только и обсуждали взволновавшую всех проверку, а главное, осуждали Давыдова, искусно похитившего незаметно от других столь много золота, так и не воспользовавшись им — сорвался со скалы и разбился. «Вору и смерть по заслугам», — выносили вердикт старатели, совершенно не ведая об истине.
Глава 40
К концу июля жара спала, а за ним встретил старателей август, куда более благоприятной для физической работы. Но лесная летучая мелкая тварь всё так же надоедала. Продолжали с ней воевать — устраивали дымокуры у мест погрузки в волокуши породы и у бутар, также разводили курильню и в посёлке. В слабый костёр бросали свежий лапник, он долго тлел, издавал густой дым, разносившийся вокруг работающих, когда хвойные ветки подсыхали, воспламенялись и сгорали, но новые порции лапника клали на горячие угли, и вновь дым отгонял мошку и комаров.
За истекший месяц, после как отправили намытое золото за первую половину сезона, переболело несколько человек, и это были люди из числа приезжих. Или тяжкий труд с изменившимися условиями климата и питания, а может, аллергия от укусов насекомых или утоление жажды ключевой холодной водой влияли на состояние их организмов. Олёкминские мужики захворавших поддерживали: ничего, оклемаетесь, таёжный воздух умереть не позволит, а то, что упустите, наверстаете, как говорят: болезнь приходит пудами, а уходит золотниками{14}. Иные про больных и про самих себя работающих пословицей успокаивали: больной от могилы бежит, а здоровый в могилу спешит, так что неизвестно, кому везёт, а работать потребно, больше породы выдадим — больше золота намоем, так что хворать не пристало!
Втянувшийся в работу народ вставал рано утром, всех ждал плотный завтрак, а после него кайлы, лопаты, волокуши, бутары, и всё это рабочие руки не выпускали до обеда, а основательно насытившись горячей пищей и отдохнув с перекуром, вновь брались за инструменты и трудились до захода солнца.
Бутары в основном работали стационарно, продвижение забоев породы вели с тщательной зачисткой плотика, начальство требовало на совесть и без потерь подбирать золотые пески.
Как и предполагал Лаптев, за ним и его другом Никитиным шло негласное и скрытное от глаз наблюдение, этого нельзя было заметить, но оба чувствовали на своих затылках пристальные взгляды, догадывались чьи, но в точности не знали, им чудилось, что смотрят за ними все! Оба зарубили себе на носу: увидел золото, не поднимать! И всё же раз Лаптев поднял самородок в русле, когда ворошил породу лопатой в воде у берега речки. Оно блеснуло привлекательным цветом, рядом работающие заняты своим делом — кайлили породу, другие подбирали и кидали её в волокушу.
Лаптев поднял драгоценную находку, разглядывал и оценивающе определил: «Хорош и тяжеловат!» Это увидел Никитин и обомлел: «Неужели сбондит?! Зареклись же! Кто заметит — это ж край!.. Ладно сам, и меня затянет… Твою мать!» А Лаптев и не собирался прятаться, нарочито у всех на виду разглядывал находку и неожиданно для своего компаньона и не только для него поднял её над головой и воскликнул:
— Гляньте, самородок нашёл! Каков жёлтый дьявол, а!
Все оставили в покое инструменты и смотрели на Лаптева, его протянутую руку. Подошли к нему, разглядывали блескучий металл, одобрительно кивали, причмокивали губами, восхищались. Подошёл Тихомиров.
— А ну, покажи металл драгоценный, поглядим, оценим.
Лаптев передал инженеру самородок. Николай Егорович на весу ладони как бы прикидывал вес и произнёс:
— Около фунта{15}будет, молодец, Лаптев, поздравляю, внесём в приисковую копилку!
— А как же, Николай Егорович, не поднять, ненароком не заметили бы и закопали бы, и нет его, а тут на глаза попался, так я сразу узрел!
— Молодец, зачтём тебе при начислении платы, непременно отметим.
Вечером Никитин спросил друга:
— Чего за бутаду устроил с самородком?
— А ты допри головой, покумекай.
— Думаю, в милость начальству попасть вздумал…
— Правильно думаешь, Васька. Хватит на нас с подозрением из-за угла очами постреливать, доверие оно всегда в почёте было. Нам оно сейчас важней, чем исподтишка тянуть золото крадучись, мы его ловчее брать будем.
— Прошлый раз намекал на затею, так молви, чего быка за хвост крутишь, мутишь воду в ступе, — обидчиво глянул Никитин на товарища.
— Да не темню я и не заношусь, а имею мыслишку, и мысля надёжная, потерпи, шепну на ухо в конце сезона.
— Почто так поздно?
— Чтоб не спугнуть. — Лаптев многозначительно поднял палец правой руки. — Будет у нас казна своя, Васька, будет, не сомневайся!
