Бронвен казалась сбитой с толку, но кивнула.
– Когда волоски задевают, – продолжала Луэлла, – они воздействуют на дверцу пузырька, и та открывается, создавая вакуум. Добычу – в этом случае, вероятно, водное беспозвоночное, например дафнию, – растение засасывает внутрь пустого пузырька и переваривает. Восхитительно, не правда ли?
– Зачем они это делают? – выпалила Бронвен.
– Да потому что голодны.
– Но зачем они едят насекомых? Почему они не могут получать питание из почвы, как другие растения?
С довольным видом Луэлла вытерла носовым платком лицо.
– Ну эти маленькие красавцы приспособились расти в местности, где мало почвы или она бедна питательными веществами – в особенности на кислых болотистых почвах или на пустошах, где питательность почв бедна или отсутствует. – Она сунула платок назад за вырез платья. – Обычно этим растениям не хватает фермента под названием нитратредуктаза, который позволяет им усваивать вырабатываемый почвой азот… Вот почему хищные растения зависят от питательных веществ, добываемых из насекомых.
Бронвен мрачно смотрела на пузырчатку, но мое внимание привлекло другое растение.
У затененного участка стены стоял большой керамический горшок, из которого торчал пучок громадных трубчатых листьев, похожих на кувшинчики, возвышавшихся над всеми другими растениями. Высокие листья были перекручены и имели утолщение, напоминающее по форме капюшон кобры, с двумя лепестками, торчавшими на манер клыков.
– А это что, Луэлла?
– Ах да, этот великолепный экземпляр, один из моих любимых. – Она подошла к растению, ее лицо блестело от пота и светилось от удовольствия. – Это дарлингтония, которую обычно называют лилией-коброй, – восхитительна, не правда ли? Она относится к семейству саррацениевых, а по-другому – хищных растений.
Бронвен отодвинула меня локтем, проходя вперед.
– А они что едят?
– В основном тех, кто имеет глупость заползти в них, – обычно мух, комаров и ос. Муравьев, мокриц, чешуйниц. Понимаете, как у большинства насекомоядных растений, у них есть яркая визуальная приманка на краю ловушки – в данном случае эти похожие на клыки выступы, – а также искушающе сладкий нектар, который сочится из капюшона. Взгляни поближе, моя дорогая… Видишь маленькие белые пятнышки по сторонам трубок? Это прозрачные участки, фальшивые окошки. Насекомые попадают в ловушку, борются, но проваливаются все глубже из-за направленных вниз волосков, которые сталкивают их прямо в находящуюся внизу жидкость. Насекомое тонет, и постепенно его тело растворяется. В зависимости от вида хищного растения добыча расщепляется бактериями-резидентами или ферментами, которые вырабатывает само растение. Переваренное насекомое превращается в раствор пептидов, фосфатов, аминокислот, аммония, нитратов и мочевины – настоящий шведский стол важнейших питательных веществ!
Поглаживая самый большой раструб, Луэлла одобрительно вздохнула.
– Есть даже насекомоядные растения, которые накапливают личинки насекомых в своих хранилищах. Этими личинками питается пойманная добыча, а затем ее экскрементами питается растение. Мгновенное удобрение! Вы когда-нибудь слышали о чем-нибудь столь же изобретательном? – добавила она.
Бронвен покачала головой, явно пораженная до глубины души.
Я и сама испытывала что-то вроде благоговейного страха. Луэлла так гордилась своими растениями. Мне хотелось сказать что-нибудь лестное – но пока она рассказывала, мое воображение сорвалось с цепи. Я представила себя размером с жучка, карабкающегося по темно-красным клыкам лилии-кобры, прямиком в зияющую пасть. Я следовала бы по чудесной дорожке нектара, была бы введена в заблуждение прозрачными окошками, мерцавшими в приглушенном солнечном свете. Я, крохотная, продолжала бы свое роковое путешествие, направляемая вниз шелковистыми волосками, пока не начала бы скользить и катиться, не в силах остановить свое падение в глубокую лужу жидкости, и беспомощно плескалась бы там среди мушиных остовов и комариных оболочек.
– Что происходит… – Я прочистила горло. – Что происходит, если растение не поймает ни одного насекомого? Оно умирает от голода?
Луэлла пытливо на меня посмотрела.
– Боже, нет! Эти растения, помимо всего прочего, прекрасные приспособленцы. Например, зимой, когда численность насекомых сокращается, некоторые хищные растения выпускают особые неплотоядные листья, которые помогают поглощать питательные вещества из почвы, в любом случае временно. В этом-то и красота этих растений – они могут адаптироваться практически к любой окружающей среде, к любым обстоятельствам, даже могут погрузиться в спячку на несколько лет, если потребуется.
Ее лицо сияло от явного удовольствия. Она изменилась. Казалась моложе, живее, энергичное выражение лица сделало ее кожу светлее.
– Ты так много о них знаешь, – восхитилась Бронвен.
Луэлла улыбнулась.
– Полагаю, да, милая. Они меня пленяют, для изучения всегда есть что-то новое.
Я рассеянно посмотрела по сторонам. И только теперь поняла, откуда шло приглушенное жужжание, которое я отметила раньше. Солнце падало на соседний ряд растений-хищников, подсвечивая высокие трубчатые листья сзади и давая возможность увидеть крошечные извивающиеся тени внутри. Мухи, возможно, не одна сотня, свалившиеся в резервуар в основании каждого растения, жужжали, создавая ужасающе немузыкальную симфонию – одни гудели, как расстроенные виолончели, другие едва издавали слабое гудение.
