Ученики Христовы, еще не просвещенные Духом Святым, много спорили о том, кто из них займет лучшие места в Его Царстве. Конечно, мечтали они не о Царстве Небесном, а о правительстве освобожденного от римлян Израиля. Свободы от оккупантов, государственной независимости хотели и те, кто встречал Христа в Иерусалиме накануне Его страданий. От Мессии ждали именно этого: земного царства, земной свободы.
Тогда это был еврейский народ. Сегодня точно так же ведут себя многие народы «христианские». Для них Бог и Церковь – лишь средство устроить земную жизнь. Эти люди ждут от христианства чего угодно: благотворительности, политического действия, душевного комфорта, но только не Царства Небесного. И чего удивляться тому, что, когда им напоминают слова Христовы: Царство Мое не от мира сего (Ин. 18, 36), – они готовы кричать, подобно древним иерусалимлянам: «Да будет распят… Кровь его на нас и на детях наших!» (Мф. 27, 22, 25) Не зря с такой ненавистью говорят о Церкви – если только это живая Церковь, зовущая узким путем идти в Небо, – те, для кого все главное здесь, на земле…
Мы нередко ищем особых чудес, забывая слова Господни: Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему (Мф. 12, 39). Забываем и о том, что Божии чудеса окружают нас каждый день. Это и созданный Им мир, и Небо на земле – Его Церковь. Главное же чудо – Божественная Евхаристия. Не лучше ли, вместо того чтобы ехать куда-то за тридевять земель ради разрекламированного паломнического маршрута, постараться с постом и молитвой в своем храме прибегнуть к Причастию Тела и Крови Христовых, пережив Божественную литургию как самое чудесное чудо? Для любых нужд и прошений, а главное – для духовного очищения и роста, это будет наверняка полезнее.
Может ли христианин быть жизнелюбивым человеком? Наверное, да – любя других, любя созданный Богом мир, но только не оправдывая всем этим беззаветную любовь… к себе. Православная аскетическая традиция, сколько бы ни пытались ее «очеловечить», предполагает некоторую степень пренебрежения к своим интересам, чувствам, правам. Предполагает она и «память смертную», от которой так бежит современная цивилизация. Когда мне приходится отпевать усопшего, стараюсь говорить краткую проповедь. Прежде всего, конечно, напоминаю: главное, что мы можем сделать для покинувшего нас человека, – это не памятники и поминки, не надгробные речи, а молитва. И добавляю: она будет нужна и нам, когда мы точно так же покинем этот мир. Пришедшие, среди которых обычно бывает много нецерковных людей, начинают задумываться. Многие, похоже, в первый раз.
Когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать, я много общался с одним священником, который страдал астмой. Однажды я спросил его: «Батюшка, а эта болезнь как-то лечится? Вы пробовали? Может, вам будет лучше?» Ответ для меня тогдашнего был неожиданный: «Не хочу лечиться, эта болезнь меня духовно укрепляет».
Сегодня у нас повсюду культ здоровья. Реклама по радио и в газетах буквально промывает людям мозги, обещая легкое исцеление от всех недугов при помощи очередного «чудодейственного» средства, иногда и колдовского, оккультного. А ведь так часто болезнь – особенно долгая, но не смертная – идет на пользу человеку, помогает обрести терпение, смирение, понимание страданий других людей и хрупкости нашего земного бытия. Стоит ли всегда роптать на болезни? Не лучше ли увидеть их духовный смысл и поблагодарить Господа за испытание, за укрепление в вере?
Некоторые наши интеллигенты готовы любить Церковь только тогда, когда она слаба и скромна. Про священников, сидевших в лагерях, им читать нравится. Про священников, заседавших в дореволюционной Думе, – нет. Видя маленькую сельскую церковь, они умиляются. Глядя на храм Христа Спасителя, кривятся. Словом, как только Церковь претендует на влияние в обществе, как только перестает быть молчащей, униженной и незаметной она вызывает у них внутренние проблемы.
Эти проблемы и это неприятие объясняются на публике чем угодно: борьбой за правду, неприятием «константиновского» и «имперского» христианства, «гуманистическими» интерпретациями Евангелия… Но за всем этим проглядывается другая причина: боязнь перемен в собственной жизни, боязнь отказа от расслабленного существования, от греховных привычек. Не случайно среди тех, кто выступает против усиления роли Церкви в школе и СМИ, так много людей, прикрывающих «высокой» идейной позицией вполне приземленные грехи. Да, они боятся. Боятся, что однажды дети придут из школы и скажут: «Папа, а твой шоу-бизнес – пустой обман. Мама, а фильмы, которые ты смотришь, – это перепев примитивных языческих вакханалий. Да и живете вы невенчанными, а значит, неправильно». Боятся и того, что по телевизору когда-нибудь будут обличать пьянство, наркоманию, неправедно нажитое богатство, съем проституток и проститутов… Да, тогда действительно будет стыдно и придется меняться. Вот и придумывают «антиклерикальную идеологию», чтобы это время не настало или хотя бы настало попозже. Но максимальный срок – это до Страшного суда.
