Первая комната явно была студией-мастерской Артемизии: холсты в разной стадии завершенности, книги по искусству, наброски, кисти и какие-то непонятные инструменты. Огромные, обращенные на север окна (сейчас закрытые ставнями), должно быть, прекрасно наполняли помещение светом, но даже при неровном свете свечей (сэр Фредерик не стал утруждать себя тем, чтобы провести газ на верхние этажи) сразу становилось понятно, почему так много людей восхищалось ее полотнами. Она отдавала предпочтение крупным работам, фигуры на картинах были больше человеческого роста, а цвета – потрясающе яркими. Стокер подошел к одному из холстов, эскизу: Далила держит в руках остриженные локоны Самсона, а я прошла через полуприкрытую дверь в соседнюю комнату.
Это, очевидно, были жилые помещения: там были стол со стульями и кресло, придвинутое поближе к камину. Потрепанный, но яркий ковер оживлял простой дощатый пол, а кресло было завалено множеством небольших подушек, сшитых из ярких шелковых лоскутков. Каминная полка вся была уставлена разнообразными предметами: фотографиями в рамках, фарфоровыми зверушками, шкатулками из папье-маше. Стены оклеены яркими обоями в розочкии сплошь увешаны всевозможными картинами – от набросков, наскоро пришпиленных к стене булавкой, до законченных работ, должным образом оформленных в рамы из позолоченного дерева. Даже старенький деревянный стол был покрыт вязаной скатертью с веселыми полосками красного, зеленого и фиолетового цветов. За ширмой я обнаружила столик для умывания и узкую кровать, застеленную бельем из ирландского льна.
Я подошла к умывальнику и изучила стоявшие там предметы. Они лежали в удивительном порядке. Зубная щетка и порошок в стаканчике, маленькое зеркальце, несколько банок с кремами и пудрой и бутылка из зеленого стекла с именем аптекаря на этикетке.
– Что это, черт возьми, такое? – спросила я себя, взяла бутылочку и поднесла ее к свету. Она была почти пустой, только на дне оставалось несколько капель зеленовато-молочной жидкости. Этикетка кое-где размокла и слезла с бутылки, так что я смогла прочитать лишь часть имени и дату. «Мод Эр…».
– Мод Эресби, – вспомнила я настоящее имя Артемизии. А дата? За два месяца до ее смерти.
– Стокер, – позвала я, – подойди и взгляни.
Он появился с альбомом для набросков в руках. Я протянула ему бутылочку.
– Что ты можешь об этом сказать? Этикетка отклеилась.
Он открыл пробку и принюхался, потом наклонил голову, обдумывая, что это за запах. Затем перевернул бутылочку, и ему на руку выкатилось несколько капель. Он осторожно лизнул их, подержал на языке, чтобы распробовать, а потом проглотил.
– Лист малины, – произнес он наконец. – И несколько других ингредиентов, которые мне сложно определить.
– Лист малины? Для чего?
– Он укрепляет матку. Его дают женщинам с угрозой выкидыша, чтобы сохранить плод, – объяснил он.
Я с удивлением заморгала.
– Она была не замужем и ждала ребенка от женатого любовника. Большинство женщин в таких обстоятельствах были бы рады выкидышу, а она пыталась его предотвратить?
Он пожал плечами.
– Может быть, она хотела ребенка. Многие женщины чувствуют потребность в материнстве, – заметил он, тактично опустив упоминание о том, что у меня подобной потребности не было. – Или, может быть, она его не хотела, но не могла позволить ему умереть, если у нее была возможность этому помешать.
Вдруг он нахмурился.
– Но если у нее был риск выкидыша, почему же ее обнаружили в постели Майлза Рамсфорта в ночь, когда она умерла?
Я вновь заморгала.
– Неужели невозможно предаваться удовольствиям в постели во время беременности? И что же, все беременные женщины обходятся без этого? Девять месяцев без сексуальных отношений? Просто ужасно.
Стокер слегка покраснел.
– Если беременность проходит хорошо и плод надежно закрепился, считается, что подобные занятия безопасны. Но при малейшей угрозе для ребенка или матери это строжайше запрещается.
– Зачем же тогда рисковать потерять его таким образом и одновременно принимать лекарства, чтобы этого избежать? – закончила я.
– Прекрасный вопрос.
Я кивнула в сторону альбома у него в руках.
– Что у тебя там?
– Кое-какие объяснения, – ответил он и открыл альбом на одной из последних страниц. – Узнаешь этого человека?
Работа была без подписи, но очевидно авторства Артемизии. Даже и в маленькой картине узнавались те же смелые линии и изящная композиция, что и на больших холстах. Это был набросок: обнаженная мужская фигура, изящная и гибкая, растянулась на диванчике, ноги призывно раскинуты, на голове рожки сатира. А лицо Джулиана Гилкриста.
– Этот диван стоит в соседней комнате, – с воодушевлением заметил Стокер. – Наверное, она там и делала этот набросок.
– И, должно быть, очень хорошо была с ним знакома, – добавила я, заметив, с какой точностью было передано возбуждение его мужского органа. Я наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть рисунок. – И ее нельзя за это осудить, скажем прямо.