Лаптев, будучи с детства смышлёней Никитина на разные выдумки, заводилой во всех авантюрах, остался таковым и когда стал взрослым. Никитин следовал за другом во всех начинаниях, будь они скверными и не очень, его привлекала уверенность товарища в достижении цели, которая приносила то или иное удовлетворение, способствовала быть независимым, выходить победителем, если эта победа даже достигалась нечестным путём, не затрачивая при этом больших усилий. Криводушие, притворство, выверты увлекали Никитина и настолько проникли в его нутро, что он как-то незаметно превратился в единомышленника Лаптева, стал зависимым от его влияния. Он не был сам по себе, не имел твёрдого мнения в чём-либо, находясь даже под руководством Степана, Василий видел в нём прежде всего своего спутника и покровителя. Друзей у обоих не было, сверстники как-то сторонились их, а потому меж ними ещё более крепла дружба, а отношение к окружающим людям и вещам выстраивалось глубже, чем потребительским, стремлением из всего извлечь наибольшую личную пользу, выгоду, если и придётся переступить через совесть и честь. Хотя о чём можно говорить, если честность была потеряна ещё с детских лет, а потом совесть и честь и вовсе стали перечёркнутыми чудовищными преступлениями…
И сейчас, когда Лаптев убедительно высказался: «Будет у нас казна своя, Васька, будет, не сомневайся!» — Никитин воспринял уважительно и с надеждой — так оно и будет. А как это произойдёт, уже не важно, главное, в голове Степана есть коварная идея и она им вынашивается уже не первый день, значит, она продумана или додумывается, дабы без задоринки осуществить её и не попасть впросак. Никитина угнетала утрата золота, которая была обнаружена Перваковым, он был зол на Севастьяна и его собаку, затаил ненависть к селянину, лишившему его похищенного драгоценного металла. О загубленной душе — Давыдове не вспомнил ни разу, им руководила нажива, и он готов был задушить Севастьяна, если бы представился такой случай. Как-то Никитин поделился с Лаптевым о своей неприязни к Первакову, на что Степан остудил пыл товарища:
— Ты думаешь, у меня Севастьян в почёте ходит? Ошибаешься. Я и сам бы его придушил или в речке утопил, и не только за наше золото, а и за Катьку, увёл из-под носа, как тёлку из личного подворья. Всё ему — уважение людей, первооткрыватель золотой речки, в начальство выбился, а тут и Екатерину прибрал к рукам. Не многовато ли?! У меня всё это подобно занозе в теле сидит. Ничего, представится времечко, не всегда ему в картинных нарядах ходить. А пока, Васька, остаётся нам ему улыбаться, да виду не казать, и брось разговоры подобные заводить, а не то взболтнёшь где по нечаянности иль во сне прошепелявишь, а уши любопытные прислушаются. Забудь, — Лаптев глянул в глаза Никитину и добавил: — До поры!..
За буднями старательской жизни незаметно подкрался сентябрь. В первые дни ясно светило солнце с голубого неба, изменилось окружение — тайга преобразилась, одевшись в яркие краски — красные, жёлтые, оранжевые, бордовые, они средь хвойных деревьев создавали особую палитру, навевали восторженные чувства.
Ночные холодные ночи утихомирили мошку и комаров, их стало мало и появлялись только днём, но злые — понимали, их время уходит, и никто на них не обращал внимания — не тот накал их гнусных нападок.
Миронов и Тихомиров вечером подсчитали общее количество намытого металла и пришли к единому мнению прекратить дальнейшую добычу.
— Следовало бы, Николай Егорович, заканчивать сезон, не то дождёмся белых мух, а нам нужно доставить золото, осилить дорогу до Олёкминска и далее до Иркутска, уйти рекой без особых холодов, без шуги.
— Согласен, Антон Павлович, гнаться за фунтами не престало в нашем положении, металла много, а тот, что в недрах, никуда не денется, вон залежи какие, годами копай, не выкопаешь! Выбираться надо до холодов, вы правы, шуга нам не к месту, до заберегов по реке идти нужно, всё ж против течения плыть, вёсла гребцам сушить не приходится.
— Кого на зимовку оставим? Из тех, кто оставался в эту зиму, вряд ли изъявят желание, да и кто из мужиков вообще согласится ли? Все одержимы в получении расчёта, а казначей прибудет в Олёкминск. Трубников с Рачковским планировали базу развить на Маче, она, конечно, выгоднее во всех смыслах. Прибывающий народ строиться начнёт, избы ставить, осядут основательно, всё ж работа на золоте всех прельщает, гонит родимых с нажитых ранее мест. А там и село вырастет, прииск складскими помещениями обрастёт, товар и продовольствие ближе по рекам доставлять, ближе и до приисков подтягивать, дорогу проложить худо-бедную, всё ж короче, чем до Олёкминска. А чтоб народ занять, так и кабаки появятся, этому уж предприимчивые устроители не упустят своего, как и постоялые дворы соорудят.
— Так кого же оставим? — вопрошал Тихомиров.
— А давайте народ и спросим, может, кто и сдюжит по своей воле зиму, приглядит за имуществом. Первакова бы оставить, надёжная личность, но слышал, свадьба у него задумана, не престало просить его, вроде как поперёк судьбы станешь. У его товарищей Сохина и Сушкова семьи в селе ждут не дождутся, да у всех, кого ни возьми, тоска по селу берёт, чего там…
— Есть такое. Ладно, народ озадачим, если добровольцы не объявятся, то по-сво