Миссия
Наше общество все сильнее раскалывается, «атомизируется». Люди живут словно на разных планетах, удаляющихся друг от друга. Они читают «свои» газеты и не читают «чужих», то же относится к музыке, кино, литературе, изобразительному искусству, политическим предпочтениям. Стремительно отдаляются друг от друга «элита» и «плебс», Москва и регионы, богатые и бедные, старики и молодежь… Разный язык, разные кварталы, разные магазины. Не дай Бог, будут еще и разные храмы. Между «классами» все больше отчуждения и даже неприкрытой вражды, выплескивающейся в политику, газеты, на телевидение.
Неоднозначную роль во всем этом процессе играет Интернет. С одной стороны, он вроде бы должен объединять людей поверх различных барьеров. С другой стороны, часто бывает так, что люди смотрят только сайты, посвященные их узкому кругу интересов, а все их общение замыкается в кругу 20–50 единомышленников, пусть даже и живущих на разных континентах. Получается, что разбить мир на миллионы несообщающихся «деревень» и «хуторов» не просто, а очень просто.
«Собрати расточенная» – вот задача, которую Церкви никак нельзя оставлять. Не только через пастырей, но и через мирян, пусть и принадлежащих к разным слоям общества, Церковь призвана объединять и примирять, даже тогда, когда люди настойчиво требуют общаться по преимуществу именно с ними и презирать других. Мне Господь даровал великую милость – иметь возможность говорить и с сильными мира сего, и с самыми простыми людьми, с «левыми» и «правыми», консерваторами и либералами, представителями разных национальностей, вер и культур. Часто приходится слышать: «А что у вас общего с этими…» (фашистами, жидомасонами, бомжами, новыми русскими, солдафонами, психами-пацифистами, политиканами, интеллигентиками)? Наверное, что-то общее есть. С каждым из них. И есть пример апостола Павла, который для всех… сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1 Кор. 9, 22).
Одним из самых сильных богослужебных впечатлений последних лет стала для меня литургия, совершенная вместе с монахами Ниловой пустыни на берегу Селигера, в лагере молодежного движения «Наши». Скептики говорили мне, что «секуляризованная» молодежь не придет. Но собралось почти четыреста человек, из которых многие исповедались и причастились. Некоторые уже имели определенный навык церковной жизни, но плохо представляли себе, что происходит за богослужением. Поняв это за вечерней исповедью, я стал служить медленно и обстоятельно, четко проговаривая в микрофон каждое слово. Четыре раза – перед началом службы, после Евангелия, перед евхаристическим каноном и перед причастием – за две-три минуты рассказал, в чем смысл предстоящих священнодействий. Многие потом подходили и говорили: «Мы раньше бывали в церкви, но никогда все не было так понятно».
Мир средств массовой информации подчас считается нами враждебным и чужим. Это неудивительно, ведь из этого мира на нас течет поток крови и грязи, поток самодовольной гордыни, чванства, вражды, истерики. Телевизор учит нас слепо, не рассуждая, служить идолам века сего – деньгам, развлечениям, комфорту, модным вещам, а главное, идее «стань лучше, чем они, стань лучше всех».
И все же, все же… Большинство журналистов, которых я встречал, – а встречал я их весьма немало, – это вполне благонамеренные, с симпатией относящиеся к Церкви люди, правда часто испорченные культом свободного разума, который в этой среде всегда существовал, а заодно и презрением к «грязным, глупым недочеловекам», за которых держит народ наша элита, причем элита любого национального и социального происхождения, включая недавних деревенских мальчиков и девочек.
И все же, все же… Именно благодаря открытости журналистов и руководства СМИ где-то в конце девяностых на телеэкранах, в радиоэфире, на газетных и журнальных страницах стало звучать слово о Боге, о Церкви, о ее учении и о глубинных, подлинно православных традициях. Это было очень важным переломом в сравнении с постперестроечными годами, когда массовая мода на религию на деле выражалась лишь в очень поверхностном, фольклорно-лубочном восприятии Православия, в глуповатых «духовных» речах политиков и в безвкусных эстрадных шоу на тему куполов-колоколов. На фоне всей этой бурной деятельности храмы по-прежнему заполнялись бабушками – как в Союзе советском, как на Западе светском.
Но вот тогда, когда через СМИ люди начали узнавать об истинном смысле церковных праздников, а затем о Таинствах и богослужении, а затем о том, что Церковь думает о браке и разводе, о войне и мире, о жизни личной и общественной и так далее, и так далее, что-то в обществе изменилось. Изменился и состав прихожан. Бабушки стали меньшинством, причем уже не только в городских храмах. Все больше приходит молодых семей с детьми, людей среднего возраста, молодежи, хотя последней не так уж много. Я понял это неожиданно для себя, когда вышел причащать народ на Неделю Православия 2000 года. Обычная служба, обычный храм – и новый народ. Вскоре ск