позже – положил конец мнимой удаленности Австралии от конфликта, охватившего остальной мир. Внезапно все принялись строить бомбоубежища позади домов, копать траншеи на школьных дворах, запасать в ожидании дефицита продукты, одежду и медикаменты. В ночное время по улицам ходили патрули, следя за строгим соблюдением закона о светомаскировке. Вся страна начала готовиться к теперь реальной возможности вторжения.
Взяв один из конвертов Айлиш из стопки, я развернула письмо и разгладила его перед собой на кровати.
6 февраля 1942 года
Дорогой Сэмюэл, я снова ходила на почту сегодня утром и мучила Клауса Джермена вопросами о пропавших письмах, но он всегда отвечает одно и то же: «Идет война, моя дорогая, задержки неизбежны».
Однако по его глазам я вижу, что он озадачен не меньше меня. Он заявляет, что в некоторые дни почты больше, чем может обработать почтовая служба. Добавь к этому трудности плавучих госпиталей, которые избежали воздушных атак, и ты получишь безошибочный рецепт запоздавшей почты.
Я избаловалась, пока ты учился в университете в Сиднее, я получала от тебя по несколько писем в неделю. Теперь, когда я так отчаянно хочу знать, что ты жив и здоров и в хорошем настроении, твое молчание пугает меня.
Однако я отказываюсь терять надежду. Я уверена, что ты жив, не спрашивай меня почему. Я знаю, что ты никогда меня не покинешь, даже умерев, поэтому неважно, по какой причине ты не отвечаешь на мои письма, я понимаю, что не пренебрежение заставляет тебя хранить молчание. Молюсь о твоем благополучии и чтобы мои письма и посылки каким-нибудь чудом попали к тебе, принеся хотя бы небольшое утешение.
14 июя 1942 года
Приободрись, мой дорогой Сэмюэл, потому что ты стал отцом здоровой девочки. Она пришла в мир во вторник 23 июня – девятифунтовый сверток совершенства. Я назвала ее в честь твоей матери Луэллы Джин, но я называю ее Лулу, потому что она такая маленькая кнопка с яркими глазами. У нее мои густые волосы, но в остальном ее сходство с тобой поразительно: большие умные глаза, решительный подбородок, молочная ирландская кожа. Она настоящая красавица, и хотя ей всего три недели от роду, я уже могу сказать, что голова у нее будет такая же светлая, как у ее отца.
Волна тепла пробежала по телу при этих словах, но странная печаль не покидала меня. Странно и удручающе было видеть имя Луэллы, написанное четким каллиграфическим почерком Айлиш, как напоминание о том, что мир прошлого реален… Пусть Айлиш давно ушла, но ведь когда-то она была плотью и кровью, молодой матерью с теми же страхами и надеждами для своей маленькой девочки, какие испытываю я в отношении своей. Объясняет ли это мою связь с ней? Или есть другая причина для ощущения, что важнейшая часть ее существа продолжает жить во мне?
17 сентября 1942 года
Сэмюэл, дорогой мой, как видишь по моему обратному адресу, я больше не живу на Стамп-Хилл-роуд. После того как папу в августе арестовали, инспекторы из бюро Содружества начали наведываться в неурочные часы – как раз ко времени чаепития, а однажды очень поздно вечером, без сомнения, стремясь застать меня врасплох, – чтобы проверить, как они заявляют, благополучие моего ребенка. Они изображали озабоченность моим семейным положением (или отсутствием такового) и допрашивали насчет отца ребенка, был ли он или нет тоже «цветным». Говорю тебе, у меня все время пылали щеки, и мне хотелось дать этим людям отповедь, но я держала язык за зубами. Я видела, как других маленьких детей со светлой кожей забирали у матерей-аборигенок, нанося такой удар по семьям, что те так и не оправились. Мысль о том, что кто-то заберет у меня Лулу, выше моего понимания – я знаю только, что должна предотвратить это любой ценой.