Лена помолчала. Что-то в этом роде она и подозревала, когда узнала о сожженных дневниках Жанны. Максим, разумеется, не удержался и прочел их, перед тем как выполнить ее последнюю просьбу, и то, что он узнал, его поразило и испугало.
А феноменальная память сослужила дурную службу, и теперь он никак не может избавиться от этих знаний.
– Как вы думаете, Алла Вадимовна, как скоро Максим сможет дать показания?
– Думаю, он может это сделать в любой момент. Вопрос в том, что потом случится с ним самим, справится ли он с этим. Мне кажется, нужно дать ему время.
– У меня нет этого времени, Алла Вадимовна. Дело нужно закрывать: кому-то нужно предъявить обвинение и арестовать виновного. Я не смогу сделать этого, если Максим мне не поможет.
– А я не могу рисковать состоянием здоровья своего пациента. Надеюсь, это вам понятно?
– Вполне. Давайте подумаем вместе, как нам соблюсти наши общие интересы и не навредить Максиму.
– Мне кажется, на данном этапе это невозможно. Извините, мне пора. – Психолог ушла, даже не дождавшись Лениного «до свидания».
Спускаясь на первый этаж, Лена размышляла. Придется выдумать что-то, что заставит эту даму помочь. Коротченко сейчас – ее единственный свидетель, единственный источник информации. Без него ей это дело не закончить.
Иветта Генриховна ждала ее в холле, нервно прохаживаясь вдоль большого окна и то и дело поглядывая на турникет, через который должна была выйти Лена. Стоило ей спуститься на три ступени и оказаться на мраморном полу холла, как Иветта кинулась к ней и схватила за руки:
– Вы должны меня выслушать, должны помочь мне вернуть сына!.. Я не могу так больше жить, не могу видеть его страданий. Я хочу наладить наши отношения, хочу, чтобы мы были мать и сын, а не соседи по квартире, понимаете?
– Чем я-то могу вам помочь, Иветта Генриховна? – Лена слегка растерялась от такого напора. – Я ведь не психолог.
– Поговорите с Максимом! Он очень страдает, его изнутри разъедает что-то, я же вижу. Он спрашивал о вас, ведь не зря же он спрашивал! Он хочет что-то сказать, понимаете? Почему у его палаты постоянно сидит полицейский? Максим что-то сделал, да?
– Нет, что вы. За Максимом немного присматривают, так всем спокойнее. А разговаривать с ним мне запретили врачи.
Коротченко еще сильнее сжала ее руки.
– Елена Денисовна! Спасите моего сына, умоляю вас! Если хотите, я поговорю с врачом и постараюсь объяснить, что Максим должен поговорить с вами, должен облегчить совесть! Я не могу его потерять!
Лена чувствовала, как ее всю трясет, точно в ознобе, как она переживает и мечется, не зная, как помочь сыну, которого еще пару недель назад называла чужим человеком.
– Иветта Генриховна, успокойтесь, пожалуйста. Давайте присядем, вам нехорошо, я же вижу.
– Да-да, – пробормотала Коротченко, послушно уселась в кресло и вцепилась руками в большую темно-синюю сумку. – Простите, я очень волнуюсь. Он ведь один у меня… Мне так стыдно за то, что я наговорила вам тогда, в квартире. На самом деле у нас с ним никого больше нет, только он и я друг у друга. И я обязана ему помочь, я обязана все сделать, раз это не пришло мне в голову раньше! Но ведь не поздно все исправить, да? – Она с надеждой посмотрела на Лену, и та кивнула. – Я буду очень стараться!..
– Иветта Генриховна, вам прежде всего нужно сейчас взять себя в руки. В таком состоянии вы ничем не поможете Максиму, – внушительно произнесла Лена, и Коротченко мелко-мелко закивала, соглашаясь.
– Я вас задерживаю, наверное. Вы идите, у вас ведь работа…
– А вы? Хотите, я вас подвезу?
– Нет-нет, я пойду в отделение, буду рядом с сыном. Можно, я позвоню вам, если врач разрешит беседу с Максимом?
– Конечно. И, пожалуйста, старайтесь сохранять спокойствие, для Максима сейчас это будет лучшей помощью.
Лена вышла из больницы с каким-то странным чувством. Метаморфоза, произошедшая с матерью Максима, поразила ее. Она изменилась даже внешне – за какую-то неделю подрастеряла весь свой лоск, всю надменность. То обстоятельство, что ее сын едва не отправился на тот свет, видимо, поразило ее настолько, что мать по-настоящему испугалась.
Но больше всего Лену заинтересовало, что Максим хотел встречи именно с ней, со следователем Крошиной. Наверное, действительно пытался снять груз с души и чувствовал себя виноватым, что сразу не рассказал о дневниках. Увы, сейчас от Лены почти ничего не зависело. Согласие на разговор со свидетелем должен дать врач, сейчас он важнее любого следователя. Лене не хотелось бы чувствовать себя виноватой, если с Максимом случится еще что-нибудь.
С этими мыслями она вернулась в прокуратуру. Сидела в кабинете, ни на чем толком не пытаясь сосредоточиться, и все старалась представить, что именно мог найти в дневниках Жанны Максим, раз это испугало его настолько, что с этой тайной он не захотел жить.
– Что, что же там могло быть написано? – бормотала Лена, рисуя на листе квадратики и превращая их в линейку одинаковых домиков. – Что Жанна на самом деле мужчина? Что она хладнокровно убила несколько человек? Я просто не понимаю, что еще может так испугать молодого мужчину.
