Хоб ответа не дал, во всяком случае, не словами. Но его очевидное замешательство было красноречивее всяких слов. Он что-то затевал, то, что смущало его не меньше, чем меня.
Повернувшись, чтобы вернуться в дом, я увидела коробку Хоба, положенную рядом со ступеньками. Желтая оберточная бумага казалась грязноватой, садовый шпагат выглядел обтрепанным, но Хоб приложил усилия – бумага была облеплена красивыми стикерами в виде розовых бабочек, а самодельная открытка вырезана в виде божьей коровки.
Опустившись на колени, я прочла написанное внутри: «У каждого будущего энтомолога должен быть собственный аквариум для божьей коровки. Надеюсь, он тебе понравится, Бронвен, девочка. С наилучшими пожеланиями от Хобарта Миллера».
Я сорвала желтую оберточную бумагу. Сначала подумала, что это кукольный дом. При внимательном рассмотрении стало ясно, что это маленький аквариум с деревянными основанием и резными панелями – дерево было покрашено в белый цвет и украшено резьбой, во всех подробностях повторяющей чугунное кружево торнвудских веранд, которые шли вокруг усадебного дома. Внутри аквариума стояли маленький стул и стол с миниатюрной чашкой и блюдцем. Пол аквариума был усыпан цветами – бутонами розы и эвкалипта, настурциями, многие из них были поражены вкусной тлей. Среди этого щедрого угощения ползало множество алых, с черными точками божьих коровок. Хоб постарался от души. Впечатление – чудесное, Бронвен будет в восторге.
Я унесла маленький аквариум в кухню, поставила на рабочий стол, затем придвинула стул и заглянула внутрь.
«Чаепитие» было в самом разгаре. Довольные божьи коровки перепархивали с места на место, преследуя тлю или общаясь на краю чашки. Они выглядели такими непринужденными, так сосредоточенно хлопотали, что мои дурные опасения насчет Хоба начали рассеиваться. Неужели я составила о нем ошибочное мнение? Возможно, его интерес к Бронвен легко объяснить. Ясно, что он все еще испытывает чувства к Луэлле, поэтому его любопытство к ее внучке было вполне понятно.
Оставался еще вопрос, что он искал в дупле бука и почему отрицал знакомство с семьей Джерменов. Я помнила запись в дневнике Гленды, где описывался ее ужас в день, когда она столкнулась на дорожке с Хобом, у которого был забинтован глаз. Возможно ли, что она встретилась с ним в ту дождливую ночь у полого дерева, пока ждала Росса? И не получилось ли так, что Хоб снова напугал ее, чем и объясняется ее неосторожность у оврага?
Я прижалась лбом к аквариуму. Тихое шуршание божьих коровок меня успокоило, и я даже позавидовала им. Они были такие беспечные и умиротворенные. Вся их забота состояла в том, чтобы найти следующую колонию тли, а Хоб как следует об этом позаботился. Я тем временем запуталась в липких нитях сложной и мощной паутины – паутины семьи Тони. Дергалась то в одну сторону, то в другую в попытке освободиться, но только запутывалась еще больше.
И вместе с тем я находилась в плену не совсем против воли.
У моей семьи паутины не было. Существовали только я и Бронвен. Мы двое, летящие по жизни вместе, но, по сути, одинокие. И в отдельные моменты казалось, что лучше попасть в семью с проблемами, головоломками и слишком серьезной историей – чем совсем не иметь семьи.
Я пошла по дорожке на холм, через рощу гранатовых деревьев, мимо пустотелого бука и по тропинке, которая вела к голому перевалу на холме. Деревьев на перевале не было, только валуны и луг, испещренный огненно-красными и золотистыми полевыми цветами.
Я остановилась, помедлив в тени черноствольного эвкалипта, чтобы вытереть вспотевшее лицо. Дорожка Миллера лежала на другой стороне перевала. Приблизившись, я увидела знакомую худую фигуру, полускрытую в тени торчавших из земли камней. Внимание старика было приковано к долине.
Я проследила за его взглядом. Под нами почти до горизонта простирался в сторону севера густой бушленд, прерываемый только редкими участками изумрудной зелени. Гравийная дорога уходила, изгибаясь, на восток, чтобы соединиться с более широкой черной линией шоссе. Рядом находилось пустое пространство аэродрома.
Хоб смотрел на запад, и, значит, объектом его внимания мог быть только единственный дом, примостившийся у одинокой полоски грунтовой дороги. Это был белый дом, окруженный расчищенным участком буша, с примыкающим огороженным фруктовым садом. Роз со своего места я не увидела, но большую араукарию, укрывавшую своей тенью дом, узнала безошибочно.
Я и не представляла, что отсюда виден дом Луэллы.
Я зашагала к валунам, где стоял Хоб. Видимо, он услышал шаги, потому что вздрогнул и резко повернул голову. Его морщинистые щеки были мокры от слез. Достав из кармана платок, он вытер лицо и высморкался, затем повернулся и скользнул за скопление высоких валунов. Через несколько секунд он снова появился, но уже ниже по склону, торопясь по узкой дорожке в сторону своего дома.
Я позвала его, но когда он не ответил, побежала за ним.
