Прошло несколько лет, дело стало забываться, и забылось бы навеки, не случись оказии. В первые дни весны, когда только-только стаяли снега, обратившись в прозрачные лужицы, радующие мелюзгу, возник на пороге Веркиного домишки седой цыган. Пробыл он недолго, не поговорив наедине с хозяйкой и четверти часа. Вышел не один, крепко держал за руку мальчонку с такими же цыганскими глазами.
Верка было вышла провожать, но подломились ноги, села она на крылечке у порога, да так и не встала. Сухими были её глаза, покусаны губы, чтобы не разрыдаться, лицо почернело.
А цыган с цыганёнком не обернулись…
Мисюсь и следователь Миронов
Всяк, мняйся стоя, да блюдётся, да ся не падёт![9]
Прощай, Мисюсь!
К вечеру гости начали разъезжаться.
Помреж Марк Васильевич Сребровский, благообразный молодящийся брюнет с почти незаметной плешинкой, в сиреневом спортивном костюме, стоя, с милой улыбкой пожимал руку каждому. Рядом с ним, слегка прижавшись к плечу, раскланивалась изящная Липочка, любезно напоминая:
– Завтра в семнадцать непременно ждём, не забудьте детишек и супругу.
Отъезжающие, сплошь мужчины, переполненные чувствами и спиртным, согласно кивали и старались поцеловать её в щёчку. Прима, душа компании, особенно не увёртывалась. Не повезло только егерю Фомину и то по собственной оплошности: он споткнулся, захмелев сильнее остальных, и припоздал, к актрисе уже обстоятельно подступился председатель колхоза Платон Михайлович Сердюков. Мешать ему или подвернуться под руку было небезопасно.
Чуть поодаль, у самого берега Волги среди живописной растительности и разбитых туристических палаток отмахивалась платочками от надоевших комаров остальная женская часть Таганрогского драматического театра с почти беспристрастными лицами: коренастая Екатерина Модестовна, Вера Павловна с неизменным зонтиком и Броня Фиолетова, хохотушка и неуёмная фантазёрка.
– Нет, что ни говорите, дорогая Екатерина Модестовна, а юбочка на нашей Мисюсь сидит не по фигуре, – морщилась Вера Павловна, – и легкомысленна к её лицу. Я бы отметила: фривольная.
– А я что твержу? – поддакивала слева Броня. – Вы всегда защищаете Липку. Юбка просто вызывающая. Она кричит в спектакле. И цветом, и размерами. Но гляньте на кофточку! В ней на сцене! Уж лучше совсем неглиже.
– Я допускаю, это смело, – не уступала коренастая дама, поправляя заколку в густой копне волос. – Но не забывайте Антона Палыча. Оставьте пристрастия. Он неслучайно одел героиню в белый цвет. Подчеркнуть чистоту и романтичность. И потом, Липу это молодит.
– Вот именно! – всплеснула руками Броня. – Играть в сорок с лишним семнадцатилетнюю! Пусть Маркуша наденет своей фрюне шорты. Будет современная и сексуальная Мисюсь. В ногу со временем.
– Уймитесь, Бронислава, – хлопнула Фиолетову по ручке Екатерина Модестовна. – Вы переходите границы.
– Да уж какие тут границы? – хмыкнула та. – Гляньте, куда они отправились. Чехова штудировать.
Действительно, распрощавшись с последними гостями, которые, усевшись в поджидающие их автомашины, запылив, скоро скрылись за бугром, Сребровский и взявшая его под ручку Олимпиада Вельзевулова, не торопясь, направились вдоль берега в ближайшую рощицу, о чем-то увлечённо беседуя.
За опустевшим столом остались муж Липочки, многогрузный бородатый трагик Иван Иванович Вельзевулов и дремавший у него на коленях комик Лисичкин. К слову сказать, Иван Иванович тоже подрёмывал, подперев могучую волосатую голову кулаком. Трапеза изрядно утомила обоих и, похоже, сморила.
– Иван Иванович! Иван Иванович! – попыталась растолкать Вельзевулова Броня. – Не составите Липе компанию?
– Ах, оставьте его, душа моя, – одёрнула Фиолетову Екатерина Модестовна. – Им не до нас. Пусть спят.
– Ну, как же? – заупрямилась та. – А стол?
– Приберём. Они не мешают.
– Нет. Я всё же растолкаю этого Аркашку, пусть помогает, – не унималась Броня, пытаясь вытащить из-за стола Лисичкина.
Тот упирался, мычал невразумительно и даже отпихивался короткими тонкими ножками. Однако от энергичных усилий Фиолетовой дрогнул и пришёл в себя. Пользы от него не было никакой, но, пробудившись сам, Лисичкин растолкал приятеля и, обнявшись, как родные братья, они, прихватив с собой бутылку вина со стола, отправились в ближайшую палатку, где им уже никто не мешал.
Солнце, погуляв положенное, начало садиться за горизонт, уступив место на небосводе едва различимому бледному пятнышку луны. А наутро, лишь первый лучик, продравшись сквозь щели парусиновой палатки, шаловливо коснулся круглого плечика Брони, она открыла глазки и затормошила Лисичкина, безмятежно похрапывавшего у неё в ногах.
– Бронислава Милентьевна, душечка, – взмолился комик, – сжальтесь надо мной в такую рань.
– Проснитесь, толстячок! – замурлыкала ему она. – Я бегу купаться. Решайте. Или со мной, или к себе. Пока не проснулись остальные. Здесь вам оставаться нельзя.
