Бородатый затоптался, закосолапил.
– Рассказывай, что за наказ?
– От Толяна.
– Видел бы он, как ты меня тискал, башку открутил. – Зинка гордиться не гордилась, но уже особо и не хмурилась. – Он у меня быстр на расправу.
– Толян, да, – опустил голову чужак и криво усмехнулся. – Крутой мужик. Но с такой бабой, как ты, иначе нельзя.
– Эк как? – всколыхнулась Зинка. – Часа не прошло, а уже наскрозь видит! Ты кто же будешь? Не ясновидящий? А то ходят тут всякие, про прошлое, будущее мозги вправляют, а как за двор, так что бы спереть.
– Поживёшь с моё, не то узнаешь.
– Да уж, вижу. Ушлый. Поломала тебя жизнь, поковеркала. А зачем башку высовывал на свет божий, раз он тебе не мил? Так и оставался бы в утробе матки. И тепло, и кормит на халяву.
– Не заводись. Не кенгуру перед тобой.
– Кто?
– Зверь такой диковинный есть. Детей своих в сумке на брюхе всю жизнь носит.
– Вам и книжки дают читать? Грамотёшке, значит, подучивают, чтобы на свободе от людей разумом не отставали.
– Там всему учат. Толян не рассказывал?
– Так не успел. Как пришёл, так по мордасам. Спрашиваю, чем провинилась? А он мне: знал бы, вовсе убил. Вот вы какие, мужики.
– Крутой он у тебя.
– Да уж, не говорун. А ты, гляжу, не в него.
– Это как получается. Бабам, понятно, на то язык и дан, а мужику…
Он недоговорил, Зинка его перебила:
– Сейчас заведёшь: чтобы вас оглаживать да облизывать. Уж очень вы это любите.
– Что верно, то верно.
– Ну, вот что! Ты мне лясы здесь не точи. – Зинка повела плечиком. – Вижу и так, – умелый мастырщик. Чего припёрся-то? Так ничего и не сказал про наказ Толькин. Может, врёшь всё? Нет никакого наказа. Я ведь с Толяном не живу давно. И он об этом знает. Написала ему. Письма два или три. Там всё и прописала. Спросила, куда он рулить будет? Только ответа не получила.
Чужак поморщился, но ни слова не проронил.
– Как второй раз он сел, решила я бросить его. Чего ждать? Кулаков снова?
– Небось нашла кого?
– А и нашла! – с вызовом вздёрнула голову Зинка. – Зарегистрировались мы по-человечески. Вечерок сыграли. А с Толяном мы кто? Так… Он свободой дышал, дружками да гармошкой. А я развелась без него, фамилию новую взяла. Кирпичникова теперь. И паспорт у меня другой.
– Вот, значится, как. А он знает?
– Кто?
– Толян-то?
– Знает не знает, теперь уже не важно, – Зинка чуть не топнула ногой от гнева. – Я ему писем накатала уйму. Даже сама в город собиралась ехать. Но не знала адреса спецкомендатуры. А на почте сказали: пошли с уведомлением главному начальнику милиции в город. Там разберутся и найдут способ, как известить. Начальник потом ответил, что письма мои все доставлены адресату. Значит, получил мою весть.
– Значит, получил, – повторил за ней бородач, но, помолчав, добавил: – А, может, и не получил…
– Как это?
– А вот так. – Чужак полез за обшлага рукава пиджака и вытащил оттуда тёмный маленький свёрточек. – На, держи!
Зинка вытаращила на бородача удивлённые глаза.
– Узнаёшь?
– Вот те на! – охнула она, присела даже, всплеснув полными голыми руками. – Его гомонок-то! Его. Толькин. Как есть.
– Деревня! Бумажник это. Открой, – поправил её незлобиво рыжий, вроде усмехнулся.
– Случилось что с ним? Убили? – закатила глаза Зинка.
– Почему же враз случилось?
Зинка держала кожаный бумажник на вытянутых руках, боясь, как жабу или змеюку какую.
– Фотка там. И деньги.
– Фотка?
– Просил передать. Чтобы, значит, не сомневалась.
Зинка осторожно подошла к столу, присела, положила бумажник перед собой, оглядела его со всех сторон, словно какую диковину, дрожащими пальцами раскрыла.
– Ба! Точно. Денег-то сколько! – Она, не доверяя глазам, обернулась на рыжего, уже подошедшего к ней и наблюдавшего из-за её спины. – Никогда денег не давал. Даже на хлеб… В магазин за водкой сам ходил. А тут, нате вам, расщедрился…
– Заработал, значит.
– Накрыло его там. Как есть накрыло… Ты вот о Боге заговорил. И на него, видать, снизошло. Побегу я, тётку Пелагею расспрошу. Пусть погадает.
– Не надо никуда бегать.
– Что так? Пелагея – божья старушка. В церковь ходит. Молитвы знает, заговоры. Она враз скажет, что такое с Толяном сподобилось.
– Сиди, говорю! – зло буркнул рыжий и так глянул на Зинку, что у неё ёкнуло внутри, и она, поначалу вскочив резво на ноги, снова опустилась на стул.
– Тётка Пелагея у меня за мать родную, – пролепетала она. – И Тольку мово знала, как облупленного. Что с того, что позову?
– Вот уйду я отсюда, тогда зови, кого хошь, – бородач сверкнул чёрными глазами.
– Боишься чего? – сжалась Зинка. – Не беглый, случаем?
– Говорю тебе, домой иду. Если бы Толян не попросил, и не видать тебе меня.
– А чего боишься?
– Ты что же мильтонов не знаешь? – ощерился бородач. – Им только на глаза попадись. Начнут шкуру драть. Не отбрешешься. А я и так в городе задержался. У дружков погостил, а как в кармане шиш на аркане поймал, так домой и заторопился. Вишь, в каком рванье домой приходится идти. Стыдно будет перед отцом да матерью.
– В карты продул всё?
– А-а-а! – зло махнул рукой бородач. – Город деньги любит. Но избавил себя от желаний.
– Значит, на баб извёл, – осуждая, покачала головой Зинка. – Городские бабы гладкие, да хваткие. Вот и Толька мой, когда первый раз освободился, так же гол как сокол притопал… А здесь деньги прислал. Удивил он меня.
– Ты посчитай.
– А чё их считать? Я откуда знаю, сколь их было? – Зинка хитро зыркнула глазами на рыжего, но деньги всё же вытащила, пересчитала бережно, аккуратно разглаживая мятые, откладывая в сторону надорванные и грязные.
– Фотка там ещё, – напомнил рыжий. – Вам, бабам, только бы деньги.
– А ты поживи на моё. Не так запоёшь, – Зинка опять завелась. – Хорошо, корова выручает, да куры. Туристы молоко берут, яйцами не брезгуют, опять же бракаши заезжие заскакивают за самогонкой.
Бумажник был уже пуст, но Зинка для пущей верности распотрошила его и потрясла над столом, изнутри что-то выпало.
– Ба! Вот те на! – вскрикнула она, схватив трясущимися руками бумажку и цепко вглядываясь в неё. – Откуда у него такая фотка? Я уж не помню.
На любительской потёртой, местами пожелтевшей фотографии Зинка была сфотографирована рядом с развесёлым матросом в тельняшке. Парень в заломленной на затылок бескозырке с надписью «Тихоокеанский флот» одной рукой обнимал Зинку в бесстыжей кофте, открывавшей её молодую колкую грудь, второй рукой поджимал гармошку под мышкой. Молоденькая дивчина, посредине их, ласково заглядывала в лицо парню. Сзади троицы притулилась статная пожилая женщина с длинной косой и в полотняной тёмной накидке до пят. А на земле, у всех в ногах, разлёгся худой хитроватый татарчонок в майке и длинных трусах. Он будто собрался куда-то бежать с фотографии и голову повернул в ту сторону, но запутался в крепких ногах моряка.
– Фу ты, ну ты, ножки гнуты! – заулыбалась Зинка на фотографию. – Все в сборе. Это Нонка Зверева, сестра Толяна, утопла она через месяц, как его посадили. Толян, когда с флота вернулся, замуж её не пускал. А она его слушалась, дура. Да дослушалась. Жених её в Волгоград укатил от злости и там под поезд угодил. Даже хоронить не привозили. И, как Толяна забрали в тюрьму, с Нонкой что-то случилось. Билась-билась над ней тётка Пелагея, не справилась. Ту на берег, к воде всё время тянуло. Два раза мужики вытаскивали, спасали. Однажды ночью сгинула, а утром нашли в речке у берега, там, где сидеть любила, под берёзкой.
Зинка смахнула слезу, засопела носом, но справилась, видать, давно отгорело-отболело, рана затянулась.
– А это братец мой, Ильдуска – урод, всю душу из меня вымотал. Здесь он уже школу бросил, безотцовщина, а в трусах всё гонял на лошадях. Колхозных пас вместе с дедом Акимом. Ишь, морду скривил на фото! Это он только с Проньки и спрыгнул, любимая его кобылка была. Мыл он её, щётками тёр до блеска, сам так не умывался. Ну а это тётка Пелагея. Это она тогда на его встречу самогонки наварила. Толян доволен был, целовал её, пуще меня. Вся Бештановка три дня гуляла. Всем хватило.
– Бештановка?
– Село наше. Кто так назвал – неизвестно. Видно, туристы тут городские с давних пор отдыхали, рыбу ловили, да купались в одном нижнем белье. Так это место и окрестили в народе. А потом кто-то сообразил избу срубить, прибыльное дело возле них, «краснухи» городским споймать, икоркой побаловать, а москвичей и от сушки нашей не оторвать. Грызут воблу, как бобры. Один умный избу поставил, других приманил, изба за избой расти начали. Власти запрещать взялись, да куда там!.. Вот и выросло село Бештановка. Я сама родилась-то в райцентре. Сюда Толян сманил, его отец, Зверев Егор Маркелыч, одним из первых переселенцев был и избу сам рубил. Тут отца и похоронили. Первый крестик был. Толян служить ушёл, писали мы ему, только с флота, говорят, по пустякам в отпуск не отпускают. Ну а следом, месяца не прошло, и мать Толяна за стариком отправилась, как чуяла, всё говорила: зовёт её он…
Зинка всё же не выдержала, как не крепилась, разревелась. Бородач так и топтался у неё за спиной, крякая и сопя носом. Она поднялась, отошла к рукомойнику, ополоснула лицо, утёрлась полотенцем, подошла к зеркалу на стене, что-то подправила, одёрнула короткую юбку, виновато и сердито одарила рыжего взглядом и села на своё место.
– Друг его фотографировал. Сенька Дранкин. Тоже нет уж в живых. Утоп по пьяни. С Толяном вместе во флоте служили, а утонул, словно на смех, через месяц, как они вернулись. Весёлый был парень. С рыбаками невод тянул, к ночи, как обычно, уставши, выпили. Он купаться пошёл и в сетке браконьерской запутался. Толян нашёл того балбеса, избил до смерти, за это его и посадили, а на суде причину не назвал, как не бились судьи.
– Толян крепкий мужик, – буркнул рыжий, словно успокаивая Зинку.
– Да уж, за это человека убивать? – взвилась та. – Только себе жизнь сгубил.