На главной улице этого городка, обсаженной двумя рядами платанов с пыльной листвой, родился и Альфонс Доде.
Из впечатлений раннего детства, сохранившихся благодаря удивительной памяти (можно забыть число, в которое произошло то или иное событие, забыть лицо, которое видел еще недавно, но невозможно забыть рисунок обоев комнаты, где ты спал, будучи ребенком, имя, мелодию, которую довелось слышать в то время, когда ты не умел еще читать), Доде черпал материал для своих романов и, как он любил повторять, в силу непобедимого чувства реальности всегда выбирал реальные события в качестве основы своих вымыслов.
Часто случайный, отдаленный намек, какая-нибудь смутная ассоциация с порою дня, с цветом неба, звоном колокола, запахом лавок вызывала в его памяти воспоминания о темных, прохладных, узких, благоухающих пряностями улицах Нима, аптекарском магазине дяди Давида… Помогала ему воскрешать образы былого и небольшая зеленая тетрадь с измятыми уголками, постоянно лежавшая на его рабочем столе и готовая в любую минуту поделиться с писателем своим богатством. В этой поистине бесценной тетради, заполненной сжатыми заметками под общим названием «Юг», были сосредоточены многолетние наблюдения над его родным краем, климатом, нравами, над самим собой, родными и собственной семьей. Из этой тетради Доде извлек многих своих героев, с ее страниц вышел в жизнь и бесстрашный Тартарен.
Засада на льва
Жизнь все дальше уводила его от родного Прованса. Сначала Лион, где семья, когда ему было девять лет, тщетно пыталась поправить свои дела, затем, в 16 лет, работа в качестве школьного надзирателя в Алэ, потом бегство из этой тюрьмы в Париж, начальные шаги на тернистом литературном пути. Он хорошо помнил тот день, когда писал свою первую репортерскую хронику, озабоченный даже каллиграфической стороной работы. Суета большого города все больше захватывала его, вовлекала в свой круговорот. Первые, еще робкие литературные успехи кружили голову.
У него была натура истинного импровизатора, трубадура. С детства он отличался необычайно живым воображением. «Я в сущности фантазер», — говорил он о себе. Его голова всегда была полна замыслами. В кругу друзей он охотно делился ими, поражая мастерством рассказчика. В парижских гостиных он обращал на себя внимание не только внешним видом — бледное красивое лицо, обрамленное длинными волосами в крошечной провансальской шапочке, — но и своими талантливыми устными рассказами о жизни среди зеленых холмов в устье Роны. Причем Доде обладал, как многие отмечали, способностью перенести в Париж частичку синего неба Прованса, погрузить слушателей в чарующую атмосферу Юга. Всякий раз, когда Доде, охваченный радостным возбуждением, начинал повествование, слушателей ожидал фейерверк забавных анекдотов, тонких наблюдений, милых шуток. Уж так создан каждый южанин, житель Прованса, шутил Доде, его воображение воспламеняется быстро, точно фитиль, а наслаждение от рассказа он испытывает только тогда, когда получает возможность поделиться своими ощущениями с другими.
Когда ему надоедала шумная парижская жизнь, он отправлялся подышать свежим деревенским воздухом, вдохнуть бодрящий аромат провансальских сосен. Обычно эти поездки он совершал зимой. Парижский климат в это время года не способствовал его слабому здоровью, и врачи рекомендовали съездить на юг.
Особенно они настаивали на этом в конце 1861 года. Здоровье его в ту пору было изрядно расстроено пятилетними литературными занятиями. Необходима была, как считали доктора, поездка в Алжир, чтобы восстановить под лучами африканского солнца его слегка подпорченные легкие. Пришлось ехать, несмотря на то что в день отъезда из Парижа он получил известие о принятии театром «Одеон» его первой пьесы.
Направляясь в Алжир, Доде, которому было тогда всего лишь 21 год, по пути заехал в родной Ним. И здесь он неожиданно для себя обрел необычного попутчика. Вместе с ним в путешествие решил отправиться его сорокалетний кузен Рейно. Это был коренной житель Нима, мечтатель и фантазер. Любимым его писателем был Джеймс Фенимор Купер, запах пороха он ценил больше всех ароматов земли, из деревьев безоговорочно предпочитал баобаб и тайком мечтал походить на Вильгельма Телля. Словом, это был живой прототип будущего Тартарена. Следует добавить, что он, как и бесстрашный тарасконец, помимо любви ко всякого рода описаниям путешествий, был страстным охотником за фуражками и обладал такой силой, что земляки вполне серьезно утверждали, будто у него «двойные мускулы».
Кузен Рейно жил в беленьком домике с зелеными ставнями. Впереди был разбит садик, сзади — балкон, у калитки, как водится в тех местах, постоянно дежурила стайка савояров со своими неизменными ящиками для чистки обуви. Одним словом, снаружи домик кузена Рейно ничем не отличался от других нимских домишек. Но стоило лишь заглянуть внутрь… Нам же легче заглянуть на страницы романа А. Доде, ибо внутренний вид дома кузена Рейно почти в точности воспроизведен писателем в первой главе. Кабинет кузена Рейно считался одной из городских достопримечательностей: «Вообразите большую комнату, сверху донизу увешанную ружьями и саблями; все виды оружия всех стран мира были здесь налицо». Солнечные лучи зловещими бликами отражались на стальных лезвиях, и посетители невольно затихали среди этого воинственного арсенала. Не меньшей достопримечательностью был и карликовый баобаб, чахнувший в горшке из-под резеды как раз против стеклянной двери кабинета в сад.