Стокер выдернул у меня альбом и решительно его захлопнул.
– Ты ведешь себя неприлично, – строго сказал он, холодно и повелительно, будто римский император.
Я прищурилась.
– Хоть ты и джентльмен высокого происхождения, но иногда так строго следишь за моралью, как сын простого купца, – сказала я ему.
– А уж это вообще низости, – в его голосе явно послышалась ярость. Иногда он очень сурово высказывался о своем сословии, его даже можно было счесть за радикала, но все-таки он был аристократом до мозга костей, а потому не выносил замечаний о том, что у него может быть что-то общее со средним классоми его показным морализаторством. Он не был снобом; с равной легкостью вращался и в высших кругах с их пышным упадком, и в низших с их вульгарным добродушием, не делая различия между герцогом и трубочистом, но чего он совершенно не выносил, так это назидательности торгового сословия.
– Ну хорошо, прошу прощения, но ты же нашел нам интересную улику, – задумчиво сказала я. – Очевидно, Артемизия была в очень близких отношениях с Джулианом Гилкристом. Может быть, в этом причина его дурного расположения к ней?
– Да, это подходит, – согласился он. – Особенно если она бросила его ради Майлза Рамсфорта.
– Что дает Гилкристу прекрасный мотив для убийства, особенно если Рамсфорта за это повесят.
Стокер в задумчивости почесал подбородок.
– По росту он похож на того злоумышленника, что подбросил нам вчера вечером записку с угрозами. Знал ли он, что мы собираемся заняться расследованием?
Я кивнула.
– Помнишь, что Оттилия Рамсфорт сказала нам о вчерашнем ужине? Очевидно, ее высочество не сочла нужным держать этот вопрос в тайне.
Я оглядела комнату. Здесь было тихо, как будто веселье в зале происходило где-то очень далеко. Тут же были только пыль, спокойствие и ощущение того, что время остановилось. Некоторым образом так и было. Сэр Фредерик запер дверь в эти комнаты после смерти Артемизии. Она больше никогда не переступит этот порог, не ляжет отдохнуть на этом стеганом одеяле, не заварит себе чая в этом чайнике с треснутой ручкой. Я затылком ощутила дыхание ледяного воздуха, легкое, но явственное, как будто кто-то коснулся меня пальцами. Я изо всех сил постаралась не вздрогнуть, но Стокер, кажется, что-то заметил.
– Что с тобой? – мягко спросил он.
– Ты веришь в привидения?
Его лицо сделалось вдруг очень суровым.
– С такой жизнью, какая была у меня, я не могу себе этого позволить.
Глава 10
На выходе из Хэвлок-хауса стояла Черри; в руках она держала корзину, накрытую простой черной материей. Увидев нас, она приподняла ткань; под ней оказалась гора поминального печенья, завернутого в бумагу по две штуки, с черной сургучной печатью сверху. К каждому свертку прилагалась изящно написанная эпитафия на смерть Артемизии: даты ее рождения и смерти и небольшое стихотворение.
– Каждый должен взять себе это печенье, – объяснила нам девушка, – в память о мисс Артемизии.
Мы послушно взяли себе пакетики.
– Пожалуйста, передайте завтра нашу благодарность сэру Фредерику, – сказала я ей.
– Да, мисс. Он уже уложен в кровать, ему давно пора отдыхать. Такие мероприятия слишком его утомляют, – сказала она, решительно вздернув подбородок.
– Вы очень преданы своему хозяину, – заметила я.
– Он добр ко мне, – просто сказала она. – И мне не хочется видеть его расстроенным.
– Как ему повезло: иметь такую защитницу, – сказала я ей.
Она вздрогнула и густо покраснела.
– Ну что вы! Я бы никогда не осмелилась…
Я тронула ее за рукав.
– Ему очень повезло, – повторила я. Краска гнева сменилась на ее щеках застенчивым румянцем.
– Спасибо, мисс.
Стокер обхватил меня за талию, направляя к выходу.
– Что это все значит? – спросил он.
– Чувствую, Черри нам может пригодиться в этом деле. Одному из нас нужно налаживать с ней отношения, а я подозреваю, ты очень скромен для того, чтобы соблазнить ее.
Он слегка побледнел.
– Однажды этот язык кого-то зарежет, Вероника.
– Искренне на это надеюсь.
На следующее утро я пришла в Бельведер рано, бодрая как никогда. Стокер остался дремать в моей кровати после еще одной целомудренной и бессмысленной ночи. Больше никаких угроз не поступало, но мы все равно засиделись вместе допоздна за стаканчиком спиртного (новая партия агуардиенте пришла от моего друга из Южной Америки) и сигаретами. Я наконец убедила Стокера бросить свои ужасные сигареты и перейти на более приятный аромат моих изящных сигарилл. Он съел свою порцию поминального печенья, радостно хрустя анисовыми вафлями, пока мы обсуждали подозреваемых и спорили по поводу возможных теорий, но в конце концов пришли лишь к тому, что у нас недостаточно информации, чтобы делать серьезные выводы. Хоть мы и составили некоторые впечатления о разных участниках этой драмы, было еще рано для весомых теорий, и эта неопределенность вызывала во мне чувство раздражения и недовольства.