ни, Севастьян, всё, шабаш, снимаем с меня таковую обязанность, породу пойду мыть, у котла я меньше заработаю.
— Договорились, Ефим, так и сладим. Кто ещё? — Все молчали, остальным хотелось в село, повидаться с родными. — Ну, раз желающих нет, тогда по жребию, на кого выпадет, так и поступим. — Севастьян ударил в ладоши, дав понять — вопрос исчерпан.
Все одобрительно закивали, согласившись с таким предложением.
Севастьян поднялся, подобрал с земли мелкие сухие хворостинки, принялся их укорачивать — ломать, делая восемь длинных и две короткие. Обратившись спиной ко всем, сложил палочки в один ряд, зажал их меж пальцами таким образом, что снаружи они выглядели на одном уровне, истинная же длина скрывалась. Поправив палочки и убедившись, что к жребию всё готово, повернулся лицом к таёжникам и сказал:
— Пожалуйста, подходите, кто вытянет длинную — в Олёкминск, кто короткую, сами понимаете — остаётся здесь. Тяните.
Десять человек окружили Первакова, и каждый потянулся к хворостинке, всяк со своими мыслями: поди угадай, где там какая? Шишкин смотрел на это действо и улыбался, это ж надо, словно дети, считалку устроили для игры в «лошадку», вот и решили разделиться, кто лошадкой будет, а кто кучером. Игра эта в Олёкминск пришла с деревень, одна часть детей брали в руки палки и, оседлав их, гарцевали, выполняя команды «кучеров». Другая часть ребятишек управляли своими «лошадками», слегка осаживая хворостинами то с одного бока, то с другого.
Ефим Малявин, находясь в сторонке, поглядывал, интересовался, кто что вытянет, кого кормить придётся? Кто останется и кто отправится в путь, в общем-то ему было безразлично, поскольку успокаивал себя: на четырёх человек готовить — это не тринадцать ртов кормить.
Некоторые хитрили — взявшись за палочку, слегка расшатывали её, стараясь определить её длину, но Севастьян накрепко держал хворостинки и, улыбаясь, предупреждал:
— Нечего лукавить, взялся — тяни!
Спустя минуту-две все узнали результаты жребия. Короткие палочки вытянули Данила Горобец и его друг Матвей Половников.
— Коль вам выпало, знать, так тому и быть, — промолвил Севастьян. — За старшего остаётся Прохор. Работы вам хватит: надерёте коры берёзовой, закроете крыши, жердями придавите, доделаете бутары, водосточные лотки и мелочи всякие, время останется, глину заготовьте. Постарайтесь три избы обжить, нары устройте, пора из чума перебраться. Что плахи остались, сложите в стопу через прокладки, работников нагонят, так оклады для печей наделают, набьют глиной и за лето в избушки уют впустят.
— Оленей и лошадей всех с собой погоните? — спросил Шишкин.
— Всех, они вам не нужны, не гарцевать же на них, тяжёлые работы закончили, а с Олёкминска грузов тащить много придётся. На базар за мясом ездить не придётся, оно в тайге рядом и даром ходит.
— Севастьян, с собаками-то чего делать будешь, тоже заберёте?
— Нет, пусть у вас остаются, зачем гонять их туда-сюда. Медведь уж проснулся, так знать дадут, да и мяса взять помогут.
— Эти да, после спячки начнут шастать, а собаки забрешут, так и обойдёт зверь стороной, — согласился Прохор. — А еже норов проявит, так за ружья возьмёмся.
Хазар и Айта, словно понимая, о чём идёт речь между людьми, не моргая слушали и смотрели на Севастьяна, он глянул на них, и у него защемило в груди.
— Ноне после сезона золотой добычи с собой в Олёкминск заберу. Вы ж знаете, нет в моём дворе собак, без помощников остался, так к предстоящему сезону зимнему, даст Бог, пойду с ними на своё охотничье угодье, заждались меня там соболи, из-за ёлок поглядывают, когда ж я до них пожалую. — Севастьян рассмеялся.
— Добрые псины, эти соболя или зверя крупного не упустят, школу у тунгусов хорошую прошли. — Шишкин склонился к собакам и сначала Хазара, затем Айту дружески потрепал за холки и потом, выпрямившись, обратился к Севастьяну: — Когда трогаться собираетесь?
— Чего тянуть, завтра с утра и путь держать след, — твёрдо ответил Севастьян. — Собраться нам — только подпоясаться.
— Какой дорогой пойдёте?
— Склоняюсь до Мачи, места мне знакомы, а там берегом Лены до Олёкминска.
— Смотри,тебе видней, а коль дорога ведома, так и крыть проще.
— Трубников с Рачковским, отбывая из села, заверили меня, что Мачу под базу хотят использовать, там и народ поселится, и торговые лавки откроются, склады построить хотят. И рассчитаться с рабочими за добытое золото тут же намерение имеют.
— А что же избы, нами отстроенные, чем не пристанище круглогодовое?
— Здесь постройки — это рабочий посёлок, для сезонного бытия старателей. Конечно, и тут люди будут проживать, но самую малость в зиму, те, кого оставят до весны сторожить избы и имущество приисковое. А кто пожелает сам отстроиться, никто неволить не станет, пусть оседают, оно и здесь охотой заниматься можно.