А теперь, полагаясь на привычку А. Доде пользоваться живыми прототипами, писать «с натуры», представим себе внешний вид достославного кузена Рейно. О его «двойных мускулах» уже упоминалось, об отважной и пылкой душе, бредившей битвами, грандиозной охотой и подвигами, свидетельствовало редчайшее собрание оружия, о его внешности говорится так: «Человек лет сорока — сорока пяти, низенький, толстый, коренастый, краснолицый, в жилете и фланелевых кальсонах, с густой, коротко подстриженной бородкой и горящими глазами». Таков был кузен Рейно, таким станет и великий, бесстрашный Тартарен. Сходство внешнее Рейно-Тартарен (впрочем, не только внешнее) на страницах будущего романа, оказалось, видимо, настолько близким, что не на шутку оскорбило нимского кузена, и у него вышла из-за этого с писателем крупная ссора. Еще бы! Не очень приятно, когда каждый мальчишка при встрече с тобой начинает пронзительно вопить: «Тартарен! Тартарен!» Прозвище прилипло к бедному кузену Рейно, что доставляло ему немало горьких минут. Впрочем, это произошло значительно позже, несколько лет спустя после возвращения обоих кузенов из путешествия. А пока что они только что прибыли в Алжир, тогдашнюю французскую колонию.
…В один прекрасный ноябрьский день 1861 года Доде и Рейно отправились охотиться на львов. Видимо, писателя уговорил на это Рейно, голова которого была забита всевозможными книгами об охоте и охотниках. Не давал покоя и ветер дальних странствий, что шелестел в ветвях баобаба.
Доде, по правде говоря, предстоящая охота на грозных хищников не очень прельщала. Его интересовали нравы и жизнь колонии, положение населения этой страны, некогда называемой житницей римлян. Но смешно было ехать истреблять львов ему, всю жизнь страдающему близорукостью. Внутренне он противился затее своего кузена. Но так уж устроено воображение провансальцев — «оно загорается мгновенно, словно трут, даже в семь часов утра». Уроженец Прованса, Доде тоже был немного Тартареном, во всяком случае по части воображения. Стоило ему вступить в марсельской гавани на палубу красавца пакетбота «Зуав», как он серьезно вообразил, что истребит всех зверей в Алжире.
Кузены-путешественники являли собой красочное зрелище. Головы отбывающих в страну львов венчали огромные огненные шапки — шешьи, талии были перетянуты красными поясами, из-за которых грозно торчали огромные охотничьи ножи; на плече — ружья, у пояса — патронташи, револьверы в кобуре. Не то корсары, не то какие-то воинственные турки. Можно представить, какой страх охватывал встречных. Впрочем, страх ли? Наши путешественники действительно находились в центре внимания, на них пялили глаза, но испуга в них не было видно. Скорее наоборот — на двух вооруженных до зубов охотников глазели с удивлением и любопытством. И ему, признавался Доде, стало стыдно: а что, если здесь нет никаких львов?
Вскоре Доде окончательно понял, в каком нелепом и смешном положении они оказались. Львов здесь действительно не было и в помине, попадались лишь газели да страусы. Что касается его кузена, то он был непоколебим в своей вере и пребывал в каком-то героическом сне: грезил львами, пантерами, верблюдами — одним словом, всем, о чем читал в книгах и что попадало в сферу его южного воображения.
Сомнения, перешедшие почти в уверенность в том, что напрасно ждать встречи с грозным хищником, не мешали, однако, Доде надеяться на это. С наступлением ночи не раз он трепетал, стоя на коленях под олеандровым кустом, и вглядывался, с очками на носу, в окружающий мрак. «В воздухе высоко взвивались ястребы, шакалы бродили вокруг меня и я чувствовал, что ствол моего ружья дрожит, ударяясь о рукоятку охотничьего ножа, воткнутого в землю», — вспоминал писатель в «Истории моих книг». Доде наделил своего героя этим страхом, этой дрожью перед встречей с царем зверей.
…Засаду на льва, рычание которого он явственно расслышал в ночной тьме, Тартарен устроил по всем правилам в полном соответствии с хорошо известными ему руководствами по охоте — у самого водопоя хищников. У бедняги зуб на зуб не попадал! Нарезной ствол карабина выбивал о рукоять охотничьего ножа, воткнутого в землю, дробь кастаньет… Ничего не поделаешь! Иной раз трудно бывает взять себя в руки, да и потом, если бы герои никогда не испытывали страха, в чем же тогда была бы их заслуга?..
Доде искренне радовался и жаркому солнцу, и ласковому морю, и иссиня-белым алжирским домикам, так похожим на уютные виллы Нима и Тараскона, и главное — путешествию по незнакомой стране. Правда, это был совсем не тот Алжир, каким рисовал его себе кузен Рейно — страна чудес, куда он, словно Синдбад Мореход, заброшен счастливой судьбой. Теперь здесь к «ароматам древнего Востока», благо