– Можно к тебе, Леночка? – Дверь приоткрылась, на пороге показался Шмелев.
Лена от неожиданности вздрогнула и почему-то сунула в стол папку, лежавшую перед ней. Николай Семенович понимающе улыбнулся:
– Переняла у меня привычку прятать бумаги, как только кто-то входит?
– Будете смеяться, но это у меня скорее из фильма «Место встречи изменить нельзя». Помните, там Жеглов Шарапова проучил, дело со стола забрал, а потом сказал, мол, ты у меня хоть раз открытое дело на столе видел? Мне это почему-то так в память врезалось, что я, кажется, с первого дня дела в стол прячу.
Шмелев захохотал в голос.
– А я-то, старый дурак, возгордился! А она, оказывается, Глеба Жеглова копирует! Ладно, Лена, тут такое дело: отец звонил, искал тебя.
– Вам звонил? – удивилась Лена. – А мне почему не набрал? Я мобильный не отключала.
– Чего не знаю, того не знаю. Просил передать, что ждет тебя дома.
– Спасибо. Только странно это.
– Его что, выписали уже?
– Да, сегодня. Ничего не понимаю…
Шмелев поднялся и посмотрел на часы:
– Информацию передал, пойду питаться, время подходит. Как там у тебя с Коротченко продвигается?
– Пока никак. Врач сказал, что трогать его нельзя, мол, психоз и все такое, может быть повторная попытка суицида, – махнула Лена рукой. – Но мать его прямо настаивает на моем с ним разговоре, даже странно. Вцепилась в меня и все твердит, что Максим сам этого хочет. Теперь даже не знаю, что делать. С одной стороны, информация, я прямо чувствую, именно та, которую я никак не могу найти сама. А с другой – запрет врача, понимаете? Я в тупике.
– Выжди пару дней, а потом сходи к прокурору и попроси, чтобы по своим каналам надавил на эскулапов. Другого выхода не вижу. Не думаю, что состояние Коротченко настолько критическое, что разговор с тобой, которого он сам хочет, может ему повредить. Возможно, все будет наоборот. А чтобы совесть успокоить, договорись о предварительном освидетельствовании независимым психиатром, – подсказал Шмелев уже с порога.
– Спасибо, Николай Семенович! – от души поблагодарила Лена.
Она припарковала машину в родительском дворе на своем прежнем месте, посмотрела на горящий в родных окнах свет. Никак не могла себя заставить выйти и подняться к двери, за которой прожила всю жизнь. Ей почему-то казалось, что эта встреча не принесет ничего хорошего ни ей, ни отцу.
О чем он хочет говорить? Сделает попытку объяснить, оправдаться за то, что написано в статье Деева? Расскажет наконец, что его связывало со Стрелковым и Ханом? Лена уже не была уверена, что хочет знать об этом.
Кроме того, беспокоило состояние отца. Все же он еще не совсем здоров, лучше бы ему не волноваться и вообще не испытывать чересчур сильных эмоций. Но при таком разговоре разве это возможно?
Зачем она приехала? Нужно было позвонить и отказаться. Она снова завела двигатель, собираясь все-таки уехать, но тут, как назло, в окне кухни показался отец и, конечно, увидел ее машину. Переиграть теперь уже ничего нельзя, придется подниматься.
Дверь она открыла своим ключом. Отец ждал ее в прихожей.
– Папа, зачем ты столько ходишь, тебе же нельзя, наверное?
Лицо отца было необычно бледным.
– Мне теперь почти ничего нельзя, так что, жить перестать? Проходи. Чай будешь?
– Ты, пожалуйста, хотя бы сядь, я сама налью. Вряд ли мама успела переставить посуду за то время, что я здесь не живу. Кстати, где она?
– На юбилее какой-то подруги за городом, ночевать там останется.
Они прошли в кухню. Отец тяжело опустился на табурет в углу, вытянул из кармана спортивных брюк платок, вытер лоб и шею.
– Папа, тебе лучше все же лечь. Я сделаю чай и принесу в комнату, хочешь?
– Нет, Лена, я не могу говорить лежа, а сказать обязан.
Она повернулась от посудного шкафа, откуда доставала чашки и блюдца, и попросила:
– Давай хотя бы не сегодня?
– Нет. Сегодня. У меня мало времени.
– Папа!
– Елена, все. Не будем дискутировать, разливай чай.
Она решила не возражать.
Свежезаваренный чай дымился в чашках, в вазочке благоухало персиковое варенье с миндалем. Лена села напротив отца и внимательно посмотрела ему в лицо. Оно было по-прежнему бледным, осунувшимся, даже нос, казалось, заострился. Лена постаралась прогнать мелькнувшую было мысль о том, что отцу намного хуже, чем он пытается показать. Думать об этом было невыносимо.
– Значит, так, дочь, – начал он, обняв рукой чашку. – Молчать я дальше не могу, груз на душе держать – тоже. Сейчас не перебивай меня, вопросы задашь потом.
Этот хлипкий юноша из газеты совершенно прав. Клинч, он же Кутьков Иван Борисович, был моим клиентом, как и многие его люди. Это получилось случайно, приятель попросил помочь, порекомендовал меня Кутькову. Заплатили мне столько, что обычная адвокатская ставка того времени показалась на фоне этого гонорара мелочью для телефонного автомата. Кутьков стал ко мне обращаться, когда нужна была помощь кому-то из его людей. Платил хорошо – не было смысла отказываться. Я тебе одно могу сказать: закон я не нарушал, делал все, что предписывает кодекс адвоката, и мне не стыдно. Но я хочу, чтобы ты тоже это поняла.