В оранжерее внезапно сделалось чересчур жарко, от слишком влажного воздуха перехватило дыхание. Я стала потихоньку пробираться к двери, чувствуя на себе две пары любопытных глаз. С желанием оглянуться я справилась. Толкнув дверь, вышла на улицу и устремилась прямиком в прохладную тень араукарии.
Вдыхая свежий воздух, я пыталась очистить легкие от запаха оранжереи, но грубый, отдающий плесенью запах торфяных мхов и влажной почвы напомнил мне о хижине поселенцев, о загроможденной маленькой комнате и о тайнах, которые она хранила.
И опять мое воображение понеслось вскачь.
Теперь я оказалась внутри гардероба, в окружении щербатых, неряшливых фарфоровых лиц, глаза которых пристально смотрели на меня во мраке. Мое единственное утешение – мои письма – исчезли. А рядом, совсем близко, в темном отделении с вешалкой, стояло засаленное, почерневшее топорище…
– Мам?
Я повернулась, моргая, чтобы прояснилось в глазах. На пороге оранжереи стояла Бронвен, на ее лице была написана тревога.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Конечно. Но чашка чая мне действительно не помешала бы.
Засуетившись, Луэлла провела нас по лужайке назад на веранду, усадила вокруг старого кедрового стола. Однако даже после чая, после похвал шоколадным пирожным хозяйки, после возбужденной болтовни моей дочери о чудесном саде хищников, который мы только что видели, мои мысли неуклонно возвращались к хижине поселенцев.
Обнаружил ли скваттер фотографию Айлиш среди писем? Она ему понравилась? Или он знал Айлиш и она что-то для него значила? Люди, о которых упоминала в своих письмах Айлиш: Сэмюэл, ее папа Якоб, Клаус и Эллен Джермены и Клив, – все они умерли. В живых оставался только один человек – Луэлла, и либо она солгала насчет цветов на могиле своей матери, либо их оставил там кто-то другой.
И этим другим, с уверенностью чувствовала я, был мужчина, увиденный мной рядом с хижиной поселенцев.
Глава 22
Айлиш, март 1946 года
Мы спешили в темноте, я спотыкалась в своих выходных туфлях, Лулу вприпрыжку убегала вперед. Она весело напевала наполовину придуманный вариант богослужебного песнопения, которому научил ее папа. Хотя ей было поздновато бодрствовать – судя по положению луны в небе, время близилось к девяти, – она щебетала, как птичка, возбужденная нашей таинственной вечерней вылазкой.
– Не уходи с дорожки, – позвала я.
– Не буду, мама.
Она была очаровательным ребенком, добродушным и мягким, но иногда у нее случались вспышки раздражительности, не уступавшие моим. Подобно мне, она унаследовала густые каштановые волосы моей матери и веснушки моего отца, но не была тонкой в кости, как мы. У нее было круглое лицо, глаза широко расставленные, зеленые, как у ее отца; ноги худые, как у народа моей матери, но телосложение в целом крепкое, высокий рост.
Я ускорила шаги.
«Сэмюэл, ты увидишь, у нас опять все будет хорошо», – повторяла я про себя.
Над нами высились большие деревья, их тени скрадывали лунный свет. Черноствольные эвкалипты, красные камедные деревья были почти скрыты душившими их лианами; акмена и дикий жасмин пропитали ночь ароматами, дрожали на ветру банксии, а терн тянул свои сучья, чтобы зацепить нас иглами.
Я кляла свои туфли, сожалея, что пошла на поводу у тщеславия, а не прислушалась к голосу разума. Эти старые лакированные туфли я достала из коробки, где они пролежали почти всю войну. Они были на тонкой подошве и ободранными, поэтому я натерла их до зеркального блеска, но теперь глянцевая поверхность потускнела под слоем пыли. Каблуки подворачивались на камнях, я могла упасть при каждом следующем шаге. В довершение всего я опаздывала. Я вбила себе в голову, что, если заставлю его прождать несколько минут, он еще больше обрадуется, увидев меня, почувствует себя счастливым, когда я наконец приду. Мы ведь прождали почти пять лет – что значат дополнительные пять минут?
Глупо, глупо.
Пять минут каким-то образом превратились в двадцать.
Скинув туфли, я побежала босиком, стремясь сократить разрыв между мной и маленькой фигуркой, которая легко шла впереди. Стремясь добраться до оврага, где будет ждать Сэмюэл. Лулу услышала меня и, вздрогнув, обернулась. Потом улыбнулась.
– Мама? Мы играем в игру?
– Вроде того, – сказала я. – У тебя еще есть силы идти?
Она просияла и бросилась вперед. Я потрусила следом, сбивая ноги о камни, лодыжки подворачивались почти так же, как это было в туфлях. Я выросла босой. В миссии мы знали только земляные дорожки. Когда мне было десять лет и мама умерла, мы переехали в Мэгпай-Крик. Папа настаивал, чтобы я начала одеваться как положено. Носила платья с нижними юбками, перчатки. И шляпу тоже. Обязательно шляпу. Я в общем-то была не против. Ненавидела я туфли. Сколько бы я ни жаловалась, папа стоял на своем, и к пятнадцати годам мои босоногие дни остались в далеком прошлом.