Дорожка была крутой, заросшей лианами и ежевикой и усеянной камнями, одни из них опасно шевелились под ногами, другие наполовину торчали из земли. Только когда поверхность выровнялась и мы находились на полпути вдоль хребта второго, меньшего холма, я наконец догнала старика.
– Хоб?..
Он остановился, снова достал платок, чтобы протереть очки и промокнуть глаз, затем сунул скомканную тряпку назад в карман рабочих штанов.
– Хоб, вы хорошо себя чувствуете?
Он опустил голову, но кивнул, с трудом надевая очки. Только водрузив их на место, Хоб посмотрел на меня. Попытался улыбнуться, но улыбка получилась слезливой и несмелой.
– Я свалял такого дурака, деточка, и мне очень жаль. Сейчас пойду домой, и все будет хорошо.
Я вздохнула.
– Нет, Хоб, не сваляли. Но у меня складывается впечатление, будто происходит что-то, связанное с моей дочерью. И я хочу знать, что это такое.
Хоб долго смотрел на меня, прежде чем заговорить:
– Тогда нам лучше спуститься в дом. Вы имеете полное право знать правду. Мне не следовало говорить вам, но… Что ж, идемте, деточка, лучше с этим покончить.
И, ничего больше не объясняя, он заковылял по дорожке, единственное стекло его очков вспыхивало на солнце, плечи сгорбились, словно сияние дня вдруг стало слишком тяжелым бременем.
Старое бунгало Хоба было таким же ветхим, каким я его запомнила. Краска облупилась с дощатой обшивки, ржавая крыша вздыбилась и местами была залатана случайными кусками железа, а сад походил на аккуратную свалку металлолома. Огород превратился в райское место для сорняков, но среди них я углядела ровные ряды моркови и пастернака, громадные желтые тыквы.
Когда мы шли по узкой задней веранде, из двери вывалилась ватага желтовато-коричневых щенков келпи, принявшихся кусать Хоба за пятки и попытавшихся вскарабкаться вверх по моим ногам.
Хоб выхватил одну из маленьких собак и сунул под мышку, предлагая мне первой войти в дом.
Кухня встретила нас удушающей жарой и безупречной чистотой, несмотря на обветшалость отделки. Дощатый пол был подметен, начищенные медные краны раковины сияли золотом, сиденья грубых деревянных скамеек выскоблены, и нигде никаких крошек. Брат Хоба, Герни, сидел на корточках перед старой дровяной печью, подбрасывая поленья. На плите шкворчала сковорода – хлеб с беконом и аппетитная яичница-болтунья. Герни только взглянул на заплаканное лицо Хоба и принялся суетиться, выкладывая завтрак.
– День добрый, Одри… Хоб, брат, сделать тебе что-нибудь? Чайку попьешь? Бекон вкусный и свежий, есть хочешь?
Хоб отмахнулся от брата. После минуты мучительной нерешительности Герни вроде бы с облегчением потихоньку вышел через заднюю дверь и исчез в сарае.
Хоб отодвинул от стола стул и жестом предложил мне сесть. Устало опустился на стул напротив, стал отцеплять от рубашки извивавшегося щенка. Я ждала, что он заговорит, но молчание затягивалось. Только потрескивала пустая сковорода, жизнерадостно сопел щенок и где-то на улице заливался ненормальным смехом зимородок.
Хоб потянул щенка за уши, и тот закрутился как юла и попытался вцепиться острыми, как иголки, коготками в пальцы старика.
– Скоро нужно будет подыскать этим маленьким бандитам пристанище, – заметил он, по-прежнему не глядя на меня. – Альма прекрасная мать, обидно забирать у нее щенков, но сегодня есть законы, запрещающие держать слишком много собак в одном месте. – Он со вздохом опустил щенка на пол и мягко подтолкнул к двери. – Похоже, теперь есть законы почти на все, да только смысла нет почти ни в одном.
Выведенная из терпения пустой нервной болтовней Хоба, я взяла быка за рога.
– В тот день у полого дерева вы же не ущерб от поссумов оценивали, ведь так, Хоб?
– Да, деточка.
– И Джерменов вы знали.
Он вздохнул.
– Да. Я их знал.
Поднявшись, он открыл сетчатую дверь и носком башмака выпроводил щенка на улицу, где тот резво запрыгал вместе со своими братьями, которые хором тявкали и повизгивали. Хоб вернулся к столу и тяжело сел.
– Тони и Гленда регулярно приходили сюда, когда были детьми. Они появлялись почти каждое воскресенье с каким-нибудь гостинцем от их матери. С фруктовым пирогом или банкой кукурузной приправы – в цивилизованном мире трудно было найти приправу хуже, но этот жест много для меня значил. Понимаете, мы с Луэллой… я хочу сказать… О черт.
Он встал, подошел к плите и загремел сковородой, вглядываясь в ее жирные глубины. Выхватил из-под раковины газетный лист и протер дно сковороды.
– Вы ее любили, – сказала я.
– Любил, Одри. С самой первой минуты, как ее увидел, я сказал себе: «Эта девушка одна на миллион… и я на ней женюсь». Я безумно ее любил. И очень скоро узнал, что и она меня любит. Мы были ровесники, по пятнадцать лет… совсем еще дети, думаю. Но между нами было что-то хорошее, мы как бы принадлежали друг другу. Но мы не знали, что роман нашей юности был обречен с самого начала.
– Что случилось?