– Почему он ничего мне не сказал? – пробормотала я.
Стокер пожал плечами.
– Может быть, ему казалось, что это слишком личное признание для такого многолюдного места, как вокзал.
– Может быть.
Я стала читать дальше, все больше узнавая о своей матери. Она прославилась как талантливая исполнительница трагических ролей, получила всеобщее признание после ролей Джульетты и Офелии. Но наибольшую известность приобрела ее Федра в английской постановке «Федры» Расина. В статье была ее фотография в белоснежном одеянии: она рассматривает бутылочку с ядом, решая свою судьбу. Я подняла глаза.
– Думаю, ты заметил, что все ее лучшие роли – с самоубийствами?
– Это ничего не доказывает, – в его голосе слышалось недоверие.
– Наверное, нет, – признала я и стала копаться в других бумагах: там были некрологи, заметки о ее спектаклях и две фотографии.
– Господи, – выдохнула я, – Стокер, смотри.
Я передала ему фотографию Лили Эшборн с младенцем на руках. Он прочитал:
– «Я с малышкой. Декабрь 1862 г.». Тебе здесь шесть месяцев.
Я была пухлым младенцем; для фотографии меня ровно усадили маме на колени. Наверное, я двигалась, потому что мое лицо немного смазалось с краю. Но лицо Лили было идеально неподвижно, момент, остановленный навеки; так бабочку-птицекрылку во всей красе пришпиливают к куску картона. С тех пор прошло почти двадцать пять лет, но красота Лили Эшборн останется нетронутой до тех пор, пока не разрушится эта фотография. Я присмотрелась внимательнее и увидела, что сжимаю в пухлой ручке маленького бархатного мышонка. Честер.
Не говоря ни слова, Стокер протянул мне один из своих красных носовых платков, чтобы я могла вытереть слезы. Я посмотрела на вторую фотографию. На ней снова оказалась я, и она была сделана тогда же: на мне то же белое платьице с вышивкой – но Лили на ней не было. На сей раз меня держали две дамы с застывшими в напряжении лицами. Лили, конечно, умела естественно держать себя перед камерой, и так же легко она, наверное, чувствовала бы себя, позируя портретисту. Но эти две женщины не привыкли к тому, чтобы их фотографировали. Острые подбородки, сжатые губы, на лице беспокойство. Но я все равно их узнала.
– Это же тетя Нелл и тетя Люси! – воскликнула я. – Сестры Харботтл. Я всегда думала, что они забрали меня из сиротского приюта, но, очевидно, они были знакомы с моей матерью.
Я перевернула снимок. Тем же витиеватым почерком, теми же сиреневыми чернилами на нем было написано: «Малышка с Элли и Нэн».
– Не понимаю, кто такие Элли и Нэн?
Мы вместе стали копаться в документах, и наконец Стокер торжествующе вытащил какой-то листок.
– Вот оно. В этой статье о ее американском турне говорится, что мисс Эшборн будет путешествовать со своей костюмершей Нэн Вильямс и горничной Элли Вильямс, сестрами.
Я откинулась на подушки, напряженно пытаясь в этом разобраться.
– Глупости какие-то! Зачем Нэн и Элли Вильямс вздумалось менять себе имена на Люси и Нелл Харботтл, а мне давать имя Вероника Спидвелл? Ты заметил: ни одного указания на то, как звала меня моя мать, только «малышка». Что все это значит?
Он продолжал перелистывать бумаги, но больше ничего обнаружить не смог.
Наконец мы сдались, собрали документы в строго хронологическом порядке и снова перевязали лентой. Я разлила нам еще агуардиенте, мы молча пили, и нам было так спокойно вместе, как может быть братьям по оружию, а мысли наши все крутились вокруг этих бумаг.
– Возможно, – сказал Стокер, вытягивая вперед обутые в сапоги ноги, – твой отец очень многим рисковал из-за твоего рождения.
– Что это значит?
– Помнишь письмо твоей матери Максу? Она утверждает, что ей не нужны деньги твоего отца. Значит, они у него имелись в наличии. И он отказывался ради семьи признать твое рождение. Какими бы ни были его отношения с твоей матерью, они уже закончились, когда тебе было несколько месяцев, вероятно, из-за помолвки с другой женщиной.
– А Лили была безутешна, – продолжила я его мысль. – Хоть и косвенно, но все же в этом письме она даже угрожала ему самоубийством. А может быть, в общении с моим отцом она выражалась прямее? А ему нужно было думать о семье, деньгах, репутации. Должно быть, он как минимум происходил из семьи зажиточных купцов.
Стокер покачал головой.
– Я бы добавил к деньгам благородное происхождение: не меньше чем мелкопоместный дворянин.
– Ты правда так думаешь?
Его красивые губы тронула презрительная усмешка.
– Если я что и могу унюхать, так это вонь мне подобных, когда они пытаются прикрыть свое лицемерие. К тому же она была известной красавицей, успешной актрисой, такая женщина не стала бы обращать внимание на бедняка без имени. Нет, чтобы ее заинтересовать, нужен был мужчина с громким именем, со связями…
– В твоих устах она выглядит чересчур корыстной, – воспротивилась я.
– На этом строятся многие романы, – просто ответил он. – Это обмен благами. Он принес в этот союз деньги, она – конечно, красоту.