— Вона как. А почто не в Олёкминске? Село большое, обжитое.
— До Мачи ближе с верховьев Лены грузы доставлять, да и обратный путь короче, во всём господа выгоду усматривают.
— Этого у купцов не отнимешь, в каждом из них струнка коммерсанта или предприимчивого дельца сидит. — Шишкин приподнял правую руку и сжал кулак, как бы утвердил сказанное.
На следующий день девять человек, кто восседая на олене, кто на лошади, отбыли с будущего прииска Спасского, покинув своих односельчан-товарищей. За ними вереницей тянулись на поводках олени и лошади, свободные от груза. Севастьян ехал впереди, за ним Сушков, следом Сохин, далее остальные.
Через два часа с четвертью караван достиг прииска Вознесенского. Сразу бросились в глаза избы, свежими рублеными стенами они ничем не отличались от изб, поставленных на прииске Спасском. Поскольку Окулов знал о скором выходе из тайги до Олёкминска, то он с основной частью людей был готов к походу. Зиновий также в посёлке оставил несколько человек — троих. Остальные во главе с ним быстро собрались и уже были готовы отправиться вместе с группой Первакова. Караван увеличился, удлинился и взял направление на северо-восток, где за сопками и долинами речушек их ждало маленькое поселение Мача, приютившееся на берегу реки Лены…
Глава 27
Опустившиеся холода на Александро-Николаевский прииск не позволяли вести дальнейшую промывку песков, осень сдавала свои позиции и шла на поклон зиме, длинной, морозной, требующей от людей особого к ней отношения.
Николай Егорович Тихомиров после последней съёмки золота с бутар распорядился убрать их с речки, перетащить в рабочий посёлок и уложить на жерди-подложки. Инструмент: промывочные лотки, лопаты, кирки, скребки{12}, вёдра и разную утварь велел сложить в сарае, где обычно каждый год хранилось приисковое имущество.
Настроение горного инженера не было возвышенным, чему радоваться, нечему — намыли за весь сезон треть пуда, а с каким трудом! Перелопатив с весны до осени массу горной массы, он никак не ожидал такого результата. А последние съёмки вообще угнетали — в лотках виделись крохи золота, что говорило о сущей бедности породы, об исчерпавшем себя месторождении драгоценного металла.
Старатели видели раздражённый настрой инженера, и это отражалось в их душах. Во-первых, смущало и настораживало, каков будет расчёт за адский труд, не оправдавший надежд? Во-вторых, понимали: это, вероятно, последний сезон для прииска, хотя и был сделан некий задел для будущих работ — заготовлены дрова, инструменты приведены в порядок и прибраны на хранение, оставлены сторожа для охраны изб и имущества. О весеннем оргнаборе на горные работы прииска никто речи не вёл. Но каждый, начиная от Тихомирова до последнего рабочего, про себя приняли решение — сюда ни ногой! Вслух не говорили, а в головах витало желание устремиться на открывшиеся богатые прииски Спасский и Вознесенский. Молва о Хомолхо будоражила сознание, щекотала нервы, торопила покинуть Александро-Николаевский, перезимовать и двинуть на золотую речку. Но пока сдерживал расчёт, пускай какой-никакой, но это деньги, и они нужны, чтобы прожить суровую зиму, прокормить семью.
Никитин с Лаптевым не разделяли мнение своих селян, их не больно-то волновал расчёт за нынешний труд, им незачем было беспокоиться о предстоящем будущем, у них для существования было достаточное количество золота, об истории которого знали только они. Убив невинных доверчивых людей, хлебнув чужой крови, что Никитин, что Лаптев переродились, они в одночасье ощутили — это тот путь, который лёгкий, не требующий горбатиться, напрягать руки и спину, кайля днями и месяцами горную породу, стоять у бутар и ворошить пески на водяной струе. Куда проще брать богатства у тех, кто его имеет, но скрытно от людских глаз и умело заметая следы. И то, что это великий грех пред Богом и совестью, не умаляло их, не задумывались. Вот уж истинно пророческим оказался афоризм известного американца Льюиса Уоллеса: «Самый страшный враг человека — это человек».
Рабочий посёлок прииска Александро-Николаевского доживал, становился неуютным, чужим. Что с ним будет, никого не волновало, эта была головная боль хозяина прииска купца Стальского. Ему решать: быть или не быть дальнейшим разработкам, продолжать вести поиски новых месторождений или прекратить донимать тайгу, скрывающую от него свои богатства.
Около десятка лодок отчалили от берега, им вслед глядели оставленные на зимовку сторожа. А как лодки скрылись за поворотом, они вернулись к избам, чтобы помочь запоздавшим к отплытию троим рабочим собраться и так же отправиться вслед за уже покинувшими людьми посёлок.
Так оказалось, в лодке, где находился Тихомиров, а она была самая большая из всех отплывших маломерных судов, наряду с четырьмя старателями сидели Лаптев и Никитин. Семь пассажиров, туеса с вещами и приисковое золото несла в себе лодка. Если все котомки лежали в одной куче, то Лаптева и Никитина были при них, не выпускали из рук, держа на коленях, на что Тихомиров заметил:
— Да че