– В такую рань в речку? Бр-р! Все дрыхнут после вчерашнего банкета, – слабо противился Лисичкин.
– Отнюдь. Я не ошибусь, если наша мегера уже на посту. Мимо неё мышь не проскочит.
– Екатерина Модестовна?
– Она самая, дружок. Как часовой на посту. За всеми успевает следить. С первых дней нашего приезда сюда из Таганрога. Глаз не спускает. Не иначе по заданию самого Сребровского. Вчерась только рано угомонилась. Видно, кончился запас сил.
– Ах, милая Броня, вы к ней несправедливы. Это очень крепкая старушка. Она нас переживёт и сыграет Офелию.
– У Маркуши кто кого захочет, того и сыграет. Только ущипнуть его за щёчку.
– Не скажите, мой свет, не скажите…
– Да бросьте! Все вы одинаковы. Давеча не обратили внимания, как водила его за нос Липочка. Как кота на поводке. Даже приезжих гостей не стеснялась. А с ними как целовалась!
– Как же, как же! Я ногу отдавил Ванюше, его успокаивая. Тот всё порывался встать. Прибью, говорил, когда вернётся.
– Дождалися?
– Кого?
– Иван Иваныч! Липку!
– Мы решили, она у вас припозднилась. Вот я и отправился её искать…
– Так, значит, вчера вы за ней ко мне явились, проказник?
– И по зову стонущей души, – развёл руки Лисичкин.
– Ну, будет с вас, – нахмурилась Фиолетова. – Я жду. Идёте со мной?
– Простите, но я…
– Тогда – под очи Екатерины Модестовны. Держите ответ.
– Нет уж… Я лучше с вами.
И, выбравшись из палатки, пригибаясь, как тайные разведчики, милая парочка босиком затрусила к берегу по росистой прохладной траве. Только войдя в воду по пояс, ахая и охая, они почувствовали себя в безопасности и отдались раннему омовению.
– Однако, – поднял голову Лисичкин, настороженно вглядываясь вдаль. – Кто-то нас с тобой опередил, дорогая.
– Кто же? Где?
– А вон, гляди. За бакеном ноги виднеются.
– Не вижу.
– За бакеном кто-то прячется. Кажись, женщина. Вон и зелёный купальник.
– Вам, Аркаша, всё женщины мерещатся после вчерашнего банкета. Не уймётесь никак.
– Да нет же. Глядите. Она одна. Загорает на бакене.
– Я её понимаю. Утренний загар прелестней всего. Кожу не портит и ровно ложится. Но откуда там женщина? Кроме меня, из наших утром в воду никого не загнать.
– Не русалка же? Я сплаваю. Напугаю шалунью.
– Может, кто ночью из новых отдыхающих приехал? – задумалась Фиолетова. – А утром с дороги в воду. Плывите уже!
– Сейчас я её поприветствую. – Лисичкин лихо нырнул и лёгкими саженками поплыл к бакену, стараясь не шуметь, сдерживая даже дыхание; предчувствие встречи с прекрасной незнакомкой терзало его всегда свободное сердце.
Подплыв к бакену, он, прячась с тыльной стороны, отдышался, набрал полную грудь воздуха и, готовя восторженную шутку, поднырнул, а, выскочив из воды с другой стороны, не помня себя, заорал благим матом.
Его глазам предстала страшная картина. На бакене, неизвестным образом зацепившись, колыхалось лёгкой волной безжизненное женское тело в зелёном купальнике. Лисичкин закатил очи, судорожно глотнул воды вместо воздуха и камнем пошёл на дно.
Два попадания в одно место
Газета казалась старой, была надорвана в нескольких местах, изрядно помята, и дух от неё веял будущими неприятностями – острый и пронизывающий. Шаламов повертел её на вытянутых руках, опасаясь приближать, будто гадкую змею, выкатил недоумевающие глаза на Тимофеевну:
– Где статья-то? Ту газетку прислали?
– Да ту, ту, Владимир Михайлович. Николай Александрович за ней в райком сам бегал. Не мог ошибиться, – забеспокоилась завканцелярией, вглядываясь в печатные странички из-за спины прокурора района. – Инструктор Прошкин дал. Семён Ильич. Тысячу назиданий вставил, прежде чем дал. Самим надо выписывать, как это у вас денег не выделяют? То да сё.
– Правильно. Не выделяют. Савична только на «Правду» и «Соцзаконность» разрешает подписываться.
– Да разве в райкоме поймут? Внушение мне сделал.
– Вы его ко мне посылайте. Я объясню, – нахмурился Шаламов. – Учитель нашёлся! Таких Ушинских я топил ещё в детстве.
– Он вам привет передавал.
– Катился бы он со своим приветом, – вертел газету прокурор. – За такие приветы у нас на Болде… Шутник нашёлся.
– Да, может, хорошая статья-то, Владимир Михайлович? Чего раньше времени тревогу бить? Здоровья не наберёшься от каждой газетки переживать.
– Мне на неё начхать, – не успокаивался прокурор, – главное в статье. Чья статья-то?
– Да нашего… Этого? Как вы его кличете? Щелкопёра-то?
– Журкина?
– Его.
– Вот паразит! Как же он написал? Не посоветовался… Мог бы подойти, спросить. О чём статья-то?
– Да вот же она, – Анастасия Тимофеевна из-за спины прокурора тыкнула пальцем в самый низ страницы, где резало глаза пронзительное название.