– Не думаю. Она упоминала в письме к барону, что они любили друг друга.
– Возможно. Но вначале, чтобы она заметила его среди всех остальных толпящихся перед сценой и за кулисами Джонни, он должен был обладать чем-то особенным. Он был или очень-очень богат, или очень красив.
– И очень-очень жесток, – добавила я. – Только вообрази: соблазнить Лили Эшборн, первую красавицу того времени, а затем так хладнокровно бросить ее, когда у нее родился ребенок. Конечно, она чувствовала себя опустошенной.
В голосе Стокера послышалось напряжение.
– Знаешь, может быть, и он тоже. Если она была права, то и он любил ее, по крайней мере, какое-то время. Вероятно, семья заставила его жениться на другой женщине.
– И тогда он порвал с Лили и отказался от собственного ребенка без единого слова? Не очень это похоже на любящего человека.
– Иногда чем сильнее у мужчины чувства, тем меньше он способен им следовать, – хрипло сказал он, – или о них говорить.
Я допила свою порцию агуардиенте.
– Я не стану будить твоих демонов, Стокер.
Он пожал плечами и подлил себе из фляжки.
– Это мои самые близкие товарищи вот уже пять лет. Мы старые друзья с моими демонами.
Я посмотрела на связку документов, все еще лежащую у меня на коленях.
– Кажется, у меня теперь появились свои демоны.
– Правда?
Я кивнула.
– Да, потому что все в этой связке указывает на то, что, вполне возможно, мой отец убил мою мать.
– Вероника…
– Нет, пожалуйста, выслушай меня. Он хотел уйти от нее и от меня. Но она не готова была молчать и написала письмо Максу, может быть, не одно. Наверное, даже угрожала. Она была широко известна. Газеты раструбили бы эту историю до небес, если бы им только позволили сунуть туда нос. Мы знаем, что ему нужно было оберегать жену, защищать свое имя. Также нам известно, что моя мать умерла так внезапно, ей было немногим за двадцать, что это не могло быть самоубийство, потому что ее похоронили на христианском кладбище. Скажешь, это совершенно невозможный вариант, что ее убил мой отец?
Стокер внимательно посмотрел на меня.
– Это возможно, – сказал он наконец.
– А ты можешь хотя бы притвориться, что не согласен со мной? Мне сейчас очень нужен адвокат дьявола.
Он потянулся ко мне, будто желая взять меня за руку, но передумал.
– Ты меня много чем поражала, но никогда – как человек, который отступает перед лицом сложностей. Только не говори, что я ошибался.
– Конечно, нет, – ответила я, расправляя плечи.
– Ужасно предполагать, что твой отец мог быть способен на такое. Но есть еще кое-что, что заставляет нас думать о нем нехорошо: если твои тетки сменили имя и уехали из Ирландии, значит, они его очень боялись.
– И это многое проясняет, – подумав, согласилась я. – Мы так часто переезжали, когда я была ребенком, и я никогда не могла найти этому разумного объяснения. Например, я могла уйти в поле в погоне за своими бабочками, а когда возвращалась, вещи были уже наполовину собраны, и мы срочно отправлялись в путь.
– Наверное, тебе сложно было завести друзей.
– Как было бы хорошо, если бы мы с тобой встретились еще детьми, – вдруг сказала я.
– Ну уж нет. Ты бы затащила меня в ближайшие кусты и совратила еще до того, как у меня начала расти борода.
Я улыбнулась ему, и он почти улыбнулся мне в ответ.
– Думаю, теперь мне нужно поспать, – сказала я ему.
Он поднялся и потянул меня за ноги так, чтобы я удобнее устроилась на диване. Он подоткнул вокруг меня одеяло и наклонился, чтобы посильнее разжечь огонь. Закончив с этим, он взял другое одеяло и соорудил из него себе лежбище на ковре; фляжку с агуардиенте он тоже забрал себе.
– Но ведь есть походная кровать Веллингтона, – напомнила я ему.
– Хочу быть поближе к огню.
– Ради соблюдения приличий ты должен спать, по крайней мере, на другом этаже Бельведера, – усмехнулась я.
– А мне наплевать. Я буду рядом с тобой, во всяком случае, до тех пор, пока не закончится вся эта заварушка.
– Леди Корделия подумает…
– К черту то, что подумает леди К.
Он тяжело опустился на одеяло, снял сапоги, подушки не взял, а просто закинул руки за голову и закрыл глаза, предварительно приложившись к фляжке.
– Мне нравится Корделия, но будь я проклят, если стану хоть что-то делать только для того, чтобы она не подумала чего-нибудь плохого.
Я улыбнулась в темноту. Последовало недолгое молчание.
– Вероника!
– Да, Стокер?
– Я знаю, ты прочна как каучук, но все, что ты узнала сегодня, может обрушиться на тебя своей тяжестью как кирпичная стена. Поверь мне.
Я подумала о тех секретах, что он в себе носил, обо всей терзавшей его боли, о которой он даже не мог заставить себя рассказать.
– И что же мне делать, когда это случится?
– Не держи это в себе. Кто-то напомнил мне историю о спартанском мальчике и лисенке, тот, кто сам должен прислушаться